Луис Бегли - Уход Мистлера

• Название: Уход Мистлера
• Автор: Луис Бегли
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-17-010207-0

Луис Бегли представляет своим творчеством «последнее поколение» классической «нью-йоркской» прозы, основы которой были заложены Сэлинджером и Бартом. Однако в случае Бегли «нью-йоркские» традиции легко и органично соединяются с традицией «европейской», восходящей к произведениям Айрис Мердок и Томаса Манна.

Возможно ли совместить столь разные тенденции в одном произведении? Как ни странно, возможно.

«Уход Мистлера» был объявлен критикой «„Смертью в Венеции“ нашего времени» и признан, по выходе, «американской книгой года». Почему?

И действительно, ПОЧЕМУ очень классицистичная как в сюжетном, так и в стилистическом отношении история пожилого, неизлечимо больного интеллектуала, в последние месяцы жизни переоценивающего не только свое прошлое, но и свой взгляд на мир, имела ТАКОЙ успех?

Прочитайте роман «Уход Мистлера» — и узнайте сами!

Внимание! авторское написание: отсутствуют тире в диалогах.

---

Томас, ты сам всегда был самым обаятельным из котов! Ну скажи, разве и ты сам не поступал всегда как заблагорассудится?

В том-то и штука. Поступал, делал что хотел, видел, как сбываются все мои желания. Я состоялся. А кошкам и красивым женщинам это не нужно. Они и без того состоялись, с самого рождения, изначально!

И он не смог сдержаться. Белла, сказал он ей, я всегда хотел тебя. Это мое желание не сбылось. Ты разбила мне сердце, сломала меня, отняла всякую надежду. Почему? Почему ты полюбила мужчину с лицом верблюда? Почему не любила меня?

Томас, дорогой, ты меня просто изумляешь! Ты имеешь в виду Тима, бедного Тима Левиса? Но я никогда его не любила. С ним было просто весело, вот и все.

Да нет, я имел в виду этого ужасного мужчину с длинным мрачным лицом, жирными черными волосами и ранней лысиной на макушке. И еще он носил очки в черной оправе, дешевый макинтош и черные мокасины, такие изношенные, что все время казалось, что ноги у него мокрые.

Она расхохоталась. Вот что значит талант истинного рекламщика! Точнее не опишешь. После окончания колледжа он собирался работать у своего дяди в «Эм-си-эй»[58]. И обещал раздобыть мне рольку в кино или хотя бы вызвать на пробы, как только получит место. Ты не представляешь, как страстно мне хотелось сниматься в кино! Куда больше, чем выступать на сцене. Интересно, что с ним стало, с этим Тимом? Одно время мелькал в Лондоне. С дядей отношения не сложились, и он получил работу на «Голосе Америки». Или я путаю, на радио «Свободная Европа»? Точно не помню где, да и какое это имеет значение.

Знаешь, меня мало волнует карьера Тима Левиса. И на имя его мне плевать. Но зато я хорошо запомнил вечеринку в Лоуэлл-хаус. После матча с Йелем. Ее устраивал Стив Мерримен. Пальто и плащи были свалены у Стива в спальне. Я собирался уходить и пошел искать свое. В комнате было темно. Я включил свет. Ты лежала на полу, на этом типе, а он тебя трахал. Юбка задралась выше талии, были видны белые красивые бедра и часть спины. А он был без трусов, но так и не снял ни носки, ни эти свои чудовищные черные мокасины. С минуту я стоял и смотрел, но это, похоже, ничуть не обеспокоило ни тебя, ни его. Потом схватил свое пальто и ушел.

Ну и зря! Мог бы остаться и посмотреть еще.

Я был хорошим, добрым мальчиком, и эта сцена просто разбила мне сердце. Налил себе мартини из графина в гостиной и выпил. А потом сел в машину и поехал в Нью-Йорк. Веришь или нет, но мне почему-то страшно захотелось увидеть отца, спросить, как такое могло случиться. И услышать в ответ, что во мне нет ничего отталкивающего. Такая идея могла прийти в голову лишь пьяному студенту. И тем не менее именно это я намеревался сделать. За несколько миль до Вустера машину снесло с дороги, и она перевернулась. Нет, ничего серьезного, вот только машина отправилась потом прямиком на свалку, а у меня были сломаны рука и плечо. Нашли меня копы. Я был без сознания, видно, поэтому они не уловили, что от меня несет джином, и все обошлось. Я никогда не забуду того дня.

Прости меня, Томас. Вообще-то я тоже помню. И эту комнату, и что кто-то в нее ворвался. А вот лица твоего я не разглядела.

Слишком занята была.

Да, была. Еще в колледже переспала со многими ребятами. Но разве сейчас это имеет значение? И отчего ты так болезненно воспринял это? Ведь я никогда с тобой даже не кокетничала.

Нет. А кстати, почему нет? Я часами караулил тебя у дверей библиотеки. А стоило тебе показаться, притворялся, что просто прохожу мимо. Если видел тебя с велосипедом, тут же мчался за своим, чтобы спросить, не хочешь ли ты прокатиться со мной до Гарвард-сквер. Если видел без велосипеда, оставлял свой, ловил удобный момент, чтобы предложить тебе прогуляться пешком. Помнишь, мы как-то долго сидели на скамейке в парке и болтали? И я два раза приглашал тебя на обед в «Генриха IV», и ты принимала приглашение. Но я не осмеливался ни прикоснуться к тебе, ни поцеловать, когда потом провожал до дома. А один раз мы держались за руки. Вот и все. Я думал, это все, чего ты хочешь. Ты заставила меня думать так. Но я-то уже понял, что люблю тебя. Тогда почему эта верблюжья морда, а не я?

Наверное, просто боялась тебя, Томас. Ведь следом за тобой тянулись все эти вещи: твоя машина, гоночный велосипед, роскошные габардиновые костюмы, клубный галстук, все эти твои поездки в Нью-Йорк, куда ты отправлялся, когда захочется. Нет, ты не был похож на других богатых ребят, тоже при галстуках, тоже членов разных там клубов. Можно было гулять с таким, и ничего не случалось. Нет, конечно, если позволить, они могли запустить тебе в трусики два пальца. И кончить прямо в штаны… Или взять Тима. Вот он совсем другое дело. Он трахал тебя, заставлял кончить первой, а потом умел рассмешить, и мы прекрасно проводили время. Так хохотали, хотя, казалось бы, смеяться было нечему. Ты же был такой собранный и робкий одновременно. Тогда я не могла выразить этого словами, но теперь понимаю: ты вел себя как ревнивый муж, только не женатый. И потом все знали, что ты чертовски, просто невероятно умен. И не надо делать такое лицо. Уж кому, как не другим, было знать. Томас Мистлер — студент-отличник и, будем смотреть правде в глаза, страшно скучный парень! Помню, как однажды показала тебе свои стихи. Ты попросил их у меня на ночь, а потом, утром, зашел ко мне и отдал со своими комментариями и редакторскими поправками на полях. Точно преподаватель! Но самое страшное было не в этом. Твои поправки действительно попали в самую точку! Ты был прав. И уж вынести этого я никак не могла. И не хотела больше тебя видеть. Ну, разве что до тех пор, пока мы оба не повзрослеем.

Твои волосы — пепел и золото. Твои губы с загадочной улыбкой. Твои груди. Я знал, ты стеснялась своих редких зубов. Входя к тебе в комнату, я ловил себя на мысли, что хотел бы видеть тебя голой. Вот тогда бы разглядел, какие у тебя груди.

Смотри сейчас!

И она расстегнула верхние пуговки, скинула свитер и оголила плечи. А потом, когда уже расстегивала бюстгальтер, он увидел, что груди у нее огромные и тугие, таких он прежде никогда не видел.

Большие, правда? — спросила она. Прямо как спелые дыни. Если хочешь, можешь потрогать.

Да у меня руки холодные, как лед, пробормотал он.

Ну вот, видишь? Совсем не изменился!

И она начала трогать свои груди сама, сначала очень осторожно и нежно. Соски тут же напряглись, точно налились кровью, и она сдавила их пальцами.

Мальчишкам они страшно нравились. Я была единственной девушкой в колледже с таким размером бюстгальтера. Они щупали их и облизывали, и я могла при этом кончить так, как никогда. И ты мог бы делать то же самое, Томас, мог бы играть ими в свое удовольствие, но ты был такой серьезный, строгий мальчик, ой, кажется, я сейчас кончу, но ведь это будет совсем не то, верно?

Позволь мне, Белла. Позволь сделать так, чтобы ты кончила по-настоящему. Вот теперь мне страшно хочется их потрогать. Правда.

И тут вдруг она резко отстранилась.

Слишком поздно. Мы уже не подростки. И если собираемся заняться любовью, то лучше займемся ею, как подобает взрослым, в нашем уже далеко не юном возрасте.

Хорошо, давай! Пожалуйста.

Не сегодня. Барни скоро вернется. И потом ты устал. Вон, видишь, и она указала на бугорок под застежкой брюк, ты и минуты не протянешь. Может, завтра? Если хочешь, приходи к ленчу.

Не было еще и половины седьмого, когда он перешел по мосту Академии, двигаясь по направлению к отелю. Но перед последним решающим поворотом взглянул на часы и понял, что, если идти быстро, еще можно успеть в церковь Иезуитов до закрытия. И он решил пойти именно туда.

И снова в церкви ни души и, как ему показалось, темнее и мрачнее, чем во время последнего прихода сюда с Линой. Величие интерьера действовало угнетающе, он почувствовал себя маленьким, словно находился на просторной площади или в огромном пустом доме. Такого ощущения не возникало с детства. В столь ограниченном пространстве барельефы из серо-белого мрамора и витые колонны по обе стороны от алтаря навязчиво резали глаз, казались чрезмерно искусными. Он пожал плечами. Ведь он всего-то и хотел бросить последний прощальный взгляд на Тициана. А все эти архитектурные причуды и украшательства восемнадцатого века мало волновали его. Он бросил монетку в коробку, регулирующую освещение. Ничего. Картина оставалась в тени. Тогда в ярости он затряс коробку, потом стукнул по ней кулаком и, наконец, словно признавая свое поражение, сунул в щель последнюю пятисотлировую монету, что оставалась в кармане. И та сделала свое дело. То ли из-за какой-то неисправности, то ли подчиняясь деловому чутью Отца и Создателя, машина просто не желала работать меньше чем за тысячу лир.

Да, изумительная работа. Возможно, лучшая у Тициана, если распределение по рангам вообще имеет смысл в этой области. Разве можно, к примеру, сравнивать это полотно с его «Венерой», что выставлена в Ка д'Оро, или с такими шедеврами в церкви Фрари, как «Успение» или «Явление Девы»? А ведь он, затаив дыхание, любовался ими всякий раз, когда приезжал в Венецию. Разве Тициан вложил меньше чувства в маленькую фигурку Марии, стоявшей так одиноко и храбро на верхней ступени лестницы, чем в святого Лаврентия на этой ужасной жаровне? Он был просто мастером, делающим свою работу. И каждое из этих столь разных изображений требовало другого подхода, совсем иного взгляда на жизнь, и только гений Тициана был способен на это.