Мирослава Томанова - Серебряная равнина

• Название: Серебряная равнина
• Автор: Мирослава Томанова
• Издательство: Прогресс
• Жанр: О войне
• Год: 1977

Книга, которую вы открываете, — прежде всего о людях, о все еще не изведанных до конца глубинах человеческого существа, диапазон чувств которого воистину безграничен: от нежной любви до всепоглощающей ненависти, от мучительного страха до поражающего воображение героизма и самоотверженности. Вы встретитесь на страницах этой книги с мужчинами и женщинами в солдатских шинелях, которые, повинуясь законам войны, идут вместе, плечо к плечу, долгие месяцы и даже годы. Вы будете следить, как с каждым днем становятся все более сложными их взаимоотношения, отражающие бесконечные оттенки их характеров и душ.

---

Она тяжело переживала, что не смогла стать профессиональной пианисткой и выступать в концертах. Но ее сыну Иреку повезет. Он добьется своего! Только сосредоточить его помыслы на одном, не давать ему рассеяться, как это было у нее, когда она разрывалась между музыкой и работой в школе и дома. Так считала мать.

Мальчиком он долго не мог понять, что общего между его «реками» и фортепьянной школой с головоломной аппликатурой. Порой он садился за инструмент и задумчиво перебирал клавиши, а в углу наполнявшейся сумерками комнаты терпеливо сидел его единственный слушатель — как недавно Яна. «Что это было, Ирек?» — «Так, импровизация, мама, разве я знаю?» Но уже догадывался, что это его «реки», струящиеся в его душе. «А ты бы смог это записать?» — «Попробую, мама!»

Пробовал. Нотная бумага сопротивлялась отчаяннее, чем клавиши. Стоило ему проиграть записанное, как сразу было ясно, что это не похоже на прозвучавшую минуту назад импровизацию. Но он не отступил. Переписывал для органиста из храма Святого Вацлава церковные песни и кантаты, расписал для отдельных инструментов и голосов всю «Чешскую рождественскую мессу» Рыбы[2] и на этих партитурах учился. Он зубрил гармонию и контрапункт, проникал в закономерности переходов из аккорда в аккорд, изучал и самое сложное — полифонию баховских фуг.

Подковы звякали о дырявые котелки и пустые гильзы, хрустели ветки под копытами Сапфира, но мысли Станека сейчас были далеко отсюда. Они вели его домой, туда, где он жил и учился.

Оломоуц — город его юности, ангелочки курантов выстукивают молоточками по наковальне мелодию «Где родина моя!»[3]

«Моя родина! Нет ни одного солдата, который бы перед боем не думал о родном доме. И вот настал мой черед — теперь грущу о доме и я!»

И правда: концертные залы, парки, костелы, трактиры — весь родной край зазвучал вдруг для него прекрасной музыкой. Он слышал вновь концерты в Сметановских садах, протяжные песнопения в честь девы Марии, сопровождающие процессию на Святой Холм, гудки шоколадной фабрики «Зора», слышал флейту своего друга, а вот и он сам, Станек, играет «Песнь любви» Сука[4] на вечере в гимназии, и это первое его выступление перед публикой, первый успех.

А вот Станек уже в оркестре музыкального общества «Слован». Оркестр наполовину состоял из пожилых безработных музыкантов. Но и среди этих опытных профессионалов шестнадцатилетний Ирек не ударял лицом в грязь. Иногда кто-нибудь из музыкантов оставлял ненадолго оркестр, чтобы играть на церковных праздниках или похоронах. Поскольку Станек должен был заменять их, он овладел почти всеми инструментами, от скрипки до саксофона. Это помогло ему проникнуть в таинство инструментовки. В седьмом классе гимназии он уже сочинял свои первые польки, и капелла играла их на балах и танцевальных вечерах. Это был его следующий успех. Но самое главное — впереди. И Станек в это верил. Он мечтал после гимназии поступить в консерваторию.

Руки, державшие поводья, опустились. Вспомнил Станек и о другом: на погонах одна золотая звездочка, вторая, наконец — третья. Теперь он уже надпоручик, член штаба.

«Это был страшный день, мама, помните, когда вы мне сказали, что у вас не хватит средств для моего обучения в консерватории. Всю ночь бродил я по берегу Моравы и думал о самоубийстве».

Станек натянул поводья, с силой уперся в стремена. И снова нахлынули воспоминания.

В Германии — Гитлер. Чехословакия укрепляла армию и нуждалась в офицерах. Военная академия в Границе открыла двери и для сыновей из малообеспеченных семей. Отец воспринял это как выход из положения. Домик Станеков строился в кредит, который еще не был погашен, мать заболела, и семья теперь жила лишь на отцовские деньги, на скромное жалованье железнодорожника. И вдруг такой «счастливый случай»! Все равно Ирек должен служить в армии. Если он пойдет как обычно, по призыву — на два года в кавалерию, — то испортит руки так, что вряд ли сможет стать пианистом. А если сразу же поступит в академию и окончит ее поручиком…

Это было заманчиво: военная профессия даст Иржи средства к существованию. А служба где-нибудь в провинциальном гарнизоне даст и время для игры на фортепьяно и даже для композиции, пока, скажем, как любителю.

Теперь уже и мать не приводила себя в пример как предостережение (только не рассеиваться!). Искала другие примеры.

И нашла: Мусоргский сначала тоже был офицером — а его «Борис Годунов»? Гениальная опера!

И пришлось Иржи покинуть родной кров с одним чемоданчиком в руках, чтобы вместо любимого искусства — музыки — изучать постылое искусство войны.

«Да, мама, Мусоргский… Я знаю. Я тоже никогда не расстанусь с музыкой!» Мать семенила рядом с ним до самых ворот, маленькая, как-то сразу постаревшая…

По телу Сапфира пробежала судорога. Он стал как вкопанный. Под березами, шуршавшими золотыми монетками листьев, лежал убитый.

Станек спешился, подошел поближе. Серо-зеленый мундир — немец. Над ним в последних лучах осеннего солнца жужжали мухи. Каска съехала ему на лицо. Поддавшись внезапному порыву, Станек приподнял ее: лицо мертвого было черным от копоти и посыпано мелкими крупинками песка. Широко открытые глаза, высоко поднятые брови — видно, солдат не ждал смерти. Станек расстегнул шинель, обыскал. Взял солдатскую книжку и письма. Все это могло пригодиться в штабе.

Потом опять прикрыл лицо убитого каской, чтобы на него не садились мухи, и продолжил свой путь. Сапфир понуро тащился за ним.

На крутом спуске Станек поскользнулся. Пытаясь сохранить равновесие, замахал раскинутыми руками, но, не удержавшись, слетел под перекрытие, в глубь замаскированной дерном землянки. В свете коптилки виднелись фигуры нескольких русских танкистов. Станек свалился прямо на них. Русские, увидев чужую форму, крикнули: «Руки вверх!» Станек в ответ улыбнулся. Но его прижали к земле ловкие цепкие руки. Тогда он сказал по-русски:

— Пустите меня! Я же свой!

Пальцы сдавили горло. Он просипел еще:

— Я же свой.

Пальцы сдавили сильнее и не отпускали. Он задыхался.

«Да что они, спятили? Или я рехнулся?» — пронеслось в голове. Это походило на страшный, бессмысленный сон. Станек переводил глаза с одного на другого. Заметил, что среди танкистов была женщина.

Рука на горле разжалась. Станека снова принялись ощупывать. Взяли пистолет. Рванули борт шинели — оторвалась пуговица, вторая. Достали из кармана документы. Чьи-то руки поднесли их к коптилке.

Кто-то схватил Станека за плечи и поставил на ноги. Бородатый старик навел на него наган и подтолкнул к бревенчатой стене, словно оценивая прищуренными глазами, что за птица попалась ему в руки. (До войны Алексей Ефимович — так звали старика — был колхозником, прекрасным хозяином, и привычка прикидывать, учитывать, отгадывать сохранилась в нем прочно.)

Вход в землянку загородил командир танковой роты гвардии капитан Федоров Дмитрий Иванович. Он молча наблюдал за действиями танкистов. Пламя коптилки с почти регулярными интервалами трепетало, разбрасывало искры. Старший лейтенант Беляев наклонился над ним с солдатской книжкой.

«Ну наконец-то все разъяснится, — подумал Станек. — Офицерское удостоверение написано на чешском и русском языках. Чего этот малый так долго его изучает?»

По выражению лица Беляева, бывшего баритона ленинградской оперы, ничего невозможно было понять, оно то и дело менялось: на нем отражались и сосредоточенность, и любопытство, и неудовлетворенность. Вдруг он выпрямился и зло приказал:

— Алексей Ефимович, уведите его!

Станек догадался: танкист просматривал солдатскую книжку убитого немца, а не его удостоверение. Горло еще горело, он еле выдавил:

— Товарищи, это ошибка. Подождите, пожалуйста… Его русский язык еще больше раздражал Беляева. Он подтолкнул Станека, а с ним и старика Ефимыча к выходу:

— Каждый диверсант умеет говорить по-русски. Это мы знаем.

Четвертый танкист, Варвара Фоминична, взглянула на Станека.

— Подождите, пожалуйста, — произнесла она те же слова, что и он. — Это не диверсант. Я чувствую…

— Я, кажется, умею читать! — вспылил Беляев. — Пост снят, и шпионы лезут к нам сюда, как хорьки в курятник. Пошел, — подтолкнул он пленного. — А ты, Варвара, не лезь!

Капитан Федоров, по-прежнему закрывавший вход в землянку, сказал укоризненно:

— Какой ты нетерпеливый, Андрюша. Если что-то не в порядке, нужно отвести в штаб!

Станек подбородком показал на нагрудный карман:

— Здесь, здесь посмотрите! Вот этот документ…

— Обыщите его снова! И как следует! — приказал капитан.

Старик сунул руку в карман кителя Станека.

— Смотри-ка, еще одна книжка! — Он протянул ее Беляеву.

— Я из бригады Свободы, посмотрите, — сказал Станек. Он попытался выпрямиться, но тут же почувствовал, как наган Ефимыча упирается ему в спину: уж слишком быстро диверсант превращался в воина чехословацкого соединения.