Георгий Халилецкий - Осенние дожди

• Название: Осенние дожди
• Автор: Георгий Халилецкий
• Жанр: Советская классическая проза

Георгий Халилецкий — известный дальневосточный писатель. Он автор книг «Веселый месяц май», «Аврора» уходит в бой», «Шторм восемь баллов», «Этой бесснежной зимой» и других.

В повести «Осенние дожди» он касается вопросов, связанных с проблемами освоения Дальнего Востока, судьбами людей, бескомпромиссных в чувствах, одержимых и неуемных в труде.

---

— В каком смысле?

— Да слушайте его больше,— торопливо вмешивается бригадир.— Он у нас нет-нет и брякнет.

Борис фыркает и еще ожесточеннее гремит сковородкой.

— Почему же? — обижается Алексей. — А по-моему, порядочнее, чтоб человек сразу все знал. Поведай, бригадир, чье наследство принимает товарищ.

Наступает какая-то странная, томительная пауза. Лукин незаметно крутит пальцем у виска. Алексей пожимает плечами.

— Да что тут особенного,— вполголоса произносит он.

Начинаю понимать, что втягиваюсь в какое-то сплетение неведомых мне обстоятельств.

— Так, ерунда.— Лукин неторопливо одевается, обувается.— Кто будет спрашивать, я в конторе.

На улицу, под дождь он шагнул плечом вперед.

— А все-таки,— напомнил я.— Что за необычная койка такая?

Алексей посмотрел на меня оценивающе.

— Ладно. Они стесняются, я скажу. На этой койке спал Юрка Меерович — кореш наш. Золотой был парень. Весь свет исколесил. У него на крышке чемодана, знаете, что было написано? «Ист ор вест»... Забыл.

— «...Хоум из бест»,— подсказал Борис.

— Точно. «Восток или запад, а дома лучше». Английская поговорка.

— И что?

— Деревом придавило. Неделя, как похоронили. Не смущает?

Он глядит на меня холодно, вприщур, покачиваясь с каблуков на носки, руки в брюках. Э, да ты, оказывается, с пружинкой, парень.

— Не смущает. Хотя, конечно, человека жаль. В госпиталях в войну, бывало, постельное белье остывать не успевало...

Алексей зачем-то снял со стены Серегину балалайку, равнодушно потрогал верхнюю струну, потом опять повесил на гвоздик.

— Досадно, бригадир ушел,— говорит он, не глядя в мою сторону.— Ваши слова о войне — ему бальзам.

Борис смущенно крякает. Я понимаю, что Алексея сразу надо ставить на место. Видать, он из тех, кто признает лишь авторитет, властную силу. Говорю сурово:

— По-моему, это не повод для острот. Вам не кажется?

Борису неприятен разговор, он торопливо меняет тему:

— Работать к нам?

— Вообще-то, да.

Алексей не упускает возможности задеть меня. Угрюмо поглядывая, бросает:

— В каком качестве, если не секрет?

— Да какой тут секрет? Похожу, посмотрю, понаблюдаю.

— А потом выберете? — насмешливая улыбка возникает на смуглом лице Алексея и разом исчезает.— В ваши-то годы твердо знают, чего хотят. По крайней мере, специальность имеют.

— Ну, а если это и есть моя специальность?

— То есть?

— ...Ходить, смотреть. Думать. Не допускаете?

— Это как же: детектив-любитель? Хожу, гляжу, на ус мотаю?

— Ого, какие слова!

Пора, однако, ставить все по местам. Не торопясь достаю из чемодана пачку «Новости», закуриваю сам, даю закурить ребятам. И, только затянувшись дымом, говорю:

— Оставили б вы иронию, Алеша, право. Я ведь знал, куда еду.

— Ориентируетесь, стало быть?

— В общих чертах. Вы, между прочим, давно сюда приехали?

Алексей молчит, Борис отзывается:

— Седьмой месяц.

— Вот видите. А я первый раз попал сюда полтора года назад. Тут такая тайга стояла — представить себе невозможно! Стена. Ни дорог, ни тропок...

— И тигры под каждым кустом.

— Чего не видел, того не видел. А вот медведей хватало. Свидетельствую. Сто шагов от палаточного городка отойдешь, и уже такое чувство, будто ты на другую планету попал.

3

Это верно: чувство, как бы точнее выразиться,— ино-планетности, что ли? — не покидало меня первые недели жизни здесь. Наверное, так должны чувствовать себя земляне, впервые попав, скажем, на Марс: и интересно, и жутко, и не по себе от полной неспособности ориентироваться вокруг.

В тайге стояла черно-лиловая темень; возле старых, в обхват, деревьев она была особенно плотной. Поваленные бурями, трухлявые изнутри деревья лежали поперек охотничьих тропок. В темноте валежник загадочно фосфоресцировал. Пахло папоротником, грибами, трясиной. По деревьям метались полосатые зверьки — бурундуки; парили в воздухе белки-летяги. Тут и там попадались столетние липы, кора которых была сверху вниз исполосована медвежьими когтями: должно быть, в их дуплах роились когда-то дикие пчелы.

На второй или третий день моего приезда был зачитан приказ начальника отряда: всякий, кто в одиночку удалится от палаточного городка более чем на километр, понесет строгое наказание; ни времени, ни людей для розысков заблудившихся у стройки нет.

Секретарь парткома стройки Руденко решил опекать меня с первого же дня, он терпеливо объяснял мне:

— Ты, Кирьяныч, с тайгой не шути. Тайга — она серьезная, шуток не признает. Затеряешься по неопытности — ищи-свищи, а мне потом за тебя голову снимут.

— По дорожкам-то гулять, много ли увидишь? — возражал я. И он соглашался:

— Немного. Но и пословицу насчет брода тоже не олухи придумали.

Борис слушает заинтересованно.

— Действительно в палатках жили?

— Сам ставил! Змей, помню, наползало... На тепло, что ли?

— Безумно интересно,— вскользь замечает Алексей.— Воспоминания ветерана.

Ничего, ничего, я тебя все равно расшевелю. Покажешь в конце концов, каков ты в действительности. Выждав некоторое время, спрашиваю как ни в чем не бывало:

— А что, неинтересно?

— Слушайте вы его! — восклицает Борис.— На него черт верхом сел.

— Бывает,— соглашаюсь я.— В первой палатке по вечерам после работы танцевали. Она стояла как раз там, где сейчас начало вашей улицы. Тогда там рос ильмище — загляденье! Зачем-то срубили его. На фанерном листе у входа экскаваторщик Пашка Редкозуб написал: «Бахилы при входе снимать обязательно».

Алексей все еще держит независимый вид, но слушает уже со вниманием. По лицу Бориса можно читать, как по книге: что он думает, что переживает.

— А как же танцевали? Палатка маленькая,— наивно удивляется Борис.

— Строго по графику. В три очереди. 

— Это как? — еще более удивляется Борис.

— Обыкновенно. Списки были. Час пятнадцать на каждую очередь и пятнадцать минут на проветривание палатки. И, между прочим,— здесь я уж грешу против истины,— в список попадал только тот, кто днем выполнил норму.

Борис тянет разочарованно:

— Ну-у... Тогда бы, мы вообще танцевать разучились.

— Это почему же?

— Да так... Не судьба.

Алексей возвращается к своей койке, без нужды глядит на часы, без нужды роется в тумбочке, поправляет одеяло,— я понимаю, что все это он делает, лишь бы чем-нибудь занять руки. Безразлично замечает:

— А вы, гляжу, интересный дядя.

— А вы, гляжу, дурно воспитанный юноша.

Он не ожидал отпора:

— Что я такого сказал?

— Голубчик, ну какой же я вам дядя?

Борис прыскает в кулак:

— Алешк, ты того...

— Простите. Я-то думал по-простому, по-рабочему.— И снова с той же непоследовательностью:— Может, это от моей необразованности. Не все Сорбонну кончали.

— Положим, судя по тому, что говорите о Сорбонне, что-нибудь да кончали? — Я подхожу к койке Алексея, присаживаюсь на краешек.— Вы напрасно сердитесь. Это действительно выглядит немножко странно.

— Что — странно?

— Ваша настороженность. Колкости... Ведь вы меня совершенно не знаете. Может, я неплохой мужик?..

Алексей молчит.

— Ладно,— говорю я.— Надо навестить старых друзей.

4

— Че-ертов сын! Ну-ка, ну-ка, дай я на тебя погляжу.— Руденко стремительно поднимается из-за стола и шагает мне навстречу. Он все такой же длинный, нескладный, с грубоватым, будто наспех вытесанным лицом; и ежик волос у него все такой же строптивый; и ручищи все те же, огромные. Они, эти ручищи, охватывают мои плечи, восторженно охлопывают, ведут к Т-образно составленным столам.

— Садись, садись,— говорит Руденко, а сам отступает на шаг, оглядывает меня всего, сверху донизу, щурится: — А тебя, Кирьяныч, тьфу-тьфу, годы не берут!..

— Какое там не берут,— невесело усмехаюсь я.— Инвалид я теперь, видишь? Ногу ни согнуть, ни разогнуть.

— Это что же, после той истории? Слышал, слышал. Ты сколько тогда провалялся в больнице?

— Да без малого полгода. Две операции.

— Слушай, Кирьяныч,— как-то разом посерьезнев, перебивает меня Руденко.— Дело прошлое: ты-то сам как считаешь, случайно все это тогда? Или у него был какой-то определенный план?

Я молчу. Долго молчу. Потом произношу глухо:

— Какой там план? Мы и познакомились-то перед самой дорогой... Просто струсил. Э, да что там! — Я гляжу на секретаря парткома.— А знаешь, ты тоже почти не переменился.

— Твоими бы устами,— белозубо смеется Руденко.— Вон, голова седая...

— Э, милый. Не ты один! Это привилегия нашего поколения,— не соглашаюсь я.— Все мы слишком рано побелели.— Спохватываюсь:— Не в обиде, что я тебя к своему поколению причислил?

— Велика ли у нас разница. Года четыре, не больше?