Жорж Бордонов - Реквием по Жилю де Рэ

• Название: Реквием по Жилю де Рэ
• Автор: Жорж Бордонов
• Издательство: Прибой
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-7041-0092-9

Перед вами еще один том впервые переведенных на русский язык исторических романов известного французского современного писателя и ученого, лауреата многих престижных литературных премий и наград Жоржа Бордонова.

Тлеющие под пеплом пяти веков уголья высвечивают одну из самых страшных фигур столетней войны (1338–1452 гг.) между Францией и Англией. Современникам та война казалась вечной. Герой романа Жиль де Рэ родился на шестьдесят восьмом году войны — бесконечной череды сражений, междоусобиц, грабежей. Тогда Францией, «погрязшей в хаосе и грехе», правили безумный король Карл VI и королева-развратница Изабелла. Был сожжен на костре Жиль де Рэ за двенадцать лет до завершения этой самой продолжительной в истории человечества войны. Распад страны, упадок нравов… Все самое порочное, что можно себе представить в человеческой натуре, сконцентрировалось, как в фокусе, в душе Жиля де Рэ. Лишь на короткое время он становится героем, сподвижником Жанны д'Арк, победоносным маршалом Франции. Но костер, на котором погибла Жанна, выжег тавро зверя на его сердце. Жиль де Рэ стал нелюдем, кровавым растлителем малолетних, «синей бородой», персонажем бесчисленных мемуаров, сказок, романов и повестей. Жиль де Рэ за свои преступления был отлучен от церкви, прах его был сожжен и развеян по ветру без поминальной молитвы. Но Ж. Бордонов назвал свой роман «Реквием» («Вечный»), это первое слово заупокойной мессы: «Вечный покой даруй им, Господи!» — которую над прахом грешника никто не произнес. Писатель стал не судьей Жиля де Рэ, а исповедником. С запозданием на пять веков…

---

Брат Жувенель мало-помалу меняет свое мнение о Жане де Краоне. «Необыкновенный был старик, — думает он. — Но, каким бы ни был он, под его тлетворным влиянием мог оказаться лишь тот, кому собственная непорочность была в тягость, сиречь тот, кто уже нес на себе печать порока».

— Я понял, — продолжает Жиль, — что могу искупать зло, которое причиняю другим. Я понял — от любых слез можно откупиться дарами: прекрасными лошадьми, богатыми тканями и украшениями. И я не лишал себя забав, доставлявших мне удовольствие, хотя иному они могли показаться весьма странными. Я палил скирды, а потом возмещал их владельцам убытки. Однажды я мчался на коне и сбил насмерть случайно подвернувшуюся старушку — убитые горем родственники старухи получили от меня столько монет, сколько отродясь не видывали. Я крушил и уничтожал все без разбору и повсюду сеял ужас — просто так, из прихоти, а после швырял пригоршнями золото направо и налево. Стоило мне со сворой жутких псов появиться на откидном мосту, как добрые люди, завидев меня, опрометью разбегались по домам и запирались на все засовы. Я любил пугать людей. Иной раз, правда, мои жестокие проделки, слепая звериная жестокость глубоко удручали меня, и в такие мгновения даже мне самому становилось страшно. Тогда я велел, чтобы меня оставляли в покое, садился на коня и с громкими криками мчался в лес, на ходу сбивая плетью ветки и листву; я забирался в самые глухие, дикие чащи, изматывая и себя, и коня — так я загнал трех лошадей, — а потом возвращался в Шантосе, оборванный, изможденный, весь в ссадинах, но душа моя успокаивалась и жаждала покаяния — во всяком случае, мне так казалось.

Иногда я мчался к дубу-великану и засыпал прямо под ним, точно лесной зверь; ложем мне служил ковер из мхов, одеялом — густая листва вереска, а кровлей — раскидистая, сплетенная из кривых ветвей крона огромного дерева. Порой во мне пробуждалось мерзкое желание снова чинить зло и разглядывать обнаженные тела пажей… И тогда моя умиротворившаяся было душа напоминала тихий омут, где под безмятежной гладью прятались неукротимые бесы. Это лесные духи будоражили меня — и все начиналось сызнова.

— Лесные духи?

— А еще — одна книга, в которой таился дьявол. На ее страницах нашли отображение все грехи и пороки древних. В ту пору уже никто не следил за тем, что я читаю. Из этой-то страшной книги я и черпал вдохновение. Я давал ее читать пажам. В ту пору я и сверстники мои стояли на пороге того возраста, когда зло с легкостью находит дорогу к юным, невинным душам. Вскоре я стал замечать во взглядах товарищей моих смущение. И в висках у меня стучала кровь. Пажи не противились моим прихотям, а ежели сопротивлялись, то совсем недолго! Все они стали моими жертвами, это я ввел их в искушение и растлил — зрелищем обнаженного тела, притворной обходительностью… за исключением одного мальчика — пришлось напоить его, а когда он захмелел, я надругался над ним при всех… — в дальнейшем он оказался самым жестоким… Вот какие грехи совершал я, когда мне было всего только тринадцать-шестнадцать лет от роду. Я знал, что творю зло! Знал, однако, когда мне хотелось очаровать упрямого, несговорчивого мальчика, я всякий раз обращался за помощью к дьяволу, а после, получив то, что хотел, я бегом бежал в церковь и, обливаясь слезами, читал одну молитву за другой, дабы вымолить у Господа прощение…

Мастер Фома:

— И вот однажды сир Жан надумал женить Жиля и принялся рассылать послания разным именитым сеньорам. А я состоял при нем писарем, потому как умел красиво выводить буквы; к тому же старику хотелось, чтоб намерения его остались в тайне, а мне он доверял как никому другому. Сначала он помолвил Жиля с Жанной Пейнель, дочерью некоего Фулька, сеньора Гамбийского и Брикбекского, одной из самых богатых наследниц в Нормандии. К тому времени девица осиротела, так что из родни у нее остался лишь дед, барон де Шатобриан, убеленный сединами корыстолюбец, каких поискать. Бедняжку непременно отдали бы за Жиля в обмен на уплату долгов ее деда и если б Верховный суд большинством порешил, что так тому и быть. Но сделка не состоялась! Старик де Краон, вне себя от гнева, ревел: «Парня надобно женить во что бы то ни стало, и чем скорее, тем лучше!» Злобствовал-то он злобствовал, а вот к чему эдакая поспешность — не объяснил.

При мне старик никогда не отчитывал внука, что бы тот ни отчебучил. И многие из нас, как ни странно, и понятия не имели об утехах Жиля. Я решил — старик торопится оттого, что знает о причудах, жестоких проделках и таинственных исчезновениях юного сира, и я высказал на сей счет все, что думаю. Сир де Краон, однако, не внял мне и продолжал упрямо стоять на своем. Он написал монсеньору герцогу Бретонскому: на сей раз он положил глаз на Беатрису Роанскую, племянницу герцога. Брачный договор был скреплен подписями в Ванне при свидетелях — как положено. Но сделка опять не выгорела — старик нежданно-негаданно отверг и эту партию. А Жиль смотрел на деда, которого кидало из одной крайности в другую, и потешался. Ему было безразлично, кто станет его женой. Однажды я, набравшись храбрости, осторожно, с оговорками — уж можешь мне поверить — полюбопытствовал: какая из девиц, мол, ему милее всех, а он только расхохотался и воскликнул: «Та или другая — какая разница, дядюшка Фома? Все они одним миром мазаны — балаболки, неряхи и нюни. А я привык к жизни вольной — да здравствует свобода!»

Для отвода глаз, а может, и по наущению старого сира де Краона Жиль появлялся на людях с какой-то беспутной девкой, смуглой, зеленоглазой, длинноволосой, — она как будто явилась из чрева дьяволицы или цыганки, но красоты была ослепительной, редкостной — высока, стройна, тонка в талии, иными словами, глаз не отвести. Во время пиршеств Жиль теребил ее за пальцы, правда, слегка, и нежно оглаживал по бедрам, что старику Краону доставляло несказанную радость. А распутница надувала губы и обжигала всех холодным, точно у змеи, взглядом. Она так и осталась в Шантосе. Еще бы, поди, жилось ей неплохо — и наряды тебе всякие, и кольца с браслетами, и застолья пышные! Не исключено, впрочем, что Жиль обхаживал ее да ласкал без притворства — утехи с нею, как видно, и впрямь были ему в удовольствие… Однако с ним в любое время могло случиться все что угодно. В нем жили две враждебные сущности. И время от времени одна затмевала другую, а иной раз они вдруг проявлялись одновременно, и тогда он оказывался как бы меж двух огней… Но тем, кто был дорог ему, Жиль не причинял ни малейшего зла. Он никому не навязывал дружбу и никогда не торговал ею — это чувство было для него священным, независимо от происхождения того, с кем дружил он, и состояния, каким тот обладал. Иных слуг Жиль нещадно тиранил, а других осыпал милостями и дарами. И все думали о нем по-разному. Утром он вел себя так, а вечером — уже совсем иначе. Его правая рука не ведала, что творила левая. А жизнь била из него прямо ключом. Ни один замок не славился таким гостеприимством по отношению к обездоленным, как Шантосе; ни один сеньор не был столь щедрым, как Жиль. Но ежели бродяги случайно попадались ему на проселочных дорогах или деревенских улочках и не успевали вовремя перемахнуть через изгородь или прижаться к стене дома, Жиль сбивал их с ног и давил, как червей…

— А как он относился к вам, мастер?

— Чудесно! Я жил во втором этаже башни. Окно мое выходило на Ларонское озерцо. В каморке у меня было все необходимое: станки для рисования, конторка, картоны, тетради и прочие записи. Заниматься приходилось всем подряд — с зодчими такое бывает нередко. Сказать по правде, Жан де Краон всегда находил достойное применение моим скромным талантам: я управлял строительными работами, служил письмоводителем, приводил в божеский вид побитые статуи и ваял новые; я заправлял пиршествами и разными церемониями, а под старость взялся вот переписывать книги — они достались сиру де Краону от монахов из соседних аббатств и от вассалов его.

Жиль любил заглядывать ко мне. Приходил всегда надменный такой, важный. И вдруг — спеси как не бывало: взгляд делался мягким, почти нежным. Он бережно листал рукописи и перебирал стопки с рисунками. В такие мгновения Жиль будто уходил в некий загадочный мир. Если он чем восхищался, то всегда искренне, хотя при этом вид у него был престранный: во взоре — то глубокомыслие, то чисто детская наивность. Иной раз взгляд его проникал в образ так глубоко, что впору было диву даться. Жиль смотрел на все новыми глазами, и вместе с тем — как человек, умудренный огромным, веками накопленным опытом. Им руководило некое врожденное чутье, и с его помощью он легко распознавал, где у меня вышла промашка, где я дал слабину. Словом, Жиль не раз приходил мне на выручку — и все мои сомнения разрешались в одночасье. У многих в жизни бывает так, что они вспыхнут на короткий миг, подобно искре, и погаснут — особенно часто это случается в юности, когда тебе стукнуло двадцать и тебя сжигает пламя первой любви: тогда плоть твоя и душа распускаются, словно дивные цветы. С Жилем эта перемена произошла лет в шестнадцать, но таков он остался и сейчас! Тонкий, изысканный вкус и страстное влечение к прекрасному я наблюдал у него все то время, что состоял при нем. Стоило ему увидеть какую-нибудь милую, удавшуюся вещицу, лицо его озарялось и глаза лучились радостью. Он обожал красоту во всем: в миниатюрах и вышивках, в ваянии и зодчестве, в ткацком ремесле и музыке, во всем искал совершенство и всегда призывал меня в советчики, да и не только меня — свое внутреннее чутье, источник ликования, а когда он ликовал, то был сам на себя непохож!