Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

• Название: Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве
• Автор: Владимир Бараев
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1988
• ISBN: 5-250-00014-2

Творчество Владимира Бараева связано с декабристской темой. Ом родился на Ангаре, вырос в Забайкалье, на Селенге, где долгие годы жили на поселении братья Бестужевы, и много лот посвятил поиску их потомков; материалы этих поисков публиковались во многих журналах, в местных газетах.

Повесть «Высоких мыслей достоянье» посвящена декабристу Михаилу Бестужеву (1800–1871), члену Северного общества, участнику восстания на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Действие развивастся в двух временных пластах: прошлое героя (в основном события 14 декабря 1825 года) и его настоящее (Сибирь, 1857–1858 годы).

---

Лишь в конце встречи Бестужев рассказал о стычке с купцами. Услышав об этом, Петрашевский пришел в ярость.

— Проклятые торгаши! Но с ними-то мы попробуем сладить! Не могли бы вы написать в газету?

— Мне, пострадавшему, как-то неловко, и стоит ли?

— Обязательно! Дурной славы они испугаются больше всего!

— Хотел, правда, обратиться к Муравьеву…

— Не обольщайтесь, пожалуйста.

Бестужев рассказал о встрече с генерал-губернатором и о печати и гласности в толковании Муравьева. Петрашевский ответил, что взгляды генерал-губернатора на прессу известны, стычки с ним и его клевретами уже были и еще предстоят, и он, Петрашевский, не строит иллюзий насчет процветания подлинной гласности.

Прощаясь с Бестужевым, Петрашевский все же попросил написать для газеты статью, а он подумает, как дать, за подписью автора или под псевдонимом.

ВЛАДИМИР РАЕВСКИЙ

Воскресным вечером седьмого сентября 1858 года был назначен фейерверк. Еще до начала его Иркутск был залит морем огней. «Сколько сала, стеарина, керосина сожгли, — думал Бестужев, — а сейчас в ход пойдут порох, бенгальские и китайские огни. Как бы не случилось пожара». И только он подумал так, сзади послышался колокол пожарной колесницы, запряженной парой лошадей, которые во всю прыть мчали бочки с водой.

— Неужто пожар? — крикнул он брандмейстеру.

— Никак нет-с! — ответил тот. — Но огонь сейчас будет.

И действительно, вскоре над городом взметнулось зарево, а затем раскатился треск петард, ракет, хлопушек. Люди бросились к набережной Ангары. Вертящиеся колеса, огненные щиты, вензеля, аллегорические фигуры для предосторожности были установлены на баржах, плотах, пароме-самолете. Полтора часа длилось необыкновенное для Иркутска зрелище. И то, что оно происходило над рекой, придавало огненной феерии особенно яркий, эффектный вид. Тысячи вертящихся, взлетающих и падающих огней отражались на глади быстрой Ангары. Клубы дыма и пороховой гари плыли по ее поверхности, озаряемые новыми сполохами цветных огней.

Медленно идя по набережной, Бестужев вдруг увидел Юлия Раевского. Одетый в новую парадную форму, он выглядел гораздо респектабельнее, чем на Амуре. Юлий бросился к нему.

— Как же рад видеть вас! Мы с отцом только что из России. Вон он, идемте!

Бестужев увидел у парапета крепкого, плотного человека среднего роста, с коротко стриженными темными волосами, небольшими усиками и бородкой. Задумчиво глядя на зарево фейерверка, он казался усталым и грустным, одиноким в этой ликующей, возбужденной толпе. Трудно представить в нем потомственного дворянина, блестящего в прошлом офицера, награжденного золотой шпагой за участие в Бородинском сражении, близкого друга Пушкина. Человек как человек, но явно достойный, знающий себе цену.

— Папа! Можешь себе представить, здесь Михаил Александрович Бестужев!

Обернувшись к ним, Владимир Федосеевич внимательно глянул на Бестужева, улыбнулся и протянул руку.

— Столько слышал о вас и вот наконец вижу собственными глазами!

Рукопожатие его оказалось крепким — руки, привыкшие к тяжелой крестьянской работе. Увидев его при щуренные глаза, только что такие серьезные и ставшие сразу же добрыми, Бестужев мгновенно почувствовал в нем близкого человека. Дело не только в рассказах и мнениях разных людей. Достаточно одного взгляда и слова, чтобы узнать родственную натуру. Редко бывают такие встречи! И как хорошо, что они все-таки случаются!

— Ну как вам все это? — кивнул Раевский на зарево.

— Красиво, конечно, — усмехнулся Бестужев. — Но дыму, копоти много…

— В том-то и дело. Новые земли — хорошо, но с ними расширятся и пределы лихоимства. Сибирь всегда была под спекулятивной, недостойной администрацией. Россия недалеко ушла вперед со времен Ивана Грозного — разврат и рабство, бедность и богатство, невежество и притязания на ум. При Николае Первом Россия тридцать лет не жила, а судорожно дрожала под барабанный бой. И вот на престоле — его отпрыск. Всеобщая амнистия, Амурская феерия, журналистика, словно в горячечном бреду, кричит, хрюкает о каком-то прогрессе, цивилизации, новой эре. Сначала я читал все с интересом, а вот съездил в Россию и понял, что все это мишура! Государство, где властвуют сила и произвол, где есть касты и личности выше законов, а законы применяются лишь по отношению к стаду людей, доведенных до скотоподобия, такое государство неизлечимо! Тут не гомеопатические средства нужны, а решительные хирургические меры…

— Но где эти хирурги? — спросил Бестужев. — Дворяне, разночинцы?..

— Дворяне? Дворянство у нас прежде развратилось, чем просветилось. Гниение в России началось прежде развития. Сенатская площадь и поле под Трилесами ясно показали это. Извините за резкость, но, живя тут, я близко узнал вашего диктатора Трубецкого, Волконского и других. Милые, обаятельные люди, но не борцы и не вожди! Надежды ваши, ожидания, связанные с ними, были ошибкой. Как вы могли поручить им столь серьезное дело?.. А разночинцы способны лишь к агитации — к словам, призывам. То есть говоруны. Реальной силой их не назовешь. Есть, правда, среди них любопытные личности и даже здесь, в Иркутске. Петрашевский, Спешнев, например. Они называют себя социалистами, фурьеристами. Вы не знакомы с ними?

— Вчера беседовал с Петрашевским.

— По какому поводу?

— Да дело одно… Столкнулся с купцами.

— А, с Зиминым и Серебренниковым? Вы же от них подрядились? Тот не человек, кто разойдется с ними добром. Я их знаю как облупленных. Ну и что они?

— Договор был на год, а я зазимовал в Николаевске — получилось шестнадцать месяцев, а они доплачивать не хотят.

— Сколько же?

— Тысячу.

— Ого! Да они за эти деньги скорее удавятся, чем отдадут их. Вот вам совет: сбавьте-ка половину, иначе не получите ничего. Уверяю вас. Да и за пятьсот не ручаюсь.

— А Петрашевский предлагает через газету.

— Наивный человек — чересчур верит в силу печати.

А впрочем, трудно сказать, вдруг да поможет. Но нужно что-то более влиятельное.

— Не обратиться ли к Муравьеву? — предложил Юлий.

— А чем бог не шутит, — сказал Владимир Федосеевич. — Но учтите, Николай Николаевич не такой уж…

Юлий тронул отца, увидев, что рядом прислушиваются какие-то люди.

— Вот, — кивнул Раевский на сына, — перевели в Варшаву, а все еще боится местного начальства.

— Не за себя, за вас беспокоюсь, — сказал Юлий.

— Ну что, Михаил Александрович, рад знакомству. Сейчас уж поздно, а то бы зашли к нам. Я еще побуду в Иркутске, потом — в Олонки. Может, заедете?

— Не смогу. Завершу дела, поспешу домой. Скоро зима, а хлопот по хозяйству — вам ли объяснять?

— Тогда заходите завтра.

— Вы ведь знаете, где я живу, — сказал Юлий, — приходите обязательна!

Расставшисъ с Раевским, Бестужев удивлялся, как они, только познакомившись, разговорились, словно старые друзья. Суждения Владимира Федосеевича, гораздо более резкие, острые, ничуть не напоминали ворчаиие, брюзжание Завалишина. Подумав об этом, Бестужев вдруг понял, что Дмитрий Ирииархович сводит все к личностям: беды края и страны оттого, что ими управляют не те люди, замени их — и все пойдет по-иному. Раевский же мыслит шире, глубже, видя корень зла во всем общественном устройстве России.

Обязательно зайду к нему, решил Бестужев. Но случилось так, что эта короткая мимолетная встреча оказалась первой и последней в их жизни. Из дома пришло известие о болезни сына, и Бестужев, бросив незавершенные дела, на следующее же утро выехал в Селенгинск.

«И ЗВЕЗДА С ЗВЕЗДОЮ ГОВОРИТ…»

Поднявшись по Заморской улице на Крестовую, гору, Бестужев бросил прощальный взгляд на город, обложенный ниакими облаками, и проехал под триумфальной аркой. Гирлянды живых цветов на ней пожухли, увяли, а от еловых и пихтовых лап, источающих смоляной запах, почему-то повеяло кладбищем. И тревога за сына, мучавшая всю ночь, еще более охватила его.

Почти весь день ушел на путь от Иркутска до Байкала. Заночевав в Листвянке, он первым же пароходом отплыл на восточный берег. Густой туман окутывал озеро. Как капитан рискнул выйти в путь и как ему удается находить нужное направление?..

С Байкалом были связаны особые, роковые рубежива жизни Бестужева — путь на каторгу, переезд на поселение, смерть брата Николая, путешествие на Амур, проводы сестер.

В декабре 1827 года Байкал еще не замерз, плыть по нему из-за штормов было невозможно, и каторжников отправили на санях кругомарской дорогой. Сосульки на прибрежных кустах и деревьях, образовавшиеся от брызг студеного моря, позванивали на ветру, как хрустальные подвески, переливаясь всеми цветами радуги.

Осенью 1839 года, когда их отправили на поселение, они с братом Николаем ожидали в устье Селенги разрешения перевестись в Селенгинск, где жил Торсон. Обложенный тучами Байкал был почти спокоен. И тогда они впервые увидели ход омуля на нерест. Рыба шла буквально стеной. Все протоки Селении были забиты ею. Крупные, весом до десяти и более фунтов, омули солились в бочках, а порой прямо в больших глубоких ямах, где рыба хранилась всю зиму до самого лета.