Леонид Андреев - Том 1. Рассказы 1898-1903

• Название: Том 1. Рассказы 1898-1903
• Автор: Леонид Андреев
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-00977-6, 5-280-00978-4

В первый том собрания сочинений вошли рассказы 1898–1903 гг.

Вступительная статья А.В. Богданова. Комментарии В.Н. Чувакова.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Казалось бы, Андреев в этой повести насквозь актуален и социален, метафизика оставлена. Но и в злободневном он находит какое-то четвертое измерение, «неэвклидову геометрию», — вагоны с сумасшедшими, доставляемые с фронта, говорят ему, что происходящее там не подвластно человеческому рассудку. Гаршин, сам видевший войну, сдержанно, с чувством меры описал свои «Четыре дня»; Вересаев, побывавший под Мукденом, назвал Андреева «большим художником-неврастеником», упустившим из виду «самую страшную и самую спасительную особенность человека — способность ко всему привыкать» [30]. Но Андреев был как раз из неспособных привыкать к тому, что «пушка стреляет», а «тело продырявливается»; его живое чувство жизни восставало против мысли, приспосабливающейся к каждодневному абсурду, и порождало небывалую по своему эмоциональному напору «экспрессию трагически разбухающей души».

Между тем наступил 1905 год.«…Сейчас ясно одно: Россия вступила на революционный путь, — писал Андреев В. Вересаеву. — …Несколько баррикад, бывших в СПб. 9 января, к весне или лету превратятся в тысячу баррикад… Вы поверите: ни одной мысли в голове не осталось, кроме революции, революции, революции» [31]. Андреев стал читать книги по истории французской революции, пытаясь угадать ход событий и их судьбу. Полная, широкая картина народного восстания и ниспровержения тирании, которую он задумал, требовала проникновения в смысл истории, постижения общественной психологии. Но писатель был далек от историко-материалистического истолкования побудительных сил народных выступлений. В рассказе «Губернатор» (1905) он показал, что движениями народной души управляют не классовые или какие-либо еще интересы, а нечто внешнее, человеческой воле неподвластное. Чувство, толкавшее жителей города к мести губернатору, расстрелявшему рабочих, было «само по себе неиссле-димая тьма, оно царило торжественно и грозно, и тщетно пытались люди осветить его свечами своего разума». «Бог отмщения» — таким было первоначальное название рассказа, но «мистика» здесь все та же, «андреевская». И «взмах белого платка, выстрелы, кровь», и неуклюжее, нелепое убийство самого губернатора — все эти события изображаются Леонидом Андреевым как спектакль, в котором все участники исполняют кем-то придуманные роли. «Поиски автора» этого представления наводят губернатора на мысль о некоем судье, облеченном «огромными и грозными полномочиями». Губернатор не чувствует раскаяния, но принимает «этого неведомого судью» спокойно и просто, как встречают хорошего и старого знакомого. Услышанный им довод «народ желает» казался неопровержимым, но ничего не объяснял, так как сам «народ» говорил о неизбежном убийстве губернатора либо равнодушно, как о деле, его «не касающемся, как о солнечном затмении» на другой стороне земли, либо как о «факте случившемся, в котором никакие взгляды ничего изменить не могут».

В таком осмыслении социальных антагонизмов определенно читается шопенгауэровская идея о «мировой воле», захватившая Андреева своей цельностью и смелостью. Берущая начало за пределами умопостигаемого (по Андрееву — за Стеной) воля у Шопенгауэра — «самая сердцевина, самое зерно всего частного, как и целого; она проявляется в каждой слепо действующей силе природы, но она же проявляется и в обдуманной деятельности человека: великое различие между первой и последней касается только степени проявления, но не сущности того, что проявляется» [32]. Человек не в состоянии постичь конечного смысла этого вечного движения, увидеть цель этого всеобщего порыва, поскольку его маленькая воля — лишь ничтожная часть большой, мировой. «Возможно, что я Шопенгауэра понял не совсем верно, скорее применительно к собственным желаниям — но он заставил много и хорошо поработать головой и многое сделал более ясным, — писал Андреев Горькому в августе 1904 года. — …Консисторская моралишка „мне отмщение и — аз воздам“ с этой точки зрения приобретает новый, огромный смысл, отнюдь не теологический» [33]. Но «стремительный поток», увлекающий человека наравне с камнем и растением, обычно встречал у Андреева и противника — бунтующую личность. Ее нет в «Губернаторе», как нет ее и в повести «Так было» (1905): оба произведения посвящены процессам глобальным, сущностным.

Андреев читал «Так было» участникам «Среды» накануне московского вооруженного восстания в декабре 1905 года, и всех их поразил общий настрой этой повести, всепроникающий дух мрачной обреченности. Мучительные раздумья над судьбами французской революции, размышления об изначально-человеческой природе рабства и тирании вызывали у писателя безрадостные предчувствия. Разумеется, не было бы этих тяжелых мыслей, если бы исход долгожданной схватки с монархией был Андрееву безразличен. «Меня… очень трогает, очень волнует, очень радует героическая, великолепная борьба за русскую свободу. Быть может, все дело не в мысли, а в чувстве? Последнее время я как-то особенно горячо люблю Россию — именно Россию…» [34] — писал он Вересаеву в 1904 году.

Столкновение «чувства» и «мысли»- обычная у Андреева коллизия. Искренне сопереживая борцам, поддерживая их (в начале 1905 года он даже отсидел две недели в тюрьме за предоставление своей квартиры членам ЦК РСДРП), истинное свободолюбие этот писатель находил только в отдельной личности. Но личность, возомнившая себя способной переделать мир, обречена («Савва»), история же народов подчинена монотонному ритму маятника: «так было — так будет».

Здесь нельзя не упомянуть замечательной андреевской миниатюры о революции — «Из рассказа, который никогда не будет окончен». Это произведение написано уже в разгар реакции, в 1907 году, и похоже на светлое воспоминание о радостных днях чудесного весеннего перерождения, когда и «народ потерял привычку повиноваться».«…Те, кто спит сейчас тяжелым сном серой жизни и умирает не проснувшись, — те не поверят мне, — говорит герой рассказа, — в те дни не было времени. Солнце всходило и заходило, и стрелка двигалась по кругу, а времени не было». Одноглазый часовщик, персонаж повести «Так было», тоже вспоминает, как «однажды, когда он был еще молод, часы испортились и остановились на целых двое суток». И ему было страшно: «как будто все время сразу начало падать куда-то…» Как раз такой момент и воспроизвел Андреев в своем небольшом рассказе, причем взглянул на него глазами не напуганного часовщика, а человека, впервые увидевшего в этот момент настоящую жизнь, воскрешенного непривычной свободой. Это был короткий период счастья, описанный в «Так было» на одной лишь странице: «Только глядели друг на друга, только ласкали друг друга осторожными прикосновениями рук… И никого не повесили».

Эти рассказы выявляют позицию самого Андреева: он не метался вместе с толпой обывателей от восторгов к поношениям, и он не подпевал своему часовщику «так было — так будет»: он стоял рядом с двумя своими безымянными персонажами на мосту и смотрел, как «со стороны, противоположной закату… подымалось что-то огромное, бесформенное, слепое», а по реке уплывали трупы принесенных злой стихии жертв. В громких криках «Свобода!» он слышал скептическое: «Так было…», но он знал, что и вечный маятник не застрахован от поломки, хотя бы и кратковременной. Поэтому и писал он «Так было» в разгар революции, а «Из рассказа…»- маленький, но яркий фрагмент — появился в годы расстрелов и погромов.

Революционная тематика принесла Андрееву первые удачи и на поприще драматургии. Замысел пьесы «К звездам» (1905) появился у него после знакомства с известной в то время книгой Г. Клейна «Астрономические вечера». Ученого, «живущего жизнью всей вселенной, среди нищенски серой обыденщины» [35], Андреев первоначально намеревался сделать жертвой дикой фанатичной толпы и, отталкиваясь от этой социальной коллизии, обратиться «к звездам», к вечным, «проклятым» вопросам. Но, во многом стараниями Горького, он значительно усиливает злободневное звучание пьесы и «поющим звездам» астронома противопоставляет революционный гимн «солнцу — рабочему земли».

Горького и самого увлекла эта тема, и одновременно с Андреевым он написал своих «Детей солнца»- пьесу, в которой антагонизм «народ — интеллигенция» разрешается явно не в пользу последней. Хотя именно вмешательству Горького Андреев был обязан многими из самых патетических сцен и монологов, целиком его концепции он принять не мог. Своего астронома, далекого от классовой борьбы и приемлющего лишь тернии научного подвижничества, он не унизил ни единой репликой — и каким-то чудом преодолел заложенное в основу конфликта противоречие, примирив сражающихся на баррикадах с уходящими к звездам. «Мне нравятся друзья господина Терновского», — говорит революционер Трейч, когда астроном рассказывает о самых близких ему людях, один из которых умер полтораста лет назад, а другой должен родиться через семьсот шестьдесят лет, чтобы проверить наблюдения ученого.