Евгений Козловский - Мы встретились в Раю

• Название: Мы встретились в Раю
• Автор: Евгений Козловский
• Жанр: Русская классическая проза

---

на кой ей черт такие неудобства!

Из-за тебя на чертов край земли.

А осень жжет. И мир - переиначен.

И публика толкается у касс.

И дева над разбитой урной плачет,

и не понять: по урне ли, по нас.

А где-то рядом кличут электрички,

и самолет завис над головой,

а мы застыли, как на перекличке,

когда в строю почти что ни-ко-го!

Но если вдруг к стене, и пуля в спину,

мы будем знать: нам все же повезло.

Друзья мои! Нам целый мир - чужбина.

Отечество нам - Царское Село.

ГЕРЦЕН, ПЕРЕСЕКАЮЩИЙ ЛА-МАНШ

Дышать было нечем: таким было низким и пасмурным

тяжелое небо, так близко лежала вода.

А ветер играл со своею покорною паствою,

привычно гонял по проливу барашков стада.

Барашков стада наводили на мысли об Агнце:

где грань между жертвой во имя и просто рабом?

А чайки хрипели, как будто бы маялись астмою,

и бились о небо, как узники в крепости лбом

о стены колотятся. Неба сырого, мертвящего

проржавленный панцирь был слишком далек от Небес.

Две пушкинских строчки в мозгу трепетали навязчиво,

навязчиво так, словно шепчет их на ухо бес:

Для берегов Отчизны дальной

Ты покидала край чужой...

Для дальной Отчизны... А может, веками - не верстами

дорогу до Родины мерить обязаны мы?

А может быть, Родина ближе на чопорном острове,

чем в Санктъ-Петербурге, чем где-нибудь в Вятке, в Перми?

Дышать было нечем! Отчизна пока - не чужбина ли?

чухонские топи; на яблоке - ангел с крестом.

Кресты да Кресты... Видно, люди до времени сгинули

на этом погосте, огромном, как море, пустом.

А тут, под ногами, грядущее зыбилось волнами,

оно поглотить обещало друзей и детей,

оставить один на один со стихиями вольными,

которым плевать на любую из вольных затей!

Для берегов Отчизны дальной

Ты покидала край чужой...

Две пушкинских строчки. Да снова в бесовском кружении

насвистывал ветер, с мечтой заключая пари:

доплыть до Отчизны? А вдруг по дороге - крушение?

Вот так и помрешь - гражданином кантона Ури?

Дышать было нечем. Казалось, что тащится волоком

непрочный кораблик по волнам, застывшим в вопрос.

Британия брезжила. В медный начищенный колокол

отзванивал время стоящий на вахте матрос.

БАЛЛАДА О СМЕРТИ ДОЧЕРИ

Осеннего неба глухая вражда,

погода сырая,

но надо идти в мешанину дождя

из теплого рая:

звонил телефон, и мне кто-то сказал,

что должен я тотчас идти на вокзал

и ждать на скамейке, где кассовый зал,

на пятой от края.

Подошвы совсем не держали воды,

и зонтик был мокрый,

кругом фонари оставляли следы,

пятнилися охрой,

а рядом шла женщина: словно зола

обсыпала волос, - седою была.

По мукам вот так Богородица шла

я вспомнил апокриф.

Я долго сидел - не являлся никто,

бежали минуты.

Тяжелое, насквозь сырое пальто

лишало уюта.

Но радиоголос потом прохрипел

тревожное что-то, и я не успел

осмыслить, что именно: странный пробел,

усиливший смуту.

И снова седа голова, как зола:

людей раздвигая,

ко мне незнакомая женщина шла

(не та, а другая).

Дошла. Посмотрела. И я с этих пор

на сердце ношу приговор, словно вор.

Она на меня посмотрела в упор,

в упор, не мигая.

Я женщину эту не знал никогда

отрежьте хоть руку!

но что-то почувствовал вроде стыда:

тоскливую скуку.

Чего вам? Ответила женщина: дочь

твоя умерла в позапрошлую ночь.

Но кто вы? Не важно... Ты мог бы помочь...

и сгинула, сука!

До этой минуты я толком не знал,

что есть она, дочка.

Я деньги куда-то тишком посылал,

слал деньги, и точка.

И я не хотел, чтобы помнилось мне

о девочке той и о первой жене,

ведь все это было из жизни вчерне:

обрывки листочка.

И надо ж как раз - этот чертов звонок,

нелепая встреча!

Я сделался сразу, как Бог, одинок,

как Бога предтеча.

Не знать бы, не знать бы, не знать никогда!

Зачем телефон меня вызвал сюда?

Зачем мне еще и чужая беда

свалилась на плечи?!

Ну что Богоматерь? - воскрес ее Сын,

апокриф зачеркнут.

Пять кленов на площади - нету осин

и ветви их мокнут.

Визжат тормоза - механический стон...

Не вырвать ли провод - убить телесной,

чтоб фортелей новых не выкинул он?

и точка! И все тут.

СРЕЗКИ

Мы ходим, любим, спим, плюем в окно,

то весело живем, то вдруг непросто,

а между тем - снимается кино

без дублей, без хлопушки, без захлеста.

Нам нравится, мы привыкаем - быть

и потому-то в сущности не диво,

что с легкостью умеем позабыть

про пристальные линзы объектива.

А режиссер поправить не спешит,

он дорожит органикой процесса

и даже, может быть, для интереса

нарочно нас собьет и закружит,

и мы тогда спешим перемарать

сценарий, мы кричим: нам неудобно!

Он говорит: извольте, как угодно.

Но - не доснять! И не переиграть!

О, как мы рвемся, взяв чужую роль,

с налету, так, не выучивши текста,

забыв, что мы всего объекты теста,

что, как ни разодеты, - рвань и голь.

А после мы монтируем куски

в монтажной своего воображенья

и вырезаем, точно наважденья,

минуты горя, боли и тоски,

часы стыда, и трусости, и бед,

недели неудач, года простоя:

в корзину, мол; неважно, все пустое!

Мы склеим ленту счастья и побед,

и там где надо - скрипочку дадим,

и там где следует - переозвучим.

Кому предстать охота невезучим,

больным, бездарным и немолодым?

И, словно на премьеру в Дом кино,

являемся, одетые парадно.

А срезки там, в корзине, - ну да ладно!

гниют, а может, сгинули давно,

пошли под пресс, сгорели... Как не так!

Мы просто врем себе в премьерном блеске,

мы забываем: негорючи срезки,

мы забываем, что цена - пятак

не им - картине нашей. Ради них

нас Режиссер терпел довольно долго,

а в нашем фильме слишком мало толка

и больше все почерпнуто из книг.

Он склеит наши срезки и потом

не в пышном зале - в просмотровом боксе

покажет их. Расскажет нам о том,

как жили мы. Но будет слишком поздно.

* * *

Я себя оставлял на любительских плохоньких фото,

проходя невзначай мимо всяческих памятных мест,

как случайный попутчик, как необязательный кто-то

попадал в объективы отцов благородных семейств.

Оставался в тяжелых и пыльных фамильных альбомах,

доставаемых к случаю: гости, соседи, родня,

и какие-то люди скользили по лицам знакомых,

краем глаза порой задевая невольно меня.

А потом из глубин подсознания, темных, капризных,

неожиданно, как на шоссе запрещающий знак

или черт из коробочки, - мой неприкаянный призрак

будоражил их души, являясь ночами во снах.

ЗЕРКАЛО В ПРОСТЕНКЕ

Темнело. Из открытого окна

была видна соседняя стена,

столь близкая, что уместить могла

всего лишь три окна - одну квартиру.

Там свет горел, а я сидел сычом

в неосвещенной комнате, о чем

и думал, тупо глядя из угла

вдогонку вечереющему миру.

Но что-то приключилось. Тормоза

сознанье отпустили, и глаза

увидели: у крайнего окна

хорошенькая женщина стояла.

Гримасничая странно, без конца

меняя выражение лица,

воссоздавала, кажется, она

себя из неживого матерьяла.

Так за моментом утекал момент...

Но чей же, чей она корреспондент?

я голову ломал. Ведь быть должна

какая-то разгадка этой сценке!

Бессмысленно кокетство со стеной

необходим здесь кто-нибудь иной...

и понял вдруг: иной - сама она

или, вернее, зеркало в простенке.

Хоть я решил задачу, все равно

глядел как зачарованный в окно:

то - думал я - она лицо свое

и городу, и миру подносила,

то - почему-то представлялось мне

она позабывала об окне,

и зеркало являло для нее

сугубо притягательную силу.

А что поэт? - подумал я. А он

имеет над собой иной закон

иль, обрамлен в оконный переплет

в своей отдельной, замкнутой квартире,

пророка роль привычно полюбя,

рассматривает в зеркале себя

и, забываясь, все-таки живет

в случайно на него взглянувшем мире?..

133. ПЕЙЗАЖИ И НАСТРОЕНИЯ

АКВАРЕЛЬ

Кончался день, туманный и морозный,

обозначая вечер огоньками

пока неярких - оттого тревожных

и вроде бы ненужных фонарей,

и постепенно изменялся воздух,

почти что так же, как вода в стакане,

в которой моет кисть свою художник,

рисуя голубую акварель.

* * *

Может быть, уставши, но скорей

горечь поражения изведав,

день разбился на осколки света,

вставленные в стекла фонарей.

Ночь торжествовала. Но жива

В недрах ночи, мысль о власти утра,

созревая медленно, подспудно,

отравляла радость торжества.

* * *

Мой Бог, откуда же взялась

такая лень, такая сонность,