Франсуа Каванна - Русачки

• Название: Русачки
• Автор: Франсуа Каванна
• Издательство: АСТ, Фолио
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-017346-6, 966-03-1595-3

Французский юноша — и русская девушка…

Своеобразная «баллада о любви», осененная тьмой и болью Второй мировой…

Два менталитета. Две судьбы.

Две жизни, на короткий, слепящий миг слившиеся в одну.

Об этом не хочется помнить.

ЭТО невозможно забыть!..

---

Подбодряемые Галифе, — да стоит ли бодрить? — мы прибавляем шагу. Даже бегом пускаемся, чтобы удрать от убийственного железа, которое, к счастью, падает достаточно далеко, справа и слева от нашей дороги.

И вот мы уже наверстали основную ватагу, смятение которой перед смертью, сыплющейся сверху, немного встряхнуло мрачную безропотность. Но какого черта: эти мудила-эсэсовцы опять тут! По крайней мере, двое из них. Все тот же сержантик с рожей апаша{116}. С револьвером в руке они орут: «Los! Los!», — ждут, пока мы все пройдем, а потом взгромождаются на свои веловозы и погоняют нас прямо в задницу, подталкивая тех, кто бредет в хвосте, своими жесткими кулаками, твердо вцепившимися в рукоятку парабеллума.

Тот самый старик, который с трудом плелся, уже в полном изнеможении обмяк на обочине, прислонившись спиной к дереву. Его зияющий рот хватает ртом воздух. Глаза выпирают у него из орбит, лицо лилово-черное. Маленькая, ссохшаяся жена прикладывает ему мокрый платок ко лбу. Она плачет, тихо ему приговаривает. Никуда дальше он не пойдет. Оба эсэсовца спешиваются.

Ливень снарядов прекратился неожиданно, — так же как начался. Мы проходим деревни, мост, который, видимо, взрывать никого не назначили. Указатели предвещают о городе под названием Страсбург. Именно тут появляются признаки существования некой немецкой армии.

Длинная вереница серо-зеленых пехотинцев проходит навстречу нашей колонне. Они идут гуськом, в кювете, вдоль живой изгороди. Вторая вереница идет параллельно первой, по другую сторону изгороди. Я смотрю на них ошарашенно. Это же совсем мальчишки. Некоторым из них не больше двенадцати. Да и униформа у них не всегда комплектная: те, кому не хватило брюк, топают в школьных шортах — шорты в Германии носят долго. Слишком длинный серо-зеленый китель бьет по икрам. Пришлось засучить рукава, чтобы высвободить запястья. Вижу также и старикашек, действительно старых, седых, пузатых, затылок, как водосточный желоб, с тройной складкой жира, кривоногих, поясница уже не гнется… На многих из них плащ-палатка, непромокаемая, с камуфляжем, пестрой окраски типа игры светотени в свежем подлеске, на головах — стальная каска, обильно приправленная листвой.

Вооружены они винтовками и автоматами. Гранаты с длинной ручкой торчат из голенищ сапог у тех из них, у кого они есть. Некоторые несут на плече длинные самоварные трубы, окрашенные в серо-зеленое. Я слышу, как наши парни говорят в восхищении, что это и есть тот самый панцерфауст, новейшее чудодейственное оружие, которое посылает малюсенькую, ничтожную ракету в танк, та прилипает к броне, расплавляет в мгновенье ока самую толстенную сталь и впрыскивает в образовавшееся отверстие необыкновенно мощный взрыв вакуумного заряда: все, что есть живого внутри танка, размазывается по стенкам, как кровавый фарш по бутерброду. Или вдруг, мгновенно, все обугливается и испаряется, и остается один небольшой дымок, — в зависимости от рассказчика, — парни с большим интересом обсуждают эту техническую подробность. Мне что-то не верится. Такой вот кусок самоварной трубы, из тонкой жести? Да, но, ты понимаешь, надо стоять рядом с танком, который ты хочешь подорвать. Метрах в двух или в трех. А ты что думаешь, ребята там, в танке, так и дадут тебе подойти чинно-мирно? А надо сначала вырыть ямку, только чтобы залечь, замаскироваться и ждать, дать ему подойти близко-близко… Поэтому у них и предусмотрены эти саперные лопатки поперек вещмешков из конской кожи «с ворсом», — вот бы мне такой!

Никакой артиллерии с ними нет, даже легкой, нет и пулеметов. С панцерфаустом все это полностью устарело. А ты думаешь, с этими вот хреновинами они и в самом деле смогут отбой дать и выиграть войну? Школьники и дедули, которым поручено ввести в дело эти чудотворные штучки, как будто не очень в этом уверены. Они идут молча, с опущенной головой, грустные, хоть умри! Бросают на нас завистливые взгляды — на нас, топающих в обратном направлении. Увенчанные веточками цветущих вишен, со смертью в лице, они идут на бойню.

— Это фольксштурм{117}, — объясняет мне Поло.

Образованный он стал, в тюрьме, Поло наш. Дамы из деревни его научили, что фюрер декретировал «великий гнев немецкого народа» против нечестивого захватчика и принял решение не противиться массовому подъему молодежи начиная с четырнадцати и стариков без возрастного ценза. А как насчет женщин? Да, кстати, правда, о женщинах он ничего не сказал. Небось, не подумал…

Блестит солнце, высокое и яркое. Даже тепло вдруг стало для начала апреля, по-настоящему тепло. Дрозды свистят в живых изгородях, привыкшие теперь к раскатам канонады. Большие бедствия войны решительно любят яркое солнце. Даю Марии пройти вперед, ради удовольствия посмотреть, как она шагает. Такая весна никак не может иметь привкус смерти.

* * *

Среди более или менее организованных групп, которые, как и мы сами, движутся по трассе великого переселения на Запад, я уже давно приметил небольшую ватагу итальянских военнопленных. В этом всеобщем отчаянии они выделяются сразу. Ни апатичное уныние немцев, ни бурчливая озлобленность французов, ни более или менее беспечный фатализм русских не способны подействовать на их веселый настрой. Как ни кажется странным, никто вроде за них не отвечает. Предоставлены самим себе. Переживают разгром, как праздник, воскресный ралли, огромное плутовское приключение, про которое они заранее решили, что все его перипетии окажутся для них безумно интересными, — готовы вовсю смаковать их красочность и комизм. Они уже предвкушают, как с надлежащими жестами и мимикой будут рассказывать все это своим приятелям, опустошая плетенки «Кьянти» в пятнистой тени виноградной шпалеры, где-нибудь между Калабрией и Ломбардией.

Грустная древесноволоконная ткань их зеленоватых мундиров превратилась в лохмотья. Надменно запахиваются они в мушкетерский плащ, горделиво накинутый на плечо, — для нее-то и был он рассчитан, плащ этот, для мушкетерской надменности. Ты можешь накинуть на плечо только один его угол, если хочешь, чтобы он тебя лишь немного окутывал, наподобие римской тоги, — вот так, а жест этот не может не быть надменным, но так как приходится все время его повторять, а эта дребедень все время спадает, он придает итальянской армии, — хотя и побежденной, хотя и в лохмотьях и обращенной в рабство, — неизгладимую надменность. Вот каковы они, итальяшки! Когда хотят показаться гордыми и неумолимыми, они впадают в крайность, и это придает им гордость Матамора{118}. Впрочем, и сами они признают это: не итальянская ли комедия изобрела персонаж фанфарона? Некоторые из них носят шляпу берсальера{119} с огромным пучком черных перьев из петушиного хвоста, ниспадающих на один глаз. Изъедены молью эти перья, но какая бравада, — ну чем не обнищавшие дворяне времен Людовика XIII. И любят же они такую браваду, итальяшки! Да еще и смеются, разыгрывают себя, — иначе они не могут.

То мы их обгоняем, то они нас, в угоду превратностям этого обрывочного передвижения. Всякий раз, когда мы оказываемся рядом с ними, я отмечаю, что их общий объем вырос. Нет, по дороге они не подбирали других итальянских военнопленных, просто в пространстве они образуют некую геометрическую фигуру с более обширными размерами, особенно в высоту. Такое увеличение в объеме объясняется бесконечным вкраплением различных предметов. Предметы эти, большие и малые, липнут к ним, как железные опилки к магниту.

Совсем в начале они несли только скудные узелки, убогие вещевые мешочки. Мешки из-под картошки обвисали на их спинах, как усохший инжир. Мало-помалу мешки эти отъели себе здоровенные щеки, котомки раздались, ящики и картонки возникли на головах, на плечах. Потом появилась тачка, потом другая. Детская коляска. А потом и ручная тележка. Потом телега для лошади, а потом и сама лошадь. Уровень хлама на телеге начинает расти. Вскоре он превзошел высоту второго этажа, а наверху кучи, на самой ее верхотуре, где покоятся различные мешки и узлы, как засахаренная вишенка на пирожном, сидит немецкая дама, весьма достойная вдова, в слезах, вполне еще пригодная к употреблению, и уже улыбающаяся сквозь слезы.

Ну и черти же, итальяшки эти! Сперва они плелись молча, охваченные окружающим страхом, хотя и не принимая в нем участия. Уважая, по крайней мере, страшное отчаяние немцев. Как снимаешь шляпу перед проезжающим катафалком. В конце концов, эти люди идут на смерть, эти женщины будут изнасилованы… А потом, мало-помалу, ласкаемые в спину таким неотразимым солнцем, они начали напевать вполголоса, потихоньку, почти нехотя, как перестаешь сдерживать естественную потребность, как тот дядечка, о котором так любит рассказывать папа, которому в церкви, в момент возношения даров, вдруг сильно захотелось пукнуть, и он решил спасти ситуацию, выпуская потихоньку тончайшую струйку, но струйка эта, увы, дала мощную ноту оркестровой трубы с сурдиной, и нота длилась и длилась, и в рассказе папы закончилась катастрофой.