Жан-Мари Гюстав Леклезио - Праздник заклятий. Размышления о мезоамериканской цивилизации

• Название: Праздник заклятий. Размышления о мезоамериканской цивилизации
• Автор: Жан-Мари Гюстав Леклезио
• Издательство: ИД «Флюид»
• Жанр: Религия
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-98358-242-2

Французский писатель и путешественник, Жан-Мари Гюстав Леклезио был удостоен Нобелевской премии по литературе за 2008 год как «исследователь сущности человека за пределами господствующей цивилизации и внутри нее». Несколько лет, проведенных среди индейцев Центральной Америки, повлияли, по собственному признанию Леклезио, на все его творчество и самый способ мышления. В результате появилась книга «Праздник заклятий» — попытка найти в мистике древних цивилизаций Мезоамерики ответы на вечные вопросы бытия и вызовы сегодняшнего дня.

* * *

Романтик и гуманист, Леклезио прожил несколько лет среди индейцев Центральной Америки. Эти годы повлияли на все его творчество и самый способ мышления, результатом чего стал «Праздник заклятий» — размышления о мезоамериканской цивилизации, о яркой и жестокой мифологической истории некогда могучих и процветающих народов, от которых сегодня зачастую сохранились лишь имена да отрывочные упоминания в хрониках конкисты. Эта книга — «исследование сущности человека за пределами цивилизации и внутри нее», за которое писатель и был удостоен Нобелевской премии.

* * *

Духи мчались вприпрыжку, летели, звук их шагов сливался с шумом хлещущей оземь листвы. Но вот пение становится все громче, громче, голос делается невероятно тонок — таким фальцетом поют в иных мирах. Хаибана танцует у дома, кругом обходя больного и принесенные дары, топает ногами, содрогается, лицо гримасничает в сиянии масляных ламп. В его чертах, сменяя друг друга, мелькают и нежность, граничащая со сладострастием, и угроза, и плач.

Все прочие участники движутся в танце за колдуном, их тела следуют ритму мелодии, где постепенно все отчетливее звуки «ширу» — флейт, каждая из которых выпевает единственную ноту.

* * *

Название оригинала:

J.M.G. LE CLEZJO

LA FÊTE CHANTÉE. Et autres essais de thème amérindieri

---

Сан-Хосе-де-Грасиа — деревня животных, не только людей. Везде — пахучая навозная жижа, мухи, свежеснятые кожи. Но и молоко, белый сыр, «хокок» — йогурт, приготовленный из сквашенных сливок. Жители Сан-Хосе неравнодушны к молоку, что свойственно горцам; нечто древнее и подлинное проступает в их тяге к стручковому перцу, печеной тыкве и индейскому меду. Может, здесь глубокий отзвук первой встречи Америки с Западом? Молоко и стручковый перец — союз между скотоводческими племенами неолитической Европы и открывателями кукурузы и пряностей из неолитической Америки. Все остальное нетрудно додумать, сидя в Сан-Хосе-де-Грасиа рядом с одинокими горными вершинами, ведь именно на такой же высоте в начале XIV века возникла горделивая столица, Мехико-Теночтитлан, где накладывались друг на друга, исподволь перемешиваясь, секреты и тайны древнейших народов земли.

Нежные, древнего рисунка черты юноши, ведущего ослов, груженных бидонами с молоком, от ранчо Вердолагос до лавчонок в Сан-Хосе. Далекое, таинственное, замкнутое лицо, за ним — навсегда исчезнувший индейский народ, империя тарасков, во времена Конкисты уничтоженная огнем и мечом, голодом и болезнями. Черты чуть стерты, как камни в ручье; обращенный в себя взгляд, который бедность предков сделала непроницаемым.

Очень белые лица сельских стариков, худые и высокомерные, в тени стародавних широкополых шляп; белые шерстяные серапе, кожаные сандалии цвета старого навоза… Бледное лицо дона Анатолио, старого индейца, никогда не отводящего взгляда. Глаз хищной птицы, глаз стрелка, который всаживает револьверную пулю в пустую гильзу, положенную на стену.

Такое же странное несоответствие заметно в лице Луиса Гонсалеса[48], историка, писателя, наследника основателей Сан-Хосе: густо-черные, жесткие индейские волосы, высокие скулы, миндалевидные глаза, широкие плечи и развитая грудная клетка, обычные у тех, кто рожден на высоте в две тысячи метров над уровнем моря. И некоторые другие черты, вероятно унаследованные от испанского еврея и мулатки, тоже числящихся в предках. Опять смесь молока и стручкового перца, теплого и холодного, ледяных европейских гор и мичоаканских вулканов.

Вселенная дона Луиса — тут, в горах, она состоит из частей здешнего микрокосма. Словно человеческая история со всем ее громоздким багажом должна была обязательно пройти по узкой дороге к плоскогорью, что извивается, уводя все выше и выше, до самого «островка», описанного в трактате историка («Pueblo en vilo»), до того селения, почти подвешенного в центре мироздания, где от самого горизонта на тебя накатывают далекие горные валы.

Быть может, один только Сан-Хосе-де-Грасиа и спасется, когда наступит новый потоп?

Танец в Сан-Хуане-Парангарикутиро, Мичоакан

Рассказывают, что священник Сан-Хуана получил приказ из канцелярии епископа: необходимо прекратить скандал. Целая толпа этих людей, индейцев, стеклась со всего Мичоакана и даже из соседних штатов, чтобы принять участие в отправлении своего языческого ритуала: в семенящем танце перед алтарем Иисуса Христа. Ну, это уж слишком! Такого нельзя было допустить. Священник повесил запрещающую табличку. Отныне никому не дозволялось танцевать в церкви. Казалось, теперь все в порядке. Но однажды ночью священника разбудил какой-то звук. Со стороны церкви доносился знакомый глухой ропот. И вдруг он понял. Индейцы нарушили запрет. Им удалось взломать дверь церкви, и теперь они там танцевали! Не помня себя от гнева, священник выскочил из дома и побежал в церковь. Он торопливо растворил дверь, зажег лампы. Но церковь была пуста, в ней стояла тишина. Думая, что стал жертвой галлюцинации, священник вернулся к себе, чтобы лечь в постель. В ту же секунду звук возобновился. Где-то поблизости очень тихо, ритмично притоптывали ноги индейцев.

Все это повторилось раз десять или двадцать. И внезапно священника осенило: Христу Сан-Хуана-Парангарикутиро, тому самому, всесильному, что остановил поток разлившейся лавы во время извержения вулкана Парикутин, не понравилось решение епископа. Христос хотел, чтобы в его церкви продолжали танцевать, такая молитва пришлась ему по сердцу более прочих. После этого церковь вновь открыла свои двери танцующим, и с тех пор их никто не останавливал.

Стало быть, этот звук ему полюбился, так, а не по-иному, с ним хотели говорить люди, и в его ушах их топотание звучало сладчайшей музыкой, только оно было способно утишить муки Распятого. Да, шум от босых ног, подпрыгивающих почти на одном месте, в центральном пролете храма; три шажка вперед, два назад. Никто ни слова не говорит, никакой музыки, никаких молитв. Только этот мягкий звук — ноги, шлепающие по полу, мужские, женские, детские. Чуть наклонившись вперед, словно им нужно что-то прочесть, с локтями, прижатыми к бокам, индейцы, молодые и старые, вприпрыжку подступали все ближе к алтарю, а дойдя до какой-то невидимой черты, расходились в стороны и, так же пританцовывая, возвращались в задний ряд.

Снаружи жгучее солнце бьет в полотняные навесы ярмарочных ларьков, где прихожане храма и продавцы, праздношатающиеся гуляки и карманники, бывалые перекупщики и разевающие от удивления рты крестьянки из Танакилло и Ауирана толкаются, переходя от прилавка к прилавку. Автобусы подъезжают один за другим, выгружают паломников. По площади слоняются люди, прибывшие со всех концов Мексики. Пурепеча из Месеты или с берегов Пацкуаро, масауа, науа, отоми, мексиканцы из Шочимилько… На рынке, непосредственно примыкающем к церкви, им всем надо что-то продать или купить. Индеанки-тараски из Тарекуато сидят на корточках перед своими ведерками с чайотой («мексиканским огурцом»), перезревшими грушами или плодами авокадо, черными и мелкими, словно маслины. Женщины из племени масауа проводят часы, неподвижно сидя возле прилавков, где разложены образцы расшитой ткани. С другой стороны сьерры на автобусах понаехало множество «хакалерос», горшечников, которые все перекладывают с места на место свои горшки и плошки, демонстрируя качество обжига. Дети тискают куколок из кукурузы и, устав, засыпают, притулившись в тени какого-нибудь пластмассового бидона. А у стены базилики расположились лагерем не претендующие на комфорт усталые паломники, они созерцают рыночную суету и готовятся пуститься в молитвенный пляс перед Христовым алтарем.

К четырем часам дня из-за дверей церкви раздаются глухие удары тепонацтля[49], от которых подрагивает земля под ногами… Они разносятся далеко, аж до той маленькой площади, где духовой оркестрик наигрывает польки. Индейский барабан бросает свой властный и мощный клич. А внутри церкви теснится плотная толпа, медленно кружащаяся вокруг «кончерос» — тех, кто заняты в ритуальном танце. Паломники, подойдя к алтарю, почти тотчас отходят к паперти, где «кончерос» с павлиньими перьями в волосах танцуют под звуки барабана. Удары тепонацтля гулко отдаются под сводами, стуча, словно сердце великана, и подчиняя своей пульсации тела верующих. Даже не глядя на «кончерос», мужчины, женщины и дети танцуют в церкви, плечом к плечу, с отрешенными лицами. Барабан ускоряет ритм. Удары все чаще, все оглушительней, пока все не сливается в долгую дробь, напоминающую то землетрясение, во время которого полвека назад рождался Парикутин. Плюмажи «кончерос» содрогаются где-то в центре храма, прямо под взглядом Христа. Но барабанная дробь вдруг разом обрывается, наступает тишина, словно сердце церкви остановилось. И тут под сводами нефа становятся слышны тонкие и резкие, будто голоса маленьких девочек, возгласы «кончерос», звучащие под всхлипы мандолин. Это и песня, и молитва, исступленная и нереальная, словно пришедшая из древних веков. До слуха долетает теперь и звон бубенцов на ногах танцоров, и снова — мягкое шлепанье индейских босых подошв. А прямо к небу возносится ладанный дух копала.

Но вот деревянный барабан грохочет вновь, павлиньи перья продолжают трепетать. Здесь, в церкви Сан-Хуан-Парангарикутиро, может быть, — самое главное место в мире. А солнце за стенами храма уже касается сельских крыш. Но теперь оно обжигает все, что ранее пряталось под навесами, и больно бьет по усталым детским глазам. Ближние улицы усеяны объеденными кукурузными початками. В лужах загнивает вода. К запаху горелого масла примешивается вонь от мочи, а вдалеке на дорогах уже снова рычат моторы грузовиков и автобусов.

В Мексике мечты длятся бесконечно, как прыжки здешних танцоров.

Кукурузная месса в Чун-пом, Кинтана-Роо

Люди сидят под большим хлопковым деревом, они глядят прямо перед собой, туда, где среди кукурузных полей полукругом раскинулось их селение, а за ним темнеет в густеющих сумерках лес. Селение сейчас похоже на мираж со своими глинобитными стенами, выбеленными известкой, и крышами из пальмовых листьев. В северном конце площади — дом Стражей и храм крестов. Женщины собрались у дома Стражей, они стоят в пыли на коленях и мелют кукурузу в ручных мельницах, повторяя все одни и те же размеренные движения, исполненные глубокого смысла. У другого конца площади приготовлены кухни: каждая представляет собой три больших камня, угли под ними краснеют в темноте. Везде уже разносится запах копала и похлебки из тыквенных семечек. Совершенно голые дети бегают под последними лучами солнца. Слышно похлопывание ладоней, готовящих тортильи, — как услышишь эти рукоплескания, сразу хочется есть.