Дэниел Куинн - Измаил

• Название: Измаил
• Автор: Дэниел Куинн
• Издательство: София
• Жанр: Философия
• Год: 2003
• ISBN: 5-9550-0163-8

Роман об ученичестве, где в роли вопрошающего выступает человек, разочарованный царящим в обществе насилием, а в роли учителя — горилла-телепат по имени Измаил. Кому как не горилле, знать, каково жить в неволе — вот почему Измаил так хочет помочь людям освободиться из клетки собственной ограниченности. Он критикует не самих людей, а разрушительную человеческую мораль, от которой страдают все формы жизни на планете. Исследуя истоки нашей цивилизации, где он находит немало примеров органичного симбиоза человека и природы, Измаил призывает не к возврату в прошлое, а к осознанному переосмыслению системы современных взглядов на мир. Книга `Измаил` — не рецепт создания общества нового типа, а, скорее, отправная точка для дискуссии на эту тему. Популярность книги в США и Европе растет с каждым годом. В 1999 году по мотивам книги был снят известный фильм «Инстинкт».

---

От неожиданности я сделал шаг назад, потом, осознав, что именно вижу, подошел снова, испытывая некоторый испуг.

Существо за стеклом было взрослой гориллой.

Говоря «взрослой», я совершенно не передаю своих истинных ощущений. Самец был устрашающе огромен, как валун, как дольмен Стоунхенджа. Он сидел, откинувшись назад, и задумчиво покусывал тонкую веточку, держа ее, как скипетр. И хотя он не делал никаких угрожающих движений, страх внушала сама его масса.

Я не знал, что делать. Судите сами, как я растерялся: мне стало казаться, что я должен что-то говорить, извиняться, объяснять свое присутствие, оправдываться. Я чувствовал, что таращиться на гориллу — оскорбительно, но был совершенно беспомощен, словно парализован. Я не мог оторвать взгляда от лица животного, более отталкивающего, чем морда любого другого зверя, именно из-за сходства с человеческим лицом, и все же в своем роде более притягательного, чем классический идеал совершенной красоты.

На самом деле никакой преграды между нами не существовало. Стоило бы горилле коснуться стекла, и оно разлетелось бы, как тонкая бумага. Однако самец, похоже, не собирался бить стекло. Он сидел, смотрел мне в глаза, покусывая веточку, и ждал. Нет, не ждал: он просто присутствовал, как присутствовал, когда я пришел, и будет присутствовать после моего ухода. У меня возникло ощущение, что я значу для него не больше чем проплывающее в небе облачко для отдыхающего на склоне холма пастуха.

Когда мой страх начал ослабевать, вернулось осознание ситуации. Я сказал себе, что учитель явно отсутствует, что меня здесь ничто не держит и что следует возвращаться домой. Однако мне не хотелось уходить с ощущением, будто я совсем ничего не добился. Я огляделся, собираясь оставить записку, если найду, чем и на чем ее написать. Ничего подходящего я не увидел, но мысль о письменном сообщении привлекла внимание к предмету, ранее мной не замеченному — в комнате за окном, за спиной гориллы, на стене висел плакат:

Если человек исчезнет, есть ли надежда для гориллы?

Плакат — точнее, смысл надписи — остановил меня. Слова — моя профессия; я ухватился за них и потребовал, чтобы они объяснились, чтобы перестали быть двусмысленными. Хотели ли они сказать, что надежда для гориллы заключается в исчезновении человека или в его выживании? Фразу можно было понять и так и этак.

Это был, конечно, коан, намеренно сформулированный так, чтобы оставаться неразрешимым. Поэтому он и вызвал у меня возмущение; впрочем, была и другая причина: великолепное существо за стеклом, по-видимому, содержалось в неволе, только чтобы служить своего рода живой иллюстрацией коана.

Ты должен что-то предпринять, — с гневом сказал я себе и тут же добавил: — Будет лучше всего, если ты сядешь и помолчишь.

Я прислушивался к отзвукам этого странного призыва, как к музыкальной фразе, которую не удается узнать. Взглянув на кресло, я подумал: а не лучше ли в самом деле сесть и помолчать? И если да, то зачем? Ответ появился тут же: затем, что если ты помолчишь, то лучше сможешь слышать. Да, подумал я, с этим не поспоришь.

Не осознавая, почему я это делаю, я снова взглянул в глаза моему соседу в комнате за стеклом. Всем известно, что глаза говорят. Двое незнакомцев, едва взглянув друг другу в глаза, с легкостью обнаруживают взаимный интерес и симпатию. Глаза гориллы говорили, и я все прекрасно понял. Колени у меня задрожали, и я едва сумел добрести до кресла, не рухнув на пол.

— Каким образом?.. — спросил я, не смея произнести эти слова вслух.

— Разве это имеет значение? — так же безмолвно ответил мне самец. — Что есть — то есть, и говорить тут не о чем.

— Но ты… — заикаясь, выдавил я. — Ты же…

Я обнаружил, что нашел нужное слово, но не в силах его произнести, и другого, которым можно его заменить, у меня нет.

Через секунду он, словно поняв мое затруднение, кивнул:

— Учитель — это я.

Какое-то время мы смотрели в глаза друг другу, и я чувствовал, что в голове у меня пусто, как в заброшенном амбаре.

Потом он сказал:

— Тебе нужно время, чтобы собраться с мыслями?

— Да! — воскликнул я, впервые заговорив вслух. Горилла повернула свою массивную голову и с любопытством взглянула на меня.

— Тебе поможет, если я расскажу свою историю?

— Конечно, поможет, — ответил я, — но сначала, пожалуйста, назови мне свое имя.

Мой собеседник несколько мгновений молча смотрел на меня без всякого (как мне казалось тогда) выражения, потом начал рассказывать, словно не слышал моих слов:

— Я родился в лесах экваториальной Африки. Я никогда не пытался узнать, где именно; не вижу смысла делать это и теперь. Случалось ли тебе слышать о методах, применявшихся Мартином и Озой Джонсон?

Я удивленно покачал головой:

— Мартин и Оза Джонсон? Никогда о них не слышал.

— В тридцатых годах они были очень известны как коллекционеры диких зверей. Их метод поимки горилл был таким: найдя стаю, они отстреливали самок и забирали всех детенышей.

— Какой ужас! — не задумываясь воскликнул я. Существо ответило мне пожатием плеч.

— Я не помню этих событий, хотя некоторые более ранние воспоминания у меня сохранились. Джонсоны продали меня в зоопарк в каком-то маленьком городке — не знаю его названия, потому что тогда я таких вещей не понимал. Там я жил и рос несколько лет.

Он помолчал и рассеянно принялся грызть веточку, словно собираясь с мыслями.

3

В таких местах, — продолжил свой рассказ огромный примат, — где животные содержатся в клетках, они неизбежно начинают размышлять больше, чем их сородичи на воле. Так происходит потому, что даже самые тупые из них не могут не чувствовать, что в подобной жизни есть что-то ужасно неправильное. Когда я говорю, что они начинают больше размышлять, я не имею в виду, что они обретают способность к пониманию. Однако тигр, который безостановочно мечется по клетке, несомненно, занят тем, что человек назвал бы размышлениями. Мысль у него одна: «Почему?» Час за часом, день за днем, год за годом, свершая свой бесконечный путь за прутьями клетки, спрашивает он себя: почему, почему, почему? Тигр не может проанализировать этот вопрос или уточнить его; если бы вы каким-то образом смогли поинтересоваться: «Что почему?» — он не сумел бы ответить. И тем не менее вопрос пылает в его мозгу неугасимым пламенем, причиняя мучительную боль, которая не утихает, пока наконец животное не впадает в прострацию, которую смотрители узнают безошибочно — это необратимое отвращение к жизни. Безусловно, в своем естественном окружении ни один тигр подобным вопросом не задается.

Прошло немного времени, и я тоже начал спрашивать себя: почему? Обладая гораздо более развитым мозгом, чем тигр, я был в состоянии хотя бы приблизительно осознать, что я подразумевал под таким вопросом. Я помнил другую жизнь, которая была интересной и приятной. По контрасту та жизнь, которую я вел теперь, казалась убийственно скучной и совсем неприятной. Таким образом, задавая вопрос «почему?», я пытался разгадать, почему моя жизнь так разделена: половина — интересная и приятная, другая половина — скучная и отвратительная. У меня не было представления о себе как о пленнике: мне и в голову не приходило, что кто-то не дает мне вести интересную и приятную жизнь. Не найдя ответа на свой вопрос, я начал размышлять о различиях в двух стилях жизни. Основное различие заключалось в том, что в Африке я был членом семьи, — такой семьи, которой люди, принадлежащие к твоей культуре, не знают уже тысячи лет. Будь гориллы способны к подобному сравнению, они сказали бы, что их семья — это рука, а они сами — пальцы. Гориллы очень хорошо осознают принадлежность к семье, но совершенно не осознают себя индивидами. В зоопарке тоже жили гориллы, однако семьи там не было. Пять отрезанных пальцев не составляют руки.

Я размышлял и о том, как нас кормили. Человеческие дети мечтают о стране с горами из мороженого, пряничными деревьями и камешками-конфетами. Для гориллы Африка — как раз такая страна. Куда ни повернись, всюду находится что-нибудь замечательное, что можно съесть. Горилла никогда не думает: «Ах, надо поискать какую-нибудь пищу». Еда есть повсюду, ее находишь почти не задумываясь, подобно тому, как дышишь воздухом. На самом деле мы просто не думаем о питании как о виде деятельности. Оно скорее воспринимается как приятная музыка, на фоне которой совершаются все другие действия. Кормежка стала для меня кормежкой только в зоопарке, где дважды в день нам в клетки вилами кидали безвкусную траву.

Именно с размышлений о таких пустяках и началась моя внутренняя жизнь — совершенно для меня незаметно.

Хотя я, естественно, ничего об этом не знал, Великая Депрессия отразилась на всех сторонах американской жизни. Повсюду в зоопарках начали наводить экономию, уменьшая число содержащихся зверей и сокращая затраты. Многих животных просто усыпили, я думаю, потому что частные лица не покупали тех, кого трудно содержать или кто не кажется особенно занятным. Исключения, конечно, делались для крупных кошек и приматов.