Дорис Лессинг - Золотая тетрадь

• Название: Золотая тетрадь
• Автор: Дорис Лессинг
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-367-01068-8 (рус.), 978-0-00-724720-2 (англ.)

История Анны Вулф, талантливой писательницы и убежденной феминистки, которая, балансируя на грани безумия, записывает все свои мысли и переживания в четыре разноцветные тетради: черную, красную, желтую и синюю. Но со временем появляется еще и пятая, золотая, тетрадь, записи в которой становятся для героини настоящим откровением и помогают ей найти выход из тупика.

Эпохальный роман, по праву считающийся лучшим произведением знаменитой английской писательницы Дорис Лессинг, лауреата Нобелевской премии за 2007 год.

* * *

Аннотация с суперобложки 1

Творчество Дорис Лессинг (р. 1919) воистину многогранно, среди ее сочинений произведения, принадлежащие к самым разным жанрам: от антиколониальных романов до философской фантастики. В 2007 г. Лессинг была присуждена Нобелевская премия по литературе «за исполненное скепсиса, страсти и провидческой силы постижение опыта женщин».

Роман «Золотая тетрадь», который по праву считается лучшим произведением автора, был впервые опубликован еще в 1962 г. и давно вошел в сокровищницу мировой литературы. В основе его история Анны Вулф, талантливой писательницы и убежденной феминистки. Балансируя на грани безумия, Анна записывает все свои мысли и переживания в четыре разноцветные тетради: черная посвящена воспоминаниям о минувшем, красная — политике, желтая — литературному творчеству, а синяя — повседневным событиям. Но со временем появляется еще и пятая, золотая, тетрадь, записи в которой становятся для героини настоящим откровением и помогают ей найти выход из тупика.

«Вне всякого сомнения, Дорис Лессинг принадлежит к числу наиболее мудрых и интеллигентных литераторов современности». PHILADELPHIA BULLETIN

* * *

Аннотация с суперобложки 2

Дорис Лессинг (р. 19119) — одна из наиболее выдающихся писательниц современности, лауреат множества престижных международных наград, в числе которых британские премии Дэвида Коэна и Сомерсета Моэма, испанская премия принца Астурийского, немецкая Шекспировская премия Альфреда Тепфера и итальянская Гринцане-Кавур. В 1995 году за многолетнюю плодотворную деятельность в области литературы писательница была удостоена почетной докторской степени Гарвардского университета.

«Я получила все премии в Европе, черт бы их побрал. Я в восторге оттого, что все их выиграла, полный набор. Это королевский флеш», — заявила восьмидесятисемилетняя Дорис Лессинг журналистам, собравшимся возле ее дома в Лондоне.

В издательстве «Амфора» вышли следующие книги Дорис Лессинг:

«Расщелина»

«Воспоминания выжившей»

«Маара и Данн»

«Трава поет»

«Любовь, опять любовь»

«Повесть о генерале Данне, дочери Маары, Гриоте и снежном псе»

«Великие мечты»

Цикл «Канопус в Аргосе: Архивы»

«Шикаста»

«Браки между Зонами Три, Четыре и Пять»

«Сириус экспериментирует»

«Создание Представителя для Планеты Восемь»

«Сентиментальные агенты в Империи Волиен»

Готовится к печати:

«Кошки»

* * * 

Оригинальное название:

DORIS LESSING

The Golden Notebook

* * *

Рисунок на обложке

Светланы Кондесюк

---

— Боже правый, а что, это обязательно нужно? Никогда я не был силен в теории.

Клайв, журналист и автор коммунистических памфлетов, говорит:

— Да, нам надо серьезно все это обсудить.

Дик, пишущий романы в духе социалистического реализма, говорит:

— Мы должны, по меньшей мере, хотя бы разобраться в основных идеях.

Итак, Рекс начинает. Он говорит о Сталине в простой и уважительной манере, тоном, который нам хорошо знаком уже давно. Я думаю: «А ведь любой из нас, будь он сейчас в пабе или где-нибудь на улице, говорил бы совсем иначе, сухо и с болью в голосе». Мы молчим и слушаем короткое вступительное слово Рекса. Затем Дик, который только что вернулся из России (он постоянно ездит в какие-нибудь коммунистические страны), ссылается на свой разговор с одним советским писателем в Москве. Они с ним обсуждали, как Сталин подверг гораздо более суровой критике одного философа.

— Не стоит забывать, что их полемические традиции значительно грубее и жестче наших.

Он говорит просто, грубовато, в манере, которую можно описать примерно так: «Смотрите, вот я перед вами — простой хороший парень», я и сама так начинаю изъясняться иногда.

— Ну и, конечно, следует учесть, что их правовые традиции тоже сильно отличаются от наших.

Ну и так далее. Мне становится неловко, когда я слышу этот тон; несколькими днями раньше я вдруг услышала, что сама заговорила в такой манере, и я тут же стала заикаться. Обычно я не заикаюсь. У каждого из нас в руках по экземпляру памфлета. Я обескуражена, потому что весь памфлет мне кажется каким-то вздором, ерундой, но у меня нет философской подготовки (у Рекса есть), и я боюсь, что скажу какую-нибудь глупость. Но и это еще не все. Я впадаю в состояние, которое становится все более и более привычным: внезапно слова теряют всякий смысл. Я вдруг замечаю, что предложения, фразы, группы слов, которые я слышу, звучат как иноземное наречие — и разрыв между тем, что они должны означать, и тем, что они означают на самом деле, становится непреодолимой пропастью. Я тут как-то вспоминала романы о распаде языка, такие как «Поминки по Финнегану» Джеймса Джойса. А эта озабоченность семантикой. Сам факт, что Сталин утруждает себя написанием памфлета на эту тему — лишь очередная примета того, что всеми ощущается какая-то неловкость, связанная с языком. Но какое я вообще имею право хоть что-то критиковать, когда фразы из самых прекрасных романов могут мне казаться совершенно идиотскими? Тем не менее этот памфлет мне кажется совсем нескладным, и я говорю:

— Может, перевод плохой.

Меня потряс собственный извиняющийся тон. (Я знаю, что, сиди сейчас мы с Рексом здесь вдвоем, мой тон был бы другим.) Едва я это произнесла, я тут же поняла, что я выразила мнение всех здесь собравшихся: памфлет действительно плохой. На протяжении многих лет мы, обсуждая памфлеты, статьи, романы, тексты заявлений из России, говорили: «Что ж, может, перевод плохой». Я удивляюсь тому, насколько тяжело дались мне эти слова, как сильно я не хотела их произносить. (Интересно, сколько наших приходят на такие встречи с твердой решимостью открыто выразить свою неловкость и раздражение и обнаруживают, что печать молчания ложится им на уста, как только начинается собрание, и что существует какой-то непонятный и очень сильный запрет, которому мы повинуемся?) Наконец — и в моем тоне звучит нотка «я — маленькая девочка», такая обаятельная нотка, — я говорю:

— Послушайте, мне не хватает философской подготовки, чтобы моя критика звучала компетентно, но, безусловно, вот это предложение — оно здесь ключевое — и эта фраза «ни надстройка, ни базис» — безусловно, это или полностью выходит за рамки марксистских канонов и это мысль совершенно новая, или же это какая-то уловка. Если не простая самонадеянность.

(Я с облегчением замечаю, что по мере того, как я все это произношу, мой тон утрачивает нотки обезоруживающего «очарования» и становится серьезным, хотя, пожалуй, я говорю слишком возбужденно.)

Рекс краснеет, он все крутит и крутит памфлет в руках, потом заявляет:

— Да, я должен вам признаться, это предложение поразило и меня, оно мне показалось довольно…

Повисает молчание, грубовато прерываемое Джорджем:

— Все эти теории мне совершенно не по уму.

Теперь у всех у нас смущенный вид, ну, кроме Джорджа. У многих товарищей теперь вошло в обычай переходить на этот бесцеремонный и небрежный тон, впадать в такое удобное своего рода филистерство. У Джорджа, однако, это стало органичной частью его натуры, и он вполне собой доволен. Я ловлю себя на мысли: «Что ж, это оправданно — он так много трудится на благо партии, что если это — его способ в ней оставаться, то…»

Не проговаривая вслух свое решение не обсуждать памфлет, мы просто как-то позволяем себе о нем забыть; мы переходим к разговору об общих вопросах, о политической деятельности коммунистов в разных странах. Россия, Франция, Китай, наша страна. А я все время думаю: «Ни разу ни один из нас не произнес: „Что-то в корне неправильное происходит“; но по своей глубинной сути все наши рассуждения как раз об этом». Я не могу остановиться, я все время думаю о странном феномене — когда нас двое, наши дискуссии проходят на совершенно ином уровне, чем когда нас трое. Когда нас двое — это две личности, два человека, беседующие в русле критической традиции, мы обсуждаем политику, как это могли бы делать любые люди, не коммунисты. (Когда я говорю «любые люди, не коммунисты», я подразумеваю, что сторонний слушатель не распознал бы в нас коммунистов, если не считать жаргона.) Но если же нас больше, чем двое, преобладает совершенно иной дух. Это особенно заметно по разговорам о Сталине. Да, я уже вполне готова поверить, что он — безумец и убийца (хотя я никогда не забываю слова Майкла: он говорит, что мы живем в такое время, когда невозможно узнать правду ни о чем), но мне все же нравится, когда я слышу, как люди говорят о нем в простой и дружелюбной, уважительной манере. Потому что, если отбросить этот тон, с ним вместе уйдет что-то очень важное, как это ни парадоксально, вера в возможность демократии, достойной жизни. Мечта умрет — во всяком случае, для нас.

Наш разговор становится бессвязным, отрывочным, я предлагаю выпить чаю, все рады, что собрание идет к концу. Я готовлю чай и тут вспоминаю о рассказе, который я получила на прошлой неделе. Мне его прислал товарищ, живущий где-то неподалеку от Лидса. Когда я первый раз его прочла, то решила, что автор попросту упражняется в иронии. Затем мне показалось, что это — мастерская пародия на определенные подходы и установки. И лишь потом я осознала, что все это серьезно, — я это поняла, когда покопалась в собственной памяти и отыскала там свои фантазии такого толка. Примечательным мне показалось как раз то, что оказались возможными столь разные прочтения — в качестве пародии, иронии или вполне серьезного повествования. По-моему, по своей сути это обстоятельство — еще одно из проявлений всеобщего дробления, болезненного распада чего-то, что, как я чувствую, связано и с языком: он истончается на фоне высокой плотности проживаемого нами опыта. Однако, когда я заварила чай, то сказала, что хочу прочитать им рассказ.

Здесь были вклеены несколько листков обычной линованной писчей бумаги голубого цвета, вырванных из блокнота для записей. Листки были исписаны очень четким и аккуратным почерком.

Когда товарищ Тед узнал, что его включили в состав делегации учителей, отправляющихся в Советский Союз, он испытал невероятную гордость. Сначала он не мог в это поверить. Ему казалось, что он недостоин такой великой чести. Но он не может упустить такую возможность: поехать в первую страну рабочих! Наконец настал великий день, когда он встретился со всеми остальными товарищами из делегации в аэропорту. Трое делегатов-учителей не были членами партии, но до чего же славными парнями оказались и они! Полет над Европой привел Теда в восхищение — с каждой минутой его волнение все возрастало, И, когда он оказался наконец в Москве, в гостиничном номере с очень дорогим убранством, он был почти вне себя от охватившего его волнения! Когда их делегация добралась до места назначения, время уже близилось к полуночи, поэтому придется отложить на утро эту чрезвычайно волнительную встречу — встречу с первой коммунистической страной! Тед сидел за большим столом — таким огромным, что за ним разом можно было усадить не меньше дюжины гостей! — предоставленным в его распоряжение, и писал заметки обо всем, что пережил в тот день (он был твердо намерен делать записи о каждом драгоценном мгновении этой поездки), когда раздался стук в дверь. Он сказал:

— Пожалуйста, входите, — ожидая увидеть товарища из делегации.

Но на пороге стояли два молодых парня в матерчатых фуражках и в рабочих ботинках. Один из них сказал: