Айрис Мердок - Генри и Катон

• Название: Генри и Катон
• Автор: Айрис Мердок
• Издательство: Эксм, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-699-45240-8

Впервые на русском — один из лучших образцов позднего творчества выдающейся британской писательницы, признанного мастера тонкого психологизма. В романе «Генри и Катон» рассказывается история двух блудных сыновей: искусствовед Генри Маршалсон, вернувшись в Англию из многолетней американской «ссылки», унаследовал после смерти брата, знаменитого автогонщика, фамильное имение; а его старый друг пастор Катон Форбс пытается совладать с двумя по-разному предосудительными страстями — к Богу, в существовании которого он не уверен, и к малолетнему преступнику, для которого еще, возможно, не все потеряно. Способна ли новая любовь послужить в их замкнутом мире спасительной силой — или она опять сведется к одержимости, шантажу и насилию?

(задняя сторона обложки)

Айрис Мердок — один из самых значительных писателей своего поколения.

The Guardian

«Генри и Катон» — возможно, лучший из романов Мердок и уж наверняка — самое выдающееся достижение в английской литературе последних лет.

Джойс Кэрол Оутс

Нам «из восточного далека» трудно представить, что высшие круги Лондона могут мыслить, чувствовать, разговаривать, влюбляться как-то по-иному, чем это описано в классических романах Мердок. Волшебный город в городе размером не более цветочного бутона — вобравший в себя всю силу, всю сладость, весь нектар жизни. Здесь взаимная наблюдательность, деликатность, ревность до того обострены, что начинают заменять любовь. Здесь, чтобы наведаться в гости, бывает достаточно переехать на машине на другую сторону площади. Здесь леди прозрачны, нежны и беззащитны, как лишенная панциря улитка. Здесь живут чудаки — гибриды персонажей Чехова и Льюиса Кэрролла, полунасекомые-полубоги. В уютнейшем из миров эти принцессы и принцы на горошине чувствуют себя гостями, иммигрантами, беженцами без роду и племени… Незримые силы днем и ночью стоят на страже старого мира, оберегая его от варварских набегов — извне и изнутри… А в аристократических семействах из поколения в поколение, подобно подагре, передается наследственная болезнь — слабость к большевизму.

Ozon.ru

---

Отец Генри, Бёрк Маршалсон, который умер, когда Генри был мальчишкой, должен был быть сэром Бёрком Маршалсоном или, может, лордом Маршалсоном, однако, к сожалению, семья была не титулованная. Всегда существовала легенда о ее «именитости», ни на чем не основанная, которую Генри отвергал каждой клеточкой своего существа. Бёрк Маршалсон всю жизнь занимался тем, что пытался кое-как поддерживать имение, которое беспощадные правительства постоянно урезали ему. Его жена Герда, оставшись молодой вдовой, сохранила легенду и старалась, как могла, сберечь деньги. Из ложной необходимости экономить Сэнди, старший из двоих детей, рано стал одеваться самостоятельно или заботой родственников и слуг. Когда, еще в детском возрасте, Сэнди унаследовал Лэкслинден-Холл, парк и пахотные земли, по-прежнему требовалась солидная сумма для «поддержания их в должном порядке», чтобы в свое время передать ему. Генри, которого в семье просто терпели, скоро узнал, что все, вплоть до самой земли под ногами, принадлежит Сэнди, и каждодневно молился о смерти брата. Сэнди всегда производил впечатление умницы, хотя учился лишь на инженера, да и то бросил. Он обладал индивидуальностью, тогда как вся образованность Генри не могла наделить его настоящим характером. Сэнди относился к нему покровительственно, посмеивался, называл, как дворняжку, Шариком. Он даже не замечал ненависти Генри. Присылал ему в Америку открытки на Рождество, даже на дни рождения. Никто не думал относиться к нему с неприязнью, и, может, никто и не испытывал к нему неприязни. Просто таким он уродился: малость не от мира сего и посредственность. «Малыш у нас бездарь», — слышал он от матери, тогда как Сэнди в похожей ситуации удостаивался похвал, и Генри быстро усвоил новое словечко.

И вот высокий красавец Сэнди мертв, к тому же он не был женат и не родил долгожданного наследника. Наследником стал заурядный Генри. И теперь Генри возвращался ко всему этому, в древнюю нечестивую, суматошную Европу с ее клаустрофобией, в свихнувшуюся маленькую Англию с ее причудами, в прекрасный и ужасный Лэкслинден, к северному свету над лугами. К матери, которой не видел с тех пор, как она посетила Нью-Йорк пять лет назад в компании той мерзкой пиявки, Люция Лэма. (Конечно, бестактному Генри нужно было поинтересоваться, не за ее ли счет он притащился.) Надо надеяться, подонок Лэм успел за это время окочуриться или отстать от матери. Как все сложится? Произойдет ли наконец что-нибудь в его жизни? Выпадет ли ему на долю сделать великий выбор, принять решения, которые изменят мир? Способен ли он на это? Свободная воля и причинность полностью совместимы, как сказал однажды Расселл[7]. Генри его не понял. Или все окажется иллюзорным, как сон, и он скоро проснется от телефонного звонка в своем покойном маленьком белом домике в Сперритоне и услышит в трубке бодрый спозаранку голос Беллы? Есть ли в Англии люди, которые ждут его? Есть там кто-нибудь, кого он действительно хочет увидеть? Ну очень хотелось бы повидаться с Катоном Форбсом; интересно, что с ним сталось, подумал он, опрокидывая очередной мартини. Самолет, подрагивая, одолевал пространство. Опустошенный после всех переживаний и захмелевший, Генри снова уснул.

Приблизительно тогда же, когда Катон Форбс расхаживал по Хангерфордскому мосту, а Генри Маршалсон первый раз проснулся в реактивном лайнере высоко над Атлантикой, Герда Маршалсон и Люций Лэм в библиотеке Лэкслинден-Холла обсуждали ситуацию.

— Ничего не изменится с его приездом, — сказал Люций.

— Как знать, — сомневалась Герда.

Она расхаживала по комнате. Люций сидел, развалясь, на софе возле недавно установленного телевизора.

Библиотека представляла собой продолговатую комнату с тремя высокими окнами, бархатные шторы на них сейчас были задернуты. На одной стене висел фламандский гобелен конца семнадцатого века, изображающий Афину, которая волокла за волосы Ахилла. Богиню и героя окружала пышная зелень, схожая с амазонскими джунглями. Агамемнона и его напарников не было видно, но присутствовала близкая Троя — тремя кремовыми остроконечными башенками в правом верхнем углу, поднимавшимися над буйной листвой на фоне таинственно светящегося серо-голубого неба. Остальные стены были заняты полками с фамильным собранием Маршалсона, большинство книг были заново переплетены в одинаковую золотисто-желтую кожу: главным образом исторические, биографические и стандартные комплекты литературной классики. С отъезда Генри книг никто не касался, кроме Роды, смахивавшей с них пыль. Полки немного не доставали до потолка, оставляя место для строя бюстов римских императоров. Их никто не протирал, но, к счастью, они и так были черные.

Две лампы с абажурами, сделанные из огромных ваз, освещали один конец комнаты, а под высокой каминной полкой, украшенной резьбой учеником Гринлинга Гиббонса[8], ярко пылали поленья в камине, разворошенные энергичным тычком Гердиной ножки в комнатной туфельке. В синей хрустальной вазе возле одной из ламп стоял большой букет белых нарциссов, чей тонкий аромат легко плыл с волной тепла от камина.

Люций чувствовал сильную усталость и мечтал о постели. Болела спина, немилосердно мучила новая вставная челюсть, которую он не осмеливался снимать в присутствии Герды. От тупой боли в теле не было спасения — как бы он ни менял положение, она переползала следом. Сворачивалась в уголке и просто задремывала. Как он ненавидел старость! Даже от виски никакого теперь удовольствия. Хотелось почесаться, зевнуть, но даже этого было нельзя. Лицо Герды виделось смутным пятном. Он никогда не носил очки на людях. А она все говорила и говорила.

На Герде было нечто длинное и свободное и слишком изящное, чтобы называться просто халатом; так она теперь часто одевалась по вечерам. Люций не был уверен, то ли эта новая манера означала некую непринужденную интимность, то ли всего лишь уступку удобству. Герда никогда не говорила о своем здоровье и вообще предпочитала сдержанность обыкновенной открытости. Сегодняшний капот был тонкой шерсти, в сине-зеленую клетку, застегнут до самого горла, а подолом подметал ковер. Было ли под ним что-нибудь? Ее прямые черные волосы были скручены узлом на затылке и прихвачены крупным черепаховым гребнем. Распущенные, они лежали на ее плечах. Красит ли она их, спросил себя Люций. Он жил в окружении тайн. Герда, особенно при этом освещении, еще могла выглядеть невероятно молодой. Конечно, она поблекла — и ее черты были уже не столь прекрасны. Лицо побледнело и округлилось, нос с возрастом стал крупней, а ноздри шире. Глаза у нее были темно-карие и блестящие — как у Сэнди, как у Генри. Ни низенькая, ни высокая, заметно полная. Но все еще обладавшая уверенностью бывшей красавицы. Глядя, как она ходит по библиотеке, поворачивается, взметая сине-зеленые полы одежды, он думал о том, как она всегда, в каждый миг женственна, благослови ее Бог. Ее старомодное кокетство было так естественно, что производило впечатление врожденной фации.

Люцию было шестьдесят шесть. Много лет прошло с тех пор, как он стал рабом сверкающих глаз Герды. Когда он впервые встретил ее, она уже была замужем за рыжим Бёрком и держала на руках розовощекого рыжего младенца. Люций влюбился, не предполагая посвящать этой любви всю жизнь. Как же это случилось? Его тщетная страсть стала семейной шуткой. Герда относилась к нему доброжелательно. («Английские интеллектуалы, по крайней мере, ведут себя по-джентльменски», — сказала она.) Никто его не опасался. Бёрк, ощущавший, по непонятной Люцию причине, свое превосходство над всеми, похлопал его по спине и сказал, чтобы он чувствовал себя в Лэкслинден-Холле как дома. Бёрк не предполагал, а Люций не мечтал, насколько буквально это сбудется.

Люций, превративший заботу о своей внешности чуть ли не в профессию, выглядел молодым красавчиком. У него были длинные, ниспадающие светло-каштановые волосы — необычность по тем временам и демонстративный знак некой замечательной странности. Люций, прекрасно это сознавая, чувствовал, что эта странность есть не что иное, как гениальность. Как он презирал Бёрка, презирал даже своего младшего приятеля по колледжу, Джона Форбса, который и познакомил его с Бёрком. Тогда все в Лондоне обожали Люция; только в Лэкслиндене он потерпел провал. Он принадлежал к кругу модных литераторов и публиковал стихи, когда ему еще двадцати не исполнилось. Кое-кто из очень известных людей с любовью относились к нему. Он был сыном пожилых родителей. Они были бедны, но послали его в хорошую школу. Они дожили до его книги стихов и последовавшего за ней романа. У него была младшая сестра, но та образования не получила, и у него с ней было мало общего. Побуждаемый идеализмом, сочетавшимся в нем с самоуверенным тщеславием, он рано вступил в компартию. Все годы крушения иллюзий служил ей вполне храбро и благородно, как думал теперь, оглядываясь в прошлое. Возможно, вступление в партию было ошибкой? Да, он совершал ошибки. Наверное, ему следовало просто спокойно сидеть, поняв все это a priori[9], как другие. Впоследствии это казалось очевидным. Сколько молодых сил он бездарно потратил на бесплодные споры, которые ныне видятся бестолковыми и мелкими в результате неумолимого, и для Люция всегда удивительного, хода истории.