Скотт Туроу - Законы отцов наших

• Название: Законы отцов наших
• Автор: Скотт Туроу
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, Харвест
• Жанр: Триллер
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-17-037708-4, 978-5-9713-5147-4, 978-5-9762-1614-3, 978-985-16-3478-7

Жена сенатора Эдгара застрелена среди белого дня прямо у собственного автомобиля.

Дело рук гарлемской уличной банды? В этом убеждена полиция.

Однако главный подозреваемый по прозвищу Хардкор утверждает — преступление заказал сын жертвы, Нил Эдгар!

Но зачем состоятельному молодому человеку убивать собственную мать?

Возможно, его просто хотят подставить.

Так считает многоопытный адвокат Хоби Таттл, умеющий выигрывать самые безнадежные дела. И он намерен доказать это в зале суда.

---

Кто-то сказал, что деньги — это корень всех зол. Для моего отца они имели не только это, но и гораздо большее значение. Первоначально он был заурядным профессором экономики в университете, но затем начал консультировать банки и брокерские фирмы, стал одним из лучших специалистов страны по находящейся в обращении денежной массе. В результате всю жизнь я слышал от отца теоретические рассуждения: как деньги являются средством, манипулируя которым каждый старается получить то, что он хочет, и чем больше ты чего-то хочешь, тем более заплатишь. Это своего рода могучая, полноводная река жизни, куда вливаются все желания. Слишком идеальная, с моей точки зрения, теория, которая игнорирует такие вопросы, например, как: сколько каждому нужно для начала или что имел в виду автор слов песни, заявив, что лучшие вещи в жизни достаются бесплатно. Однако эта теория хотя бы признает, что если вам нужны деньги, значит, вам действительно нужно что-то еще. Что было нужно моему отцу, я не мог толком понять.

Его имя было Бернгард, и поэтому его часто путали с Бернардом Вейсманом, сказочно богатым человеком, которому принадлежали Башни Моргана в Дюсейбле и несколько крупнейших в стране супермаркетов.

— Нет, я бедный Вейсман, — обычно отвечал отец, и меня поражало то, с каким смехотворным смирением он произносил эти слова.

Я знал, что дела у отца шли отлично — это явствовало из комментариев его деловых знакомых, с которыми мы встречались на улице, однако он не желал признавать этот факт и каждый раз, когда ему приходилось вынимать из кошелька хотя бы доллар, казалось, будто внутри у него что-то умирало.

Когда я учился в колледже, у нас в общежитии регулярно устраивались легендарные «дешевые» соревнования. Это была своего рода клоунада, когда мы, кривляясь и паясничая, выставляли напоказ нищету родителей. Моими главными соперниками были представители других этнических меньшинств, славянского и греческого. От англосаксонских протестантов, то есть от янки, выступал только один студент. Победителем всегда оказывался я. Мой отец был вне конкуренции. Наши товарищи по общежитию покатывались со смеху, когда я рассказывал разные истории, реальные и выдуманные. Как отец, вместо того чтобы посадить новые вечнозеленые растения перед нашим простым бунгало с односкатной крышей, покрасил их зеленой краской, после чего они погибли, когда зимой ударили очень сильные холода. Как отец возвращал в магазины товары через два, а то и три года после покупки, если на пиджаке отскакивала пуговица или истерся воротник, и требовал, чтобы ему вернули хотя бы часть первоначальной цены. Как он заставлял ждать важных клиентов-банкиров только потому, что ему нужно было сбегать на распродажу и купить по бросовой цене коробку туалетного мыла. Как он поздним вечером, бывало, разглаживал для повторного использования пакеты из плотной коричневой бумаги из-под ленча, которые я, следуя его инструкциям, приносил назад домой из школы в кармане куртки. Как отец приладил таймер к лампочке в санузле, потому что в детстве, когда я был еще совсем маленьким, я часто забывал выключить свет. В результате я нередко чуть не умирал со страху — когда я еще сидел на горшке, не успев справить нужду, выключался свет и воцарялась кромешная тьма.

И все же дело было не в материальном недостатке, а в атмосфере, наполнявшей наш дом. Мой отец совершенно не признавал духовного отношения к материальному: ему не были знакомы радости людей со скудными средствами, которые наслаждаются теми немногими вещами, которые они могут позволить себе приобрести. В отказе отца тратить деньги я видел упорство человека, который, сжав кулаки до боли в пальцах, стремился к своей цели, невзирая ни на какие препятствия, и потому держал домашних на туго натянутом поводке, который я всегда пытался перетереть. Именно это и привело к моей первой серьезной размолвке с родителями, случившейся в канун Рождества в 1963 году.

У нас в доме практически не отмечали никаких праздников ни летом, ни зимой, ни в какое другое время года. В Вене отец воспитывался в духе свободомыслия. Он не скрывал еврейского происхождения и всегда проявлял бдительность в отношении антисемитизма, который, по его мнению, был очень заразителен и живуч. Однако даже после того, что ему довелось испытать во время войны в концлагере, и, возможно, именно поэтому он отвергал любые формы религиозной практики. Что касается матери, то здесь дело обстояло несколько иначе. Потеряв всех своих близких в крематориях концлагерей, став свидетельницей крушения всех моральных ценностей, она отчаянно цеплялась за обычаи и традиции, правда, весьма скромно и ненавязчиво для других, так как избегала вступать в споры с моим отцом. Мать покупала кошерную еду, не добавляла в тесто молоко и молочные продукты, а вечером по пятницам зажигала свечи. Праздники она отмечала в сдержанной и тихой манере: строго постилась на Йом Киппур, например. А отец уходил на работу. По настоянию матери мне дали религиозное образование в синагоге Бет Шалом. Туда даже университетские профессора посылали своих детей.

На Хануку мы зажигали менору, и отец с матерью давали гельт — не завернутые в фольгу шоколадные монеты, а настоящие деньги. В глазах отца это был подарок со смыслом. Самое близкое подобие праздника случалось у нас в канун Рождества, когда мы катались на машине по заснеженным улицам и любовались электрическими гирляндами, украшавшими елки во дворах наших добропорядочных соседей. Отец, разумеется, не возражал против любых развлечений, если на них не нужно было тратить деньги. Горящие гирлянды всегда порождали у меня приподнятое настроение: яркие, разноцветные огоньки, праздничность и веселье — время, когда все заботы и проблемы отступали на задний план и можно было тратить деньги, не думая ни о чем. Время беззаботной щедрости.

В общем, как бы то ни было, но в тот год, перед тем как мне должно было исполниться шестнадцать лет, я взял десять долларов, подаренные мне отцом на Хануку, и, повинуясь какому-то безотчетному импульсу, купил искусственную рождественскую елку в дешевом местном магазинчике. Я принес ее домой и, быстро собрав, вставил нижним концом в зеленое деревянное основание. Мать первая увидела елку на небольшом столике в моей спальне и начала распекать меня на всех четырех языках, которые знала.

Я полагал, что отец, не отличавшийся особой наблюдательностью, не обратит на елку никакого внимания. Дальнейшие события показали, что я глубоко заблуждался. Конечно же, получилось так, что он появился в моей комнате, едва успев вернуться домой с работы. Отец был человеком среднего роста. Я же уродился в мать, а у нее в роду не было никого ниже шести футов. Как мне кажется, ни он, ни я никак не могли привыкнуть к тому факту, что я был выше его уже на три-четыре дюйма. Отец принадлежал к числу тех лысых мужчин, которые отращивают длинные волосы на одной стороне черепа и затем зачесывают их через лысину. Он носил очки в металлической оправе и костюм-тройку из тяжелой шерстяной ткани. Глядя на елку, он покачивался с носка на пятку.

— Ну что ж, понятно, — сказал отец с сильным акцентом. Во всем он мог видеть лишь только прозаическую сторону, и поэтому не приходилось удивляться, что он добавил: — Вот как ты тратишь деньги, которые мы тебе дали?

— Я думал, это был подарок, — ответил я, лежа на кровати с книгой. — Если человеку дарят деньги, это значит, что он может купить на них то, что считает нужным.

— Нет, — сказал отец, не сводя пристального взгляда с рождественской елки. Он задумчиво покачал головой. — Деньги дарят не для этого.

На следующий день, когда я вернулся из школы, рождественской елки на моем столе уже не было. Ни мать, ни отец не стали ничего объяснять. И отец никогда больше не дарил мне деньги. Смысл этой воспитательной меры заключался, как мне думается, в том, чтобы я сделал какие-то шаги к исправлению. Однако я не стал их делать. В ретроспективе мне теперь понятно, как они восприняли мой поступок. Это была не просто глупость, но акт эмоционального вандализма. Я игнорировал боль, которую они испытали, не посчитался с их чувствами, в этом не приходилось сомневаться. Однако это не доставляло мне никакой радости. Дело было во мне самом. Я хотел вырваться из этого темного царства, мертвящего воздуха страданий и тишины, наполнявших дом моих родителей. Я хотел сделать ставку на жизнь, в которой каждый момент не окутан памятью о самых страшных преступлениях в истории человечества, и попросить их признать за мной право на это желание, дать мне свое благословение быть не таким, как они, отличаться от них в фундаментальном отношении. Однако они уготовили мне совсем иную судьбу, и такое признание или разрешение, как оказалось, мне никогда так и не было суждено получить.

После того происшествия дом родителей стал для меня лишь местом, где я жил и питался, но не более того. Во многих случаях я сам обеспечивал себя всем необходимым. Окончив школу и во время летних каникул я перебивался случайными заработками: работал продавцом в магазине скобяных изделий, автобусным кондуктором, поваром на гриль-кухне. Когда отца не было поблизости, мать всегда совала мне в карман двадцать долларов, однако она не решалась перечить ему напрямую. Поступив в колледж, я сам платил за обучение, взяв ссуду за счет федеральной субсидии. Чтобы досадить отцу, я пошел в его банк, где знали, насколько он богат, и открыл там счет. Когда на нем образовалась сумма, достаточная для покупки автомобиля, я купил «фольксваген», зная, что это приведет отца в бешенство. Однако со временем я осознал, что, сделав выбор, казавшийся невозможным, все равно проиграл. Я потворствовал отцу в его фундаментальной эгоистичности. И я так и не смог снять с себя узду их ожиданий. Мать не сводила с меня умоляющего взгляда, постоянно суетилась вокруг меня, молчаливо умоляя пожалеть ее, спасти ее жизнь. Я никогда не был свободен. И теперь после звонка отца все это снова навалилось на меня и придавило тяжелым грузом.