Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

• Название: Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе
• Автор: Иван Зорин
• Издательство: Carte Blanche
• Жанр: Современная проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-900504-03-4

Вторая книга несомненно талантливого московского прозаика Ивана Зорина. Первая книга («Игра со сном») вышла в середине этого года в издательстве «Интербук». Из нее в настоящую книгу автор счел целесообразным включить только три небольших рассказа. Впрочем, определение «рассказ» (как и определение «эссе») не совсем подходит к тем вещам, которые вошли в эту книгу. Точнее будет поместить их в пространство, пограничное между двумя упомянутыми жанрами.

Рисунки на обложке, шмуцтитулах и перед каждым рассказом (или эссе) выполнены самим автором.

---

Я, имея здесь предшественником, в частности, Ван Гога, считаю, что оттенки ночи гораздо богаче и утонченнее ярких красок дня. Но для меня это в первую очередь относится к тем причудливым мыслям, вернее, обрывкам сравнений, фраз и ассоциаций, которые подавляются солнцем и суетой.

Какой психоаналитик разгадает тайную символику этих сочетаний? Тщетно наблюдать часами их хоровод, пытаясь сложить из него приемлемую мозаику! То, чем я как раз и занимаюсь сейчас, пробуя структурировать хаос наплывших чувств в словах, воистину заставляя выступить «язык как структурированное подсознательное».

Моя ближайшая цель — не грамотно изложить пришедшие в бессонную голову соображения (я ощущаю, что они достаточно банальны для этого и игра не будет стоить свеч), а просто освободиться, напрямую передав ту горечь чувств и то до плача болезненное ощущение блеклой марионетки, которое внезапно овладело мною, используя для этого вереницу случайно мелькающих парадигм. Написанное призвано в какой-то мере оправдать меня в собственных глазах, оправдать спонтанно возникшее во мне ужасное чувство вто-ричности.

Наперед прошу прощения за смертный грех косноязычия (забудем ренаровское «ясность — вежливость писателя!»), ведь здесь оно в некотором роде предопределено задуманным: выплеснуть из себя ночной поток сознания (или лучше подсознания) как он есть, а также некоторую путаницу и рассыпаемость текста. Итак, приступим.

Молва приписывает упырям, вурдалакам, василискам', скорпионам и шизофреникам непереносимость своего отражения в зеркале. Не потому ли, что какая-то частица их кроется и в каждом из нас, человека так легко вывести из равновесия, доведя до бешенства простым копированием его интонаций, жестов и оборотов речи? Припомните гримасы в детстве, доводящее до отчаяния обезьянничанье, столь больно колющее передразнивание. И наоборот, состояние аффекта может быть легко погашено простым подражанием действиям человека, в нем пребывающего. Эмоции куда-то испаряются. Возможно, это происходит потому, что со стороны все выглядит совершенно иначе, переходя в свою противоположность: безумная влюбленность — в смех, гнев и раздражительность — в глупость, а безудержная смелость — в трусость. Направленность воздействия отражения при этом не важна, важен результат. Многие люди, которым я вполне доверяю, признавались мне, что их приводит в трепет отражение их самих в творениях других людей. Естественно, не во всех творениях, ибо большинство творений — это индивидуально кривые зеркала — правда, они могут нравиться, ими можно даже недолго восхищаться, — а речь идет о тех избранных, таинственно созвучных им незнакомцах, — «незнакомцах» в обыденном толковании пространства и времени, — когда произносят: «Вот это мое…», и наступает резонанс душ, конгениальность.

Для меня такими вневременными незнакомцами (а что есть течение времени, как не ложь и иллюзия?) являются Борхес и Хайдеггер, а вероятно, что и еще многие другие, да вот беда — я их пока (а успею ли?) не открыл для себя. Хайдеггер и Борхес. Я чувствую их отражение в себе (этичнее — но правильнее ли? — будет сказать: я чувствую свое отражение в них). И это переворачивает мое мышление — или наоборот, выпрямляет его, а искривляют его другие окружающие меня предметы? — и это возбуждает и подвигает меня. Куда? Может быть, в пространство подражания? Быть может.

Однако в старину, у воинов подобное поощрялось и воспевалось: бардами и скальдами, рапсодами и аэдами. В нынешней же, столь бедной сильными эмоциями эпохе, где господствуют психоаналитические теории, обвиняющие человека в наличии сверхценностей и объявляющие присутствие их отклонением от нормы, это зовется вульгарной завистью к чужой славе. Вспомним, однако, что раньше, когда это еще не считалось позором, Александр Македонский примерял на себя славу Ахилла, как Патрокл, некогда примерявший его доспехи, а славу самого Македонского — монгол Бату-хан (да и сколько еще тех, о которых история умалчивает), сравнивавший себя с «Искендером Великим Двурогим». Да, но почему Александр выбрал Ахилла? Почему именно его?

Многие полководцы видели свое отражение (или смотрелись, как в озеро с чистой водой, что опосредованно отдает нарциссизмом) в «Жизнеописаниях» Плутарха. Наполеон, один из последних викингов, заставлял читать их себе вслух на палубе «Неверного», возвращаясь с Эльбы. Причем каждый выбирал или интуитивно зрел какое-то одно, именно ему присущее геройство, описанное Плутархом (симметрия двойника!), и черпал силу именно в своем, давно умершем (да и вообще существовавшем ли когда-то?) отображении.

Мне кажется, что здесь неуместно христианское «не сотвори себе кумира!», ибо речь идет о двойнике как об уже наперед заданном изображении собственного «я». Оно уже существует и однажды случайно (или не случайно?) открывается, но не творится. Это естественная находка того, что искал. Как гриб у грибника.

Коснемся теперь понятия «отражения» с несколько иной стороны. Влюбленные отражены друг в друге. Ромео в Джульетте, Лейли в Меджнуне, Каллироя в Херее. Мистик или глубоко религиозный человеек — в Боге. Я вовсе не хочу тонуть в бездне размышлений на тему отношений Бога и человека, а коснулся ее только затем, чтобы привести лишний пример отображения как источника вдохновения и энергии. Вероятно, что и Бог также отражен в людях, ведь по образу же и подобию своему слепил он их из глины. Если не ошибаюсь, Джелаледдин Руми (или во всяком случае какой-то средневековый араб-суфий) утверждал, что если ты стремишься любить Аллаха и приближаешься к нему, то это означает всего лишь, что Он начинает все больше и больше любить тебя, стремительно идя навстречу тебе. Симметрия движения выступает здесь как частный случай отображения!

Иногда, вот как сейчас, я склонен к категоричному обобщению: любое маленькое — великое ведь тоже маленькое по отношению к бесконечности — единичное творение, казалось бы, отражающее сущность творца, есть всего лишь отражение огромной, бесконечно инертной массы Культуры человечества. Произведение есть отражение той ее стороны, которая, в свою очередь, отражает сущность автора. Порой же мне представляется, что я вообще подобен кочану капусты, имеющему сто позаимствованных одежек, да все без застежек, которые просто-напросто скрывают пустоту внутри меня, то есть отсутствие моего сущностного «я» как такового. Не знаю, эту ли пустоту имеют в виду буддисты, именуя начальную пустоту шуньятой?

Итак, если следовать логике подобных рассуждений, а вернее, их категоричному тону, мы — всего лишь отражения друг в друге. Повседневное отсутствие отражения — одиночество. А одиночество — это уже смерть, ибо смерть не дискретный шаг за порог, в небытие, а непрерывное, как в учении индусов, изменение души, и вполне может наблюдаться у живых (откуда-то вынырнули «как трудно мертвецу среди людей» и образ Феди Протасова из «Живого трупа»). Да, одинокие люди, те, чье отражение отсутствует в ком-либо или в чем-либо, уподобляются африканским зомби. Кстати, результат суицида от одиночества, таким образом толкуемого, отчетливо понимал Дефо, подсунув Робинзону дикаря Пятницу. Ведь этот антипод цивилизации — отражение Робинзона.

Боже, как вездесущи отражения! Мне думается, что Аристотель, умерший за триста лет до Рождества Христова где-то в древней стране, именуемой, правда, и теперь Грецией (наверное, этимология вуалирует здесь неумолимость течения времени и нашу печаль), гораздо ближе нам, чем сосед по лестничной площадке в смысле отражения нами прагматичной логики этого давно истлевшего грека.

Тут в какой-то непонятной связи — о, загадки ночной психики! — в памяти всплыл гоголевский Собакевич, доказывающий изумленному Чичикову, что иные мертвые души даже вовсе не мечта, а гораздо реальнее (а я сиюминутно прочитываю это слово как «ближе» ему, Собакевичу!) «этих, который числятся теперь живущими».

А может, все проще? Может, я, пишущий эти строки от себя (а как же, впрочем, иначе?), попросту сохранил детское стремление к подражательству как простейшему средству обучения, и мне лишь кажется, что строки эти идут от меня, может быть, я так и не ушел из детства, и именно отсюда, вернее, из рефлексий на эту тему, и проистекает мое видение мира через отражения? Все может быть.

Обобщение понятия отражения понадобилось мне лишь затем, чтобы притупить остроту гудящих набатом слов: «Ты лишь отражение чужих мыслей!». Ну что ж, в таком случае терапевтический эффект достигнут, ибо сейчас я уже твердо убежден, что мир буквально соткан из отражений. Я убежден, что он и сам есть чье-то отражение, чей-то отблеск или тень, а мы, его дети, отражаем уже отраженное. Это так. Но, клянусь, я не знаю, чей импульс (и откуда он был послан) я отразил сейчас, зимней ночью 1992 года, — впрочем, к окну уже липнет бессмысленный, усталый рассвет, — вылив рожденные им чувства на терпеливую бумагу и тем косвенно подтвердив факт его существования; я не знаю, кто заставил меня написать корявое эссе об отражениях, если как-то озаглавить эти строчки ни о чем.