Альберто Виллолдо - Четыре направления - четыре ветра

• Название: Четыре направления - четыре ветра
• Автор: Альберто Виллолдо
• Издательство: София
• Жанр: Эзотерика
• Год: 1996

Автор этой книги — воин на Пути сердца. Родственная кастанедовской тематике, она отличается чем-то неуловимо важным и прекрасным. Это удивительная, прекрасная, потрясающая книга, и разочарованных читателей не будет.

Итак, путь шамана — это Путь знания, и чтобы стать «человеком знания», необходимо совершить путешествие Четырех Ветров, четырех сторон света. Первая сторона — Юг, это Путь змеи. Человек отправляется в этот путь, чтобы оставить свое прошлое, как змея оставляет свою старую кожу. Путь ягуара лежит на Запад. На этом пути избавляешься от страха и встречаешься со смертью лицом к лицу. Север — это Путь дракона, здесь ты открываешь мудрость древних и заключаешь союз с Божественным. И наконец, Путь орла — это Восток, полет к Солнцу и обратно к своему дому, где ты исполнишь свое видение в своей жизни и работе.

Немногие совершают этот путь посвящения. Большинство останавливается на середине пути и довольствуется ролью целителей. Еще кто-то попадает в ловушку силы, становясь могучим магом. Путь свободы не для всех.

---

Утром мне показалось, что этот сон имеет какое-то отношение к нашим поискам hatun laika но имени Хикарам.

Проснувшись, я уже знал, что мы его никогда не найдем. Мы никогда не найдем шамана-мастера, волшебника, человека, «который уже умер».

Но мы нашли.

9

Ha солнце и на смерть нельзя смотреть пристально.

Ларошфуко

Было далеко за полдень, когда мы выбрались из долины, по которой шли с самого утра. Мы находились на краю altiplano, в том месте, где начинается склон высотою пять тысяч футов, ведущий к горным джунглям, похожим на зеленый мох, долинам в туманной дымке. Мы стояли, восхищенные тропическим пейзажем внизу, и в это время послышался кашель.

Их было трое. Трое мужчин. Двоим из них было лет по тридцать с лишком; оба в потертых, заплатанных джинсах; на одном была выгоревшая бейсбольная фуражка и что-то вроде охотничьего жилета с карманчиками и молниями, а на другом — мягкая фетровая шляпа с опущенными полями и полосатая шаль, повязанная крест-накрест на груди и заправленная в брюки. Он был обут в старые зашнурованные ботинки из потрескавшейся кожи и с рваными подошвами. Третий мужчина был постарше. Ему можно было дать и шестьдесят, и семьдесят; в этом климате, на этих высотах трудно не ошибиться. Худой и морщинистый, одежда мешковатая; пончо просто висел на его худых плечах. Широкополая шляпа из туго плетенной соломы, похожая на корону в форме купола, снабжена двумя тонкими тесемками.

Когда мы обернулись, старик сделал шаг вперед и снял шляпу. Вполоборота он глянул на своих спутников, и они послсдовали его примеру, после чего он снова повернулся лицом к нам и опустил глаза вниз.

— Tutacama, taytay, — сказал Моралес.

— Tutacama, — отвечал старик.

— Подождите меня, — сказал Моралес. — Это индейцы кечуа. Я поговорю с ними.

Я снял рюкзак, поставил его на землю, сел сам и прислонился к нему, а Моралес подошел к индейцам и заговорил со стариком. Они беседовали минуты три. Было в ндно, что старику что-то нужно, он был смущен и обеспокоен. Молодые люди в разговоре не участвовали, только переглядывались между собой да все посматривали на мой рюкзак. Старик тоже поднял голову и с уважением взглянул на меня через плечо Моралеса. Обернувшись назад, он показал рукой в сторону холмов; Моралес кивнул, что-то сказал и посмотрел на меня. Старик улыбнулся, и все трое приветствовали меня кивком головы. Профессор положил руку старику на плечо, затем обернулся и направился ко мне.

— Они из той деревни, за холмами. Мы миновали ее сегодня утром.

— Я не видел деревни, — сказал я.

— Там старая женщина. Белая женщина. Она умирает. Они видели, как мы проходили мимо, и просят нашей помощи.

— Тогда идем, — сказал я.

Деревня располагалась у подножия холма на расстоянии около мили от нашего маршрута. Она включала в себя массивные развалины сооружений времен инков. Гранитные блоки уцелевших стен были вырезаны такумело, что держались только на трении много столетий. В нишах, где когда-то стояли опорные столбы, теперь теснились растения. Во многих местах жители села укрепили стены необработанными камнями и саманом. К стенам лепились деревянные и саманные хижины, укрытые тростником. Часть хижин окружала выложенный камнем центральный двор, где находились две большие каменные ступы, врезанные прямо в скальный грунт. Мы прошли по селению уже около трехсот ярдов.

Когда-то инки построили здесь свою крепость как форпост цивилизации на краю altiplano. Теперь, тысячу лет спустя, их потомки живут в развалинах этой крепости, обрабатывают террасы своего холма и ремонтируют древние стены глиной и щебнем — строительное искусство утеряно, мастерство давно забыто. Древняя цивилизация погребена в руинах.

По двору расхаживали куры, свиньи и даже гуанако. В одной из ступ индеанка толкла маис. При нашем появлении она прекратила работу, затем кивнула головой и исчезла.

Старик подвел нас к одной из лачуг. Вечерело, и когда мы вошли в жилище, мне понадобилось время, чтобы глаза привыкли к сумраку. Женщина в большом черном платке и со свечой в руке стояла у изголовья кровати и что-то шептала; убогая соломенная постель располагалась среди комнаты на двух деревянных опорах. Женщина подняла глаза на нас и хотела уйти, но Моралес поднял руку, и она остановилась, прислонившись спиной к стене. Он обратился к ней на кечуа, и она отдала ему свечу; наши тени от ее пламени закачались по стенам хижины.

На постели, вытянувшись, лежала женщина, укрытая до подбородка индейским одеялом; из-за сильного истощения невозможно было судить о ее возрасте. Короткие седые волосы, кости лица туго обтянуты желтушной кожей, тонкие сухожилия шеи напряжены. Руки безвольно лежали вдоль туловища поверх одеяла. Из запавших глазниц в потолок смотрели неподвижные глаза. Ее рот был открыт, бесцветные потрескавшиеся губы оттянулись, обнажая сухие зубы с обызвествленной эмалью; дыхание вырывалось из груди резким хрипом.

У нее были большие руки, обтянутые желтой высохшей кожей. Простое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки удерживалось только раздутым суставом.

Она не шевельнулась, не подала никакого знака в ответ на наше появление.

Моралес обернулся, взглянул на меня и протянул свечу; я подошел и взял ее у него. Он провел рукой но лицу женщины; глаза ее все так же глядели в потолок. Большими и указательными пальцами обеих рук он взялся за края одеяла и отвернул его вниз, открыв верхнюю часть простой полотняной сорочки, застегнутой спереди на пуговицу. На груди ее лежало серебряное распятие, от него протянулась охватывавшая шею цепочка с бусинками четок.

— Миссионерка, — прошептал Моралес.

Он нагнулся и прижал ухо к ее груди; через минуту он выпрямился, подошел к старику и что-то спросил у него. Я наклонился и несколько раз провел свечой над неподвижным лицом больной.

Зрачки фиксированы и расширены. На стеклянной поверхности глаз отражается колеблющееся пламя свечи. Я послушал биение ее сердца, как это делал Моралес; оно было таким слабым и медленным, что я с трудом различал его на фоне тихого разговора, который происходил в это время в углу хижины.

Я смотрел на потускневшее серебро распятия и пытался представить, что привело сюда эту женщину.

Моралес тронул меня за локоть, и мы вышли в освещенный солнцем двор.

— Два дня назад ее принесли сюда индейцы, оттуда. — Он показал вниз, за подножие холма, и дальше в сторону джунглей.

— У нее отказала печень, — сказал я. — Я думаю, это кома.

— Да. — Он поднял глаза к небу. Облака отсвечивали розовыми и оранжевыми тонами. — Нас просят остаться. Мы проведем эту ночь здесь.

— Конечно, — сказал я. В хижину заходили и выходили женщины. — А чем мы можем помочь?

— Ничем. Ночью она умрет. Мы можем только помочь ее духу освободиться.

* * *

Я не знал, что мне делать.

Двадцать или тридцать свечей превратили лачугу, вылепленную из глины и соломы, в своеобразную часовню. Я сидел возле двери на милке с кукурузными очистками и наблюдал за моим спутником, который сидел напротив, прислонившись затылком к древней каменной стене и закрыв глаза. Никакого движения.

Старик тоже был с нами. Я узнал, что его зовут Диего. Старуха, видимо жена Диего, осторожно прикладывала влажный платок к лицу умирающей. Я подумал было принести свой дневник и делать записи, но отбросил эту мысль. Неуместно. Это не клиника. Да и что писать? Мои мысли в присутствии смерти? Стал ли бы я воображать себе ее жизнь, все то, что она видела; какое вдохновение толкнуло ее оставить родную землю и принести свою веру сюда, в перуанские джунгли? Стал бы сравнивать ее тело с расчлененным трупом Дженнифер, сожженным к этому времени в печи Калифорнийского университета? Вероятно, да.

Подумал ли бы я о переживаниях первобытного человека, присутствующего при смерти соплеменника и осененного догадкой о собственной кончине? Возможно.

Но ничего этого я тогда не писал и даже, по правде сказать, не думал. Я не чувствовал ничего, кроме важности события, которое длилось уже около двух часов.

Для нас приготовили отдельную комнату. Ее жильцов куда-то переселили, сделали уборку, и я оставил там свой рюкзак, а Моралес — bota, свою шляпу и маленькую сумку с пищей, и мы вернулись к своему дежурству.

Внезапно послышался громкий, протяжный и хриплый вдох, и снова стало тихо. Что это было? Жена Диего отступила на шаг от изголовья. Моралес открыл глаза. Ничто не изменилось в лице умирающей.

Затем последовал выдох, и ритмика дыхания возобновилась. Она была еще жива.

Моралес поднялся, повернул голову к жене Диего и кивком показал ей место у стены, где сидел сам; она подошла туда и села.