Николай Жданов - Петроградская повесть

• Название: Петроградская повесть
• Автор: Николай Жданов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1967

В октябре 1917 года, в дни Великой Октябрьской социалистической революции, в Петроград приезжает девятилетний мальчик Гриша Бугров со своей маленькой сестрёнкой. У них умерла мать, и они разыскивают в городе тётю Юлю. Гриша попадает в солдатскую казарму, знакомится с красногвардейцем Кременцовым, солдатом-кашеваром Серафимовым, матросом Панфиловым и другими людьми. Он становится свидетелем исторического штурма Зимнего дворца, расклеивает на улицах города первые декреты Советской власти «О мире» и «О земле» и случайно нападает на след готовящегося юнкерского мятежа. В повести рассказано о приключениях Гриши и о многих действительных событиях великих Октябрьских дней.

Автор известен детскому читателю по книгам «Морская соль», «Новое море», «Восьмое чудо» и др.

---

У окна за столом, покрытым клеёнкой, сидит у швейной машинки пожилая женщина с озабоченным лицом.

— Гостей привёл, — говорит солдат Серафимов и складывает у дверей принесённые вещи. — Кременцов просил, пусть, дескать, переночуют: из деревни приехали.

Женщина перестаёт шить и глядит на нас усталыми глазами.

— Только вас тут недоставало! — хмуро говорит она.

3. Кашевар

Скоро ночь. Мы с Настенькой лежим на матраце, который нам постелили на полу за плитой. Настенька наконец перестала вертеться и заснула. А мне не спится. Я выспался ещё днём. Хозяйка согрела на примусе чайник, и все мы пили чай и доедали оставшиеся калитки. От чая и от еды меня так разморило, что я задремал на лавке, прислушиваясь к тому, как бабушка рассказывает хозяйке про нашу маму, про школу и про свой дом, который «кинула» без присмотра. Настеньке дали кусок сахару, и она отгрызала от него понемножку и дула в блюдце с горячим чаем, так что щёки её делались совсем круглыми, а на носу появлялись крупные капли пота.

Заметив, что у меня слипаются глаза, бабушка накрыла меня курточкой, и мне стало так хорошо и уютно, что я проспал до самого вечера.

И вот теперь мне не до сна.

Хозяйка по-прежнему шьёт, бабушка же стоит на коленях в углу и молится. Она просит Николая-угодника, чтобы он не оставил рабов божиих Григория и Анастасию, потому что они маленькие, неразумные и у них нет матери и нет отца. Бабушка крестится медленно, подолгу задерживает руку на лбу и, кланяясь, прижимается головой к полу.

На её месте я давно бы отмолился. Я тоже знаю наизусть «Отче наш, иже еси на небеси» и «Богородица, дева, радуйся» и умею читать их так быстро, что оглянуться не успеешь.

Наконец бабушка ложится на лавку, где днём спал я, и, подложив под голову сумку, сразу же засыпает.

Они не слышит, как отворяется дверь и входит солдат Серафимов.

Постояв немного, он садится на порог, критически оглядывая свой сапоги.

— Ишь разъехались, что твоя империя, — по всем швам, — ворчит он и начинает переобуваться.

— Варишь-то чего? — спрашивает хозяйка.

— Кулеш сегодня богатый. А ты всё шьёшь?

— Жить каждому надо. Зачерпнул бы немного, ребят утром накормить.

— Можно будет, — соглашается солдат.

Хозяйка подходит к плите, берёт с полки пустую кастрюлю и вытирает её передником.

— Сам, что ли, принесёшь или мне прийти?

— Да вон парнишка помоложе, сбегает со мной.

Пока солдат перематывает портянки, курит и говорит хозяйке, что тут у них в городе жизнь неправильная, не настоящая, а правильная жизнь только в деревне, я успеваю одеться.

На улице темно. В окнах домов горит свет.

Вслед за солдатом я с кастрюлей в руках прохожу через двор, заставленный штабелями дров, пролезаю в заборную щель и, к своему удивлению, попадаю на плац перед казармами.

У ворот с деревянным грибом стоят две запряжённые в повозку лошади и, уткнув головы в торбы с овсом, мирно похрустывают.

Никогда в жизни я не видел такой повозки. Вместо тарантаса или плетёнки на колёсах укреплён большой котёл с крышкой, а под ним топка, как у кухонной плиты.

Серафимов забрался на повозку, поднял крышку и заглянул в котёл.

— Вот незадача — не кипит, и всё тут!

Спрыгнув, он подходит к топке и открывает дверцу: под котлом, шипя и выпуская пену, коптятся сырые поленья.

Из темноты выбегает человек в распахнутой шинели без ремня.

— Не придут наши, — говорит он Серафимову. — Кухню велено туда подгонять, понял?

— Чего ж не понять? Не велика премудрость. Раз велено, то и подгоню, — спокойно отзывается кашевар.

— Только, гляди, побыстрей. Да коли из других частей станут приставать, не давай: своим береги.

— Ясное дело — своим. Да кулеш-то не упрел ещё.

— По дороге упреет.

Серафимов, ворча, достаёт из-под крыльца старую доску и, разломав, подкидывает в топку. Сухие щепки сразу же загораются, и в котле что-то глухо булькает.

Некоторое время Серафимов ещё возится у топки, затем поворачивается ко мне.

— Ну вот, парень, незадача какая. Ехать вишь надо. А он у меня не упрел. В другой раз угощу. Иди домой: бабка тревожиться станет.

Ах, как мне не хочется уходить от кашевара!

— Нет, бабушка не станет тревожиться, она ведь спит, и Настенька тоже спит, — бормочу я. — Возьмите меня, дядя Серафимов, пожалуйста! Я баловаться не буду. Я лошадьми править могу и в топку подброшу…

— С лошадьми я и без тебя справлюсь. Да они и сами не задурят: привыкшие. Ведь долго это — пока туда доберёшься да обратно. Опять же раздать надо…

Серафимов отвязывает от оглобли торбы с овсом, кладёт их на передок и, усаживаясь, берёт в руки вожжи. Сейчас он дёрнет ими и уедет, оставив меня одного.

Но кашевар неожиданно меняет решение:

— Ладно, садись на торбу рядом со мной, — говорит он.

Гремя кастрюлей, я мигом взбираюсь на повозку.

Лошади трогаются, и походная кухня, выехав за ворота, уже стучит колёсами по булыжнику, выпуская из трубы горьковатый, но приятный дымок.

4. Дворцовая площадь

— Упревает, — удовлетворённо говорит кашевар, прислушиваясь к тихому клокотанию в котле. — Наши с утра не евши, небось ждут меня. Солдату, парень, без пищи да без табаку никак нельзя. Без табаку скучно ему, а без пищи солдат слабеть начнёт, и зябь его пробирать станет, и хворь прилипнет. Бывало, в окопах, ежели пищу не подвезут, ну никакой тебе жизни, горе одно!

Серафимов шлёпает ремёнными вожжами по худым бокам лошадей и не торопясь продолжает:

— Теперь, парень, тут всё одно что на позициях. Того гляди, стрельба пойдёт.

— А вы за кого, за наших?

— Тут все свои. Чужеземных тут нет. Я, парень, за правду, вот за кого. Наша правда мужицкая — вся в земле кроется. Сколько годов по земле ходим, и пашем, и сеем, и потом её поливаем и кровью, землю-то, а она всё не наша.

Серафимов молчит, затем мечтательно вздыхает:

— Ежели бы нам землю-то да себе взять, вот бы она, правда, и вышла!

Тут я замечаю, что лошади наши остановились. Нарядные господа в шляпах, с зонтиками в руках заполнили всю улицу.

— Где логика? — кричит кому-то господин с жирным лицом и размахивает лайковой перчаткой. — Мы представляем городскую думу, мы власть, а не вы! Где логика?

— А ну, осади, «логика»! Вам бы нашего брата в окопы!..

Привстав на передке повозки, я вижу матроса с винтовкой. Он упёрся прикладом в бок холеного господина, и тот, пятясь, кричит ошалелым, срывающимся голосом:

— Па-а-азвбльте, позвольте, здесь дамы, господин матрос!..

Я почти уверен, что дальше нас не пропустят: если уж таким господам нельзя, то нам и подавно.

Но матрос, увидев повозку, дружески кивает Серафимову и, повернувшись к своим товарищам, кричит:

— Эй, расступись, путь дай!

— Проезжай, не задерживайся, — отзываются из матросской цепи, перегородившей улицу.

И наша походная кухня катится дальше, в гущу вооружённых людей, заполнивших проспект. Лёгкий дымок вьётся вслед, запах кулеша разносится вокруг. То и дело слышны добродушные возгласы:

— Пищевая артиллерия движется!

— Эй, кашевар, хорош ли навар?

— Шрапнель с говядиной, щи с топором!

Толпа расступается, втягивая в себя повозку.

— Ой, парень, не выбраться нам отсюда, — говорит Серафимов.

Впереди нас огромная красная арка, такая же высокая, как дом. В полукруглом своде её темнеет площадь и видны освещенные окна.

— Вот он, царский дворец, гляди, парень, куда приехали, — говорит Серафимов.

Людей тут тоже много, они прижимаются к стенам и прячутся в подъездах домов. Чувствуется насторожённость. Тихо. Словно озадаченные тишиной, лошади останавливаются.

В широком квадрате нёба, как бы врезанном в мощный свод арки, я вижу тонкое белое облако. За ним в недосягаемой синеве трепещет далёкая звезда.

Сначала по-одному, потом группами к нашей походной кухне подбегают люди с винтовками.

— А, Серафимов! — кричат они. — Вот удружил, браток! Что у тебя? Кулеш? Эй, братцы, Серафимов кулеш привёз!

— Ну, парень, наши тут, — обрадованно говорит кашевар.

Лошади уже схвачены под уздцы и поставлены к стене под аркой.

Подошёл командир Малинин.

— Паренька-то давай к сторонке, сюда вот, за выступ. А то юнкера начнут пулять с перепугу, как бы греха не вышло, — говорит он и спрашивает Серафимова: — Это, никак, кременцовский своячок с тобой?

— Он самый, — отвечает кашевар. — А что же самого-то не видно?

— Я его в Смольный послал, связным. Ты гляди, чтоб парнишка не высовывался.

А Зимний дворец совсем рядом. Хорошо видны его тёмно-вишнёвые стены и большие светящиеся окна. В этом дворце жил царь. Теперь там министры-буржуи.

Серафимов открывает котёл, достаёт свою большую поварёшку и, мешая ею, приговаривает: