Юзеф Крашевский - Из семилетней войны

• Название: Из семилетней войны
• Автор: Юзеф Крашевский
• Жанр: Историческая проза

Польский писатель Юзеф Игнацы Крашевский (1812–1887) известен как крупный, талантливый исторический романист, предтеча и наставник польского реализма.

---

— Макс! Макс! — кричал старик.

Нельзя было не остановиться; к тому же Симонис, быть может, был рад вторично заявить своему родственнику, что он вовсе не нуждается в нем. Нехотя, приложив руку к шляпе, он подошел к носилкам.

— Что ты здесь делаешь? — спросил советник. — Зачем ты сюда приехал?

Симонис помолчал немного и потом медленно ответил:

— Извините меня… но какое вы имеете право спрашивать меня об этом?

— Какое я имею право! — раздался грозный голос из носилок, — какое право! Да как ты смеешь спрашивать меня, молокосос? Удивительная вещь!.. Он спрашивает меня о праве!..

— Господин советник, — холодно ответил юноша, делая ударение на его титуле и как бы желая дать понять, что он не считает его своим родственником, — после нашего первого и последнего разговора между нами не может быть ничего общего; я у вас ничего не прошу, даже не советуюсь, а потому и вы не имеете права спрашивать меня.

Сказав это, Макс поклонился и хотел уйти, но советник сделал знак носильщикам; дверцы носилок открылись, и старик, с шляпой под мышкой и с палкой в руках, бросился за удалявшимся племянником.

— Послушай, Макс… — закричал он, — не будь дураком!.. Если я жестоко обошелся с тобой, когда ты был у меня в первый раз, то это я делал ради твоей выгоды… Лучше скажи, что ты здесь делаешь?.. Говори, давно ли ты здесь?

— Я приехал всего только час тому назад и вижу, что мне в саксонской столице не посчастливится, так как на первом же шагу имел несчастие встретиться с вами.

Аммон стукнул палкой о землю и оперся на нее.

— Молокосос! — крикнул он. — Неужели ты думаешь, что если в Берлине ты не нашел счастья, то найдешь его здесь?.. Что ты покоришь его своим красивым лицом, плавной речью… Ошибаешься… Здесь тоже счастье не легко дается!.. Да и где оно? При дворе? У Брюля? У старух? Ты думаешь, что здесь лучше будет?

Симонис насмешливо улыбнулся.

Хотя ему не хотелось выдавать свой секрет, но желание жестоко отомстить своему родственнику победило.

Сделав вид, что последние слова Аммона к нему не относятся, он посмотрел на него с сожалением и, вложив одну руку в карман, начал медленно, сквозь зубы говорить:

— Я не ищу счастия и не гонюсь за ним… Я приехал по своим делам.

— Да будь я проклят, если у тебя есть здесь какие-нибудь дела! Но какие же это дела? Карманные… юбочные или…

— Это уж мое дело, — живо ответил Симонис, — но вы, господин советник, ставший мне поперек дороги, чтобы вторично выбранить, считая это единственной своей обязанностью в качестве родственника, вы, господин советник, могли бы мне оказать большую услугу, которая вам ничего бы не стоила…

Аммон как будто растерялся.

— Мне нужно знать адрес господина Бегуелина, с которым мне необходимо повидаться, — прибавил Симонис.

Бегуелин и Аммон оба были швейцарцы, но несмотря на это они ненавидели друг друга. Аммон считал себя начальником Бегуелина, а последний обходил его и имел непосредственное сношение с Берлином. Достаточно было произнести одно имя Бегуелина, чтобы возбудить в старике жгучее любопытство. Он даже подскочил.

— Зачем тебе Бегуелин, зачем? — нетерпеливо спросил советник.

— Это мое дело, мне только хотелось узнать его адрес.

Старик пристально посмотрел на своего племянника, плюнул в сторону, сморщил брови и, не сказав больше ни слова, возвратился к носилкам и велел нести себя к дворцу.

В ту же сторону пошел, не торопясь, и Симонис, довольный тем, что отомстил своему дяде.

На довольно узкой улице, ведущей к дворцу, было большое движение; все торопились на концерт, в театр, к королю. Носилки и экипажи направлялись в одну сторону, так что наш молодой герой имел возможность присмотреться к роскошным ливреям, парикам, лошадям и даже к красивым женским головкам, которые, время от времени, выглядывали из окон карет.

Среди этой толпы Симонис первый раз в жизни увидел восточные костюмы, каких он еще никогда не видал, и принимал польскую знать за каких-то посланников из экзотических стран.

Все они обращали внимание посторонних, которые любовались их богатыми нарядами, саблями и довольными лицами.

Макс остановился у стены какого-то дома и все свое внимание сосредоточил на проезжающих, не замечая, что в то же время другой, такой же зритель, только немного постарше стоял на противоположной стороне улицы, который пристально смотрел на него. Он несколько раз уже проходил мимо Макса, всматривался в его лицо, но как будто еще не был уверен, что он не обознался; наконец, он подошел к нему и поклонился.

Это был мужчина лет тридцати, не больше, одетый чрезвычайно нарядно: он был в надушенном парике, — отлично завитом, и в лиловом бархатном фраке на белой атласной подкладке. Чулки гладко обтягивали ноги, на которых были башмаки с серебряными пряжками и красными каблуками; одна белая перчатка была надета, а другую он держал в изнеженной белой руке. Словом, это был тип тогдашнего придворного франта.

В кружевах, украшавших грудь его сорочки, блестел крупный изумруд, окруженный бриллиантами.

— Он прикоснулся к плечу задумавшегося Симониса.

— Пардон! Кажется, не ошибаюсь?.. Кавалер де Симонис?

Услышав свое имя, Макс вздрогнул и взглянул на стоящего перед ним человека.

— Боже!.. Какими судьбами! — воскликнул он. — Роберт Блюмли!

И они бросились друг другу в объятия.

— Откуда и каким образом? — посыпались вопросы.

Блюмли так же, как и Макс, был выходцем Бернского кантона, с той только разницей, что первый отправился из Швейцарии пешком, ничего не зная и даже не составив себе заранее никакого плана занятий. Оставляя свою родину, он обладал только молодостью и свежестью лица, как дитя гор, вскормленное ароматом альпийских трав и молоком от швейцарских стад. Он был весел, здоров, силен и даже красив; но красоту эту он израсходовал в придворной жизни, и она завяла, как цветок на берегу Эльбы.

Блюмли был старше Симониса всего на несколько лет.

— Судя по виду, дорогой Роберт, тебе отлично живется… — начал весело Макс, — ты выглядишь настоящим барином.

Блюмли как-то грустно улыбнулся.

— Не могу жаловаться, — тихо ответил он.

— Я очень счастлив, что встретился с тобой, — прибавил Симонис; — ты всегда был моим другом, и надеюсь, что и теперь не откажешься помочь путешествующему. Впрочем, я ни в чем больше не нуждаюсь, кроме ознакомления с городом и окрестностями… Однако судя по твоему наряду, ты собрался куда-нибудь на вечер… поэтому, пожалуйста, не стесняйся; завтра увидимся.

— Ничуть не бывало, — ответил Блюмли, — я возвращаюсь с концерта и хотел подышать свежим воздухом; до одиннадцати часов я свободен, и поэтому мы отправимся ко мне и там поболтаем по душе!

Неподалеку от них стояли носилки Блюмли. Последний приказал носильщикам найти другие для Симониса, так как он жил в Пирнайском предместье. Сев в первый раз в жизни в носилки, юноша вздохнул свободно, радуясь, что встретил своего бывшего приятеля. Однако же обдумав свое положение, он решил не проговариваться даже перед Блюмли.

Выбравшись из города, носилки могли поравняться; носильщики были опытные, шли ровно, и поэтому друзья могли беседовать по-французски, не опасаясь быть подслушанными. Оба они вспоминали о своем отечестве и больше говорили о Берне и своем детстве, проведенном под снежными Альпами, чем о Саксонии и настоящем.

Носилки остановились у ворот красивого дома; носильщик позвонил; ворота открылись, и их донесли до лестницы, где уже ждали два лакея. Блюмли взял своего друга под руку и повел наверх.

Симониса все это удивляло.

— Не женат? — спросил он, осматривая свой дорожный костюм. Блюмли отрицательно покачал головой и рассмеялся.

— Бог миловал, — вздыхая ответил он.

Двери отворились, и они вошли в просторный зал, очень красиво убранный. По пословице: "какой барин, такие слуги". От него они заимствуют все и принимают даже его физиономию. Так при Августе Сильном роскошь, блеск и избыток вошли в моду и у саксонцев. Двор искал любовных похождений так же, как и король, тратил много денег и любил своего властелина настолько, насколько мог ему подражать. Его сын перенял от него любовь к роскоши, веселью, балам и охоте. Брюль тратил больше всех, несмотря на это он оставил после себя несколько миллионов. Его свиту считали сотнями, а Геннике, начавший свою службу с должности лакея, впоследствии иначе не ездил, как с четырьмя лакеями. Самые мелкие чиновники и те стремились к роскоши; они щеголяли одеждой, старинным фарфором и ценными безделками…

Таким образом, жизнь при дворе прусского короля представляла резкую противоположность жизни Августа. У Фридриха II никогда не было даже полудюжины рубах: он ходил в грязном белье и старых сапогах. В торжественные дни зажигались свечи только в той зале, где были гости, а когда они переходили в другую, то та освещалась, а в первой свечи тушились, вследствие чего на свадьбе одной из принцесс гостям пришлось довольно долго стоять в потемках. В боковых залах зажигали только по одной свечке; во всем остальном соблюдалась такая же экономия; зато в кассе, на случай войны, лежало семьдесят шесть миллионов талеров и Фридрих II во время семилетней войны хоть и переплавил часть серебра на деньги и выпустил фальшивые талеры, но ни у кого не одолжался и никому не был должен… Стол, одежда, содержание двора, все было у него рассчитано. На просматриваемых им счетах он расписывался и делал на полях надписи, чтобы, по его выражению, канальи не крали! Имея такой пример перед глазами, двор привыкал к расчетливости, тем более, что и жалованье получалось самое скромное.