Поль де Ман - Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста

• Название: Аллегории чтения. Фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста
• Автор: Поль де Ман
• Издательство: Издательство Уральского Университета
• Жанр: Культурология
• Год: 1999
• ISBN: 5-7525-0721-9, 5-0441-4

Издание является первым русским переводом важнейшего произведения известного американского литературного критика Поля де Мана (1919-1983), в котором основания его риторики изложены в связи с истолкованиями литературных и философских работ Руссо, Ницше, Пруста и Рильке.

---

И все же большинство читателей «Второго рассуждения» пропускают, а не подчеркивают этот отрывок. Судя по составленным Жаном Старобинским примечаниям к изданию «Плеяды», может показаться, что он хорошо осведомлен о некоторых следствиях этого отрывка, но он сразу же ограничивает его воздействие, используя для этого рассуждение, посвященное самой сути скрытой в истолковании этого текста проблемы. Комментируя предложение Руссо «C'est une des raisons pourquoi les animaux ne sauraient se former des idees generates, nijamais acquerir le perfectibilite qui en depend», он пишет: «Придаточное предложение [qui en depend] исполняет здесь функцию определения, а не разъяснения. Руссо указывает здесь на один особый вид совершенствования, зависящий от языка. Что же касается общего Совершенствования, которое Руссо назвал существенным и первобытным свойством человека, это — не результат языка, но его причина» (3:1327, прим.). Поскольку французский язык не знает различия между «which» и «that», невозможно чисто грамматическими средствами решить, следует ли читать это предложение как «Животные не смогут когда-либо приобрести способность к совершенствованию, поскольку способность к совершенствованию зависит от языка» или же так, как его читает Ста- робинский: «Животные не смогут когда-либо приобрести ту способность к совершенствованию, которая зависит от языка». А правильное понимание отрывка зависит от того, согласны ли мы с утверждением, что введенный Старобинским принцип генетической причинности, в соответствии с которым хронологическая, логическая и онтологическая первичность совпадают[150], в самом деле используется в тексте Руссо. Можно ли назвать совершенствование «существенным и первобытным свойством человека», употребив выражение не Руссо, который назвал его «une qualite tres specifique qui distingue [l'homme]» (3:142)[151], но Старобинского? Каждый термин здесь проблематичен, а их сочетание, предполагающее, что один из них можно свободно заменять другим, проблематичнее всего. Выражение Старобинского не только предполагает, что (временно) первобытное может одновременно быть (онтологически) существенным, но и что свойство того, что обычно считалось субстанцией (человека), может быть сущностью. Более того, поскольку субстанция «человек» в этом тексте крайне изменчива и, с точки зрения логики, больше похожа на свойство, а не на субстанцию, сущность совершенствования становится свойством свойства. Главное методологическое положение Руссо, его постоянное предупреждение об опасности подставлять причину вместо действия[152], обнаруживает, по крайней мере, некоторое недоверие к генетическим последовательностям, ведь подстановка становится ошибочной, только если сомнительна такого рода последовательность. Оно убережет нас от некритического принятия здравого смысла и поразительного благоразумия, присутствующих в прочтении Старобинского.

Даже если мы читаем это высказывание Руссо с учетом того, что совершенствование вообще, о котором идет речь, когда это понятие впервые появляется на страницах «Второго рассуждения» (3:142; 54-55), связано с языком, не кажется будто оно вызывает такие отдаленные последствия, и нечем оправдать его вытеснение. Почему его в таком случае опускают или избегают? Странно, что текст предоставляет нам возможность связать такое нелингвистическое историческое понятие, как совершенствование, с языком, а мы должны пропустить его намек мимо ушей. И уж совсем странно, что речь идет о тексте, постижимость которого прямо связана с существованием или несуществованием этой связи «литературного», ориентированного на язык, метода исследования с практическими результатами, к которым этот метод должен привести. И все же столь образованный и проницательный критик, как Старобинский, сходит с дороги, лишь бы обойти расставленные Руссо знаки, и выбирает успокоительное, а не будоражащее мысль прочтение, хотя, чтобы сделать это, ему и приходится предпринимать дополнительные усилия. Ведь в работе Руссо нет и следа особого, языкового совершенствования, которое отличалось бы от исторического совершенствования вообще. В «Опыте о происхождении языков» совершенствование языка, фактически оказывающееся деградацией, развертывается точно так же, как совершенствование общества во «Втором рассуждении». Должно быть, в предложении, которое так хочется приглушить (de-fuse), скрыт неожиданный вызов.

У животных нет истории потому, что они не в состоянии осуществить специфически лингвистический акт концептуализации. Но как, с точки зрения Руссо, действует концептуализация? Текст предоставляет нам информацию, необходимую для ответа на этот вопрос, хотя она высказана не самым простым способом и не напрямую. Концептуализация описывается в нем как замена одним употреблением слова (в простейшем случае — имя нарицательное) другого на основании сходства, скрывающего различия, в первую очередь обеспечивающие существование сущих. Естественный мир — мир чистой смежности: «Все индивидуумы представлялись их [дикарей] [153] уму обособленными, какими и являются они на картине природы. Если один дуб назывался А, то другой дуб назывался Б» (3:149; 60). Внутри этой смежности появляются некоторые сходства. Подставляя вместо А и Б слово «дерево» на основании некоторых общих свойств А и Б, мы изобретаем абстракцию, предполагающую существование несводимых различий, отделяющих А от Б. Конечно же, само по себе восприятие этих сходств — не концептуализация: когда речь идет о животных, оно приводит к действиям по удовлетворению потребностей, ограниченным пределами определенной деятельности. «Когда обезьяна, не колеблясь, переходит от одного ореха к другому, то разве думаем мы, что у нее есть общее понятие об этом роде плодов и что она сравнивает сложившийся у нее первообраз с этими двумя отдельными предметами? Нет, конечно...» (3:149; 61). На основании одного лишь восприятия концептуализация не развивается: восприятие и воображение (под личиной памяти)[154] участвуют в распознавании некоторых подобий — по словам Руссо, к такому действию способны не только люди, но и животные — но настоящий процесс концептуализации описан словами: «Нужно, следовательно, произносить предложения, нужно, следовательно, говорить, чтобы иметь общие понятия: ибо как только прекращается работа воображения, ум может продвигаться лишь с помощью речи» (3:150; 61).

Кажется, будто описание остается в рамках бинарной системы, в которой животное и человек, природа и культура, действия (или вещи) и слова, особенность (или отличие) и общность, конкретное и абстракция противостоят друг другу. Такого рода антитезы допускают диалектические оценки, и хотя этот отрывок «Второго рассуждения» (3:149—150; 60-62) относительно свободен от оценочных суждений (ничто не говорит о врожденном превосходстве природы над искусством или практического поведения над умозрительной абстракцией), он тем не менее предлагает истолкователю оценить его. Самые резкие оценки этого отрывка и ему подобных исходят из того, что напряженные отношения находятся в самом языке, подчеркивая, что рассматриваемая полярность присутствует в структуре лингвистического знака, и это — установленное Руссо различение деноминативной и концептуальной функций языка. И в самом деле, текст отличает акт наименования [denomination] (дерево А и дерево Б), приводящий к буквальному наречению собственным именем, от акта концептуализации. А концептуализация, которая считается обменом свойствами на основании их сходства или подстановкой одного из них вместо другого, точно соответствует классическому определению метафоры, использовавшемуся в теориях риторики от Аристотеля до Романа Якобсона[155]. В таком случае различие, которое проводит текст, в некотором смысле окажется отличием фигурального, коннотативного и метафорического языка, с одной стороны, от деноминативного, референциального и буквального — с другой, и эти модусы будут антитетически противопоставлены друг другу. Можно будет и оценить их, вознося один модус над другим.

Коль скоро Руссо утверждает временную первичность собственного имени по отношению к понятию («Каждый предмет получил сначала свое особое название» [3:149; 60]; «Первые существительные никогда не могли быть ничем иным, кроме как именами собственными» [3:150; 61]), отсюда и в самом деле, в соответствии с генетической логикой повествования, следует, что он отделяет буквальную форму языка от метафорической и возносит первую над второй. Современный комментатор[156] удачно подвел итог традиции толковать Руссо подобным образом, почти единодушно принятой исследователями его творчества, при этом вполне уместно сославшись на Мишеля Фуко: «Вся история творчества Руссо, переход от „теории" к „литературе",— это перенос потребности называть мир на саму первую потребность в наименовании. Назвать мир — значит сделать так, чтобы представление о мире совпало с самим миром; назваться — значит сделать так, чтобы мое представление о мире совпало с представлением, которое я передаю другим»[157]. Возрастание субъективных и автобиографических моментов в рассуждениях Руссо стало бы просто распространением референциальной лингвистической модели, властвующей над его мышлением, на сферу «я». Неудачные попытки «назвать» субъект, открытие, что «lе sujet est l'innomable»[158], как выражается Гроришар, подрывают авторитет собственного языка Руссо. К тому же это объединяет его с Кондильяком и вообще со всеми последователями Локка в рамках того, что ниспровергатель Фуко называет «lе discours classique». При рассмотрении «Второго рассуждения» такого рода истолкование привело бы к выводу, что текст поистине непоследователен, поскольку ему неподвластно противостояние концептуальной метафоры «естественное состояние» и буквальной действительности гражданского общества, противостояние, наличие которого отстаивает само «Рассуждение». Более того, поскольку текст начинается с метафоры, он обращает вспять отстаиваемую им первичность наименования по сравнению с коннотацией. В таких прямо посвященных проблемам «я» текстах, как «Исповедь» или «Диалоги», эта непоследовательность была бы, по крайней мере, высказана открыто, тогда как псевдоконцептуальный язык «Второго рассуждения» просто вытесняет ее.