Франсуа Каванна - Русачки

• Название: Русачки
• Автор: Франсуа Каванна
• Издательство: АСТ, Фолио
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-017346-6, 966-03-1595-3

Французский юноша — и русская девушка…

Своеобразная «баллада о любви», осененная тьмой и болью Второй мировой…

Два менталитета. Две судьбы.

Две жизни, на короткий, слепящий миг слившиеся в одну.

Об этом не хочется помнить.

ЭТО невозможно забыть!..

---

Эти два козла нервничают, торопят. Пока я прохожу через ворота, в спину мне подваливает целая пачка парней, подгоняемых очень резко. Хотя я и бздун, но бздун буйный. Оборачиваюсь, готовый врезать, прямо за мной стоит кореш, Бюрже, мягкий интеллигент, очкарик, темноволосый, весь кучерявый. Он говорит что-то им, этим пугалам. Говорит им спокойно, на хорошем немецком, четко выговаривая:

— Ну почему вы нас так толкаете? Мы же люди, а не собаки какие-то!

Что же они могли понять, эти остолопы? И вот они уже выворачивают будку, искаженную от отвращения, хватают за плечи этого парня, Бюрже, сплевывают ему прямо под нос:

— Was? Was hast du gesagt?

Бюрже повторяет. И заработал себе две оплеухи. А я даже не успел и сообразить, как он уже был оторван от земли и уведен этими двумя мудилами, которые обрабатывают ему башку кулаками, а задницу — сапогами. Хочешь бежать за ними, объяснить им: это недоразумение, Бюрже ведь самый миролюбивый парень в мире! Наши лагерфюреры преграждают дорогу.

— Хватит, идите, ничего страшного, я выясню!

Тот, кто сказал это, уже имел возможность нам доказать, что слов на ветер он не бросает.

* * *

Был вечер. Мне пришлось заглянуть на завод, в Трептов, вместо того чтобы прямо вернуться в лагерь в сопровождении Папаши. Надо было припечатать новую марку для аусвайса. Аусвайс — это такая маленькая карточка, выдаваемая работодателем, но это не просто пропуск, чтобы шляться по лагерю и заводу, это главным делом единственное удостоверение личности, которое признается как властями, так и фараонщиной. Пресловутый красный паспорт, полный всяческих штемпелей, не имеет здесь никакой ценности. Аусвайс — это клеймо нашей принадлежности хозяину. Хозяин за нас отвечает. Без годного аусвайса мы просто-напросто дичь для гестапо. На аусвайсе приклеена гербовая марка, которую каждый месяц меняешь. В тот месяц моя марка застряла в какой-то конторе, и поэтому я должен был за ней заскочить на завод. Возвращался я в лагерь в трамвае, который шел по Кёпеникер Ландштрассе. Трамвай был набит, что в этот час нормально. На платформе болтает тебя вовсю. На каждой остановке удержаться нет силы, получаю я в спину целую пачку толпы, и постепенно, медленно, погружаюсь вперед. И вдруг задеваю легонько какого-то дылду в униформе, — ох уж эти мне униформы! Поначалу дылда ворчит на меня неизвестно что, а понимаю я по-немецки только тогда, когда со мной тихо, спокойно. Предполагаю все же, что просит его не толкать, что и намереваюсь я сделать. На следующей остановке цепляюсь я изо всех сил, однако — шпох — вся пачка на меня наваливается, я погружаюсь, толкаю. Тихонько. Совсем тихонько. Он меня испепеляет взглядом. Корчу гримасу сожаления, напичканную самыми подобострастными извинениями. На третьей остановке удерживаюсь изо всех сил, но ничего не поделаешь, раз уж на весу, то на весу, — опять толкаю. Едва-едва. Улыбаюсь, как улыбаются у нас в таком случае, с видом насмешливого заговорщика, становится смешной история наша, — понятна вам моя улыбка? А он вопит, аж легкие выворачивает, машет рукой, полный угроз, раздувает шею, становится красным, как отварной рак, весь в винных пятнах. Хорош сангвиник! Четвертой остановки я жду безропотно, все равно это уже моя, Баумшуленвег, — здесь мне и выходить. Однако опять, тот же расклад… Но на сей раз едва я задел этого дылду — влепляет он мне пару оплеух. Прямо так, перед всеми. Черт побери! Никогда не делайте мне такого!

Черный гнев смешал мне все в голове, расталкиваю я всех локтями, прорезаю себе дыру в пространстве, сбрасываю всех с платформы, кроме этой Головы отварного рака, освобождаю себе местечко, и тут уж врезаю ему короткий прямой слева направо, пиф-паф, в сопелку и прямо в глаз, — он качнулся, покачиваясь попятился до тех пор, покуда не уперся в угол, этого я как раз и хочу, и вот он уже зажат прямо перед моей рукой, и начинаю я его посыпать овсом! Взялись они вчетвером или впятером, чтобы оторвать меня, сбросили на тротуар, но все-таки я успел отделать ему ряшку как надо. По мере того, как я дубасил, он оседал вниз, вдоль двугранного угла трамвайной хреновины, как лифт в клети, а я, я сопровождал его в этом спуске. Интересно, откуда на меня находит такая дикость? Ведь после подобных ударов я не горжусь собой, совсем нет!

Ну ладно, в числе вмешавшихся были и два шупо, они схватили меня каждый под крылышко, пока мою жертву приподнимали, приводили в чувство, подбирали ее вычурную фуражку, и вот мы уже идем в комиссариат Баумшуленвеге, вдоль Баумшуленштрассе, — я впереди, запахнутый в мои лохмотья и куски бечевки, все еще кипящий от злости, зажатый между двумя шупо, он сзади, с расквашенной мордой, нос истекает кровью, окурки и трамвайные билетики наклеились на его карамельный мундир. Кажется, он был карамельным.

Фараон за письменным столом записывает показания парня, а когда наступил мой черед, говорит мне: «Du, Maul zu!», — ты, мол, заткнись, и запирает меня в обезьянник.

Пришел за мной рано утром, заставил сесть и говорит мне:

— Знаешь ли ты, что ты натворил?

Я понурил голову с как можно более глупым видом.

— Этот тип из гестапо, ты же видел?

Да нет же, нет, конечно я ничего не видел. Даже во Франции я не способен отличить старшего капрала от вице-адмирала. А здесь и подавно…

— Слушай, ты проживаешь здесь, в Баумшуленвеге, в лагере на Шайблерштрассе, не так ли? Лагерфюрер мне дал о тебе прекрасные сведения, ты серьезный, работящий, поэтому ладно, замнем, пожалуй, только уже не валяй дурака, так лучше будет.

И подмигнул. Так я и вышел. Вовсе не так я это себе представлял во время всей этой проклятой ночи… Ковыляю в лагерь, лагерфюрер зазывает меня в свой барак, наверняка он меня подкарауливал, хлопает по спине, угощает кофе и бутербродом и объясняет, в чем было дело.

Люди из шуцполицаев, обыкновенные фараоны, ненавидят гестаповцев, которые их презирают, снимают с интересных дел и оставляют им только регулирование уличного движения. Они, как и все, их боятся, но всегда готовы подставить ножку, тут и тебе повезло. Можешь себе представить, как они ржали, когда увидели, что ты отделал этого дылду! Да к тому же это был ты, дерьмо несчастное, француз, ты уж не обижайся! Даже мне от этого легче стало.

Как же мне здорово повезло, что они обратились за сведениями именно к этому лагерфюреру, который меня совсем не знает, вместо того, чтобы запросить у герр Мюллера, из Грэтц А. Г. в Трептове, то есть как положено на самом деле! Там-то я считаюсь лентяем, вредителем и саботажником, уже получившим два письменных предупреждения, в которых мне сулилось гестапо при следующей моей выходке… Ну как повезло!

Надеюсь, поэтому, что этот же лагерфюрер сможет подсуетиться, чтобы вырвать Бюрже из лап тех здоровых громил, кем бы они ни были[32].

На этот раз столкновение близится. Берлин устраивается на осадном своем положении. Три четверти заводов разрушено, но большинство было эвакуировано в провинцию, главным образом на юг, в Баварию и в Австрию. Часть станков и персонала фирмы Грэтц из отрасли прецизионной механики и электроники, изготовлявшей, главным образом, рации для парашютистов, переехали в Брегенц, на берег Рейна, поближе к швейцарской границе. Голова кипит проектами побега, еще бы! Как Пьер с лошадиной мордой и Раймонд Лоне. Им удалось! Они тщательно подготовились, ползли ночью на животе до Рейна, плавно соскользнули в воду и поплыли как угорелые. В этом месте Рейн — это дикий, гигантский и ледяной поток. Их чуть не снесло течением, по ним стреляли немецкие часовые, но им все-таки удалось пристать с другой стороны к швейцарскому берегу, намного ниже по течению, наполовину замерзшими, но как бы там ни было, дело уже было сделано! Пьер и его Клавдия работали в одном и том же цеху, поэтому и были вместе перемещены в Брегенц. Пьер сказал Клавдии, чтобы она его дожидалась, что бы ни случилось, главное — никуда отсюда не двигаться, спрятаться, если надо, потому как он за ней приедет, ничто его не остановит[33].

* * *

Но что удивительно, — и мы не перестаем этому удивляться, — так это сравнительная безнаказанность, которой, по-видимому, пользуются заводы, особенно крупные. Не говоря уже о фирме Грэтц, как-никак посвященной военному производству и, хотя и обкарнанной там и сям, продолжающей выплевывать свои наконечники для снарядов полными вагонами, — напротив лагеря, по ту сторону Шпре, на высотах между Обершеневейде и Карлсхорстом, стоит электростанция, снабжающая током все заводы в округе. Трубы ее смердят что есть силы. По ночам небо над нею постоянно залито маревом, получается такой розовый купол, который видно издалека. Однако, несмотря на то что этот край неоднократно бомбился, электростанция все стоит, целехонькая, среди развалин, и невозмутимо изрыгает свой дым и освещает все ночи своим розовым свечением. Во время первых крупных ночных бомбежек, в то время как, несмотря на лагерфюрера и его псов, мы оставались снаружи, задрав нос, смотрели, как перекрещиваются снопы прожекторов, как медленно опускаются грозди светящихся многоцветных ракет и как срываются вниз, охваченные пламенем, самолеты, мы без памяти ждали того попадания в цель, которое разнесло бы в кусочки эту блядскую ТЭЦ. Ан нет! Рушились ряды домов, почтенные ели Трептов-парка взлетали высоко в воздух вместе с корнями, а электростанция спокойно себе излучала свои красноватые отсветы. Мы говорили тогда: ну что за мудачье такое, целиться не умеют! Но сегодня мне думается, что наверняка все было не так-то просто, что мудачье-то ведь мы, ну и конечно пилоты, да и солдатня-фрицы, ну и гражданские фрицы, во всяком случае, мелкота… Сименсштадт, огромный промышленный комплекс фирмы «Сименс», целый город, состоящий из завода, контор, рабочих блоков и бараков, понатыканных в лесу, совсем к западу, за Шарлоттенбургом, работает на полную мощность. Да… Все это знают, все это видят, это вечная история сталелитейных заводов Вендель, которые во время Первой мировой так никогда и никем не бомбились, а поставляли сталь для пушек как немцам, так и французам, вечная все та же старая гнилая история, которую знают все и которую никто не хочет знать, годится она только для того, чтобы вдохновлять разглагольствования пьянчужек, вцепившихся в пивные стойки бедняцких пригородов… Если уж начинаешь удивляться — конца не видно!