Вадим Шефнер - Последний суд

• Название: Последний суд
• Автор: Вадим Шефнер
• Жанр: Русская классическая проза

Вадим Сергеевич Шефнер (1915–2002) — замечательный поэт и прозаик — считал прозу «другой стороной поэзии». «Проза для меня, — признавался он, — не низший жанр, не отхожий промысел, а, перефразируя Клаузевица, продолжение поэзии иными средствами». Еще в 1940 году в журнале «Ленинград» Шефнер опубликовал рассказ «День чужой смерти» и с тех пор, все больше входя во вкус, писал прозу: сперва о своем питерском детстве, о детдомовцах 1920-х годов, о фронте и блокаде, потом обратился к «ненаучной» фантастике и «сказкам для умных». В собрании сочинений писателя проза занимает три объемистых тома из четырех.

Тем не менее не все из созданного им было напечатано. В шефнеровском архиве сохранился план неосуществленного прозаического сборника, где значатся рассказы, так никогда и не увидевшие свет. Открывает тот сборник рассказ «Последний суд» («Сутяга»), принадлежащий к военному циклу. На этих рассказах лежит печать настроений той далекой уже эпохи, но они и теперь представляют интерес, и не только историко-литературный, а и читательский, порукой чему их живая интонация и скрытая в них человеческая боль.

Игорь Кузьмичев

---

Потом он развернул пакетик, всыпал порошок в горло бутылки. Но порошок не растворялся — он белел на поверхности вина, у самого горлышка. Вино таило в себе тепло и сладость, но само было холодно: слишком долго лежало оно в мерзлой земле, да и здесь, в комнате, стоял мороз. Старик попробовал взболтать вино, но ничего не вышло — порошок не растворялся, не смешивался с вином.

«Нужно нагреть его, — понял Чернов, — нужно хоть немного нагреть». И он оглянулся по сторонам. Третий день у него не было ни щепки: уже давно повыдергал он все колья из палисадника, давно сжег все, что можно сжечь. Только стола и двух стульев он не трогал: это было не его добро — государственное.

Он взял топор и вышел из хибары. Возле стенки домика стояли козлы для пилки дров — придется сжечь их. Долго он возился с козлами, все-таки разрубил их, принес в комнату. Но сырые дрова не разгорались, они тлели, чадили, а тепла не было. Старик еще раз оглядел комнату. В дальнем углу ее стояла тесовая самодельная кроватка — та, в которой когда-то спал сын.

Чернов посмотрел на ленивый, робкий огонь в печке, подошел зачем-то к окну, подышал на стекло, точно ожидая за окном увидеть кого-то. Потом опять подошел к печке, стал раздувать дрова. Он дул на огонь во всю силу своих старческих легких, почти вплотную приникнув губами к огню; сырой горький дым был ему в лицо, глаза слезились, по морщинам текли слезы. Огонь оживал на мгновение — и снова черные пятна ширились на разгоревшихся было поленьях. И по-прежнему было холодно в комнате.

Старик подошел к стулу, взял его, приподнял — но опустил сразу же на место. (На спинке стула, с задней стороны, прибит был жестяной инвентарный номерок речпароходства. Но не в номерке тут было дело, а в том, что не хотелось старику оставлять о себе плохую память.) Он верил, что опять будут ходить по реке пароходы и опять в этой хибарке будет жить кладовщик, так пусть этот человек не поминает лихом Чернова, не думает, что Чернов не жалел советского добра. И он не стал ломать стула.

Он взял топор и подошел к кроватке сына, вытащил ее на середину комнаты и уже занес было топор, но потом отбросил его — стал ломать руками. Звонко заскрипели гибкие доски, с тонким стоном вылезали гвозди; откуда-то вывалился мелкий, линованный в косую клетку листок бумаги, и старик прочел на нем: «Просьба зверей не перекармливать. Ответственный за морских свинок Коля Чернов».

Старик совал в печку сухие доски, щепки, в печке метался белый гудящий огонь; потеплело, по льду на окне пошли подтеки, закапало с подоконника. Старик еще раз взболтал вино, закупорил бутыль, поставил ее возле печки, прикрыв тряпьем.

Вскоре Чернов отправился к бургомистру Кринкову. Тот занимал теперь все здание аптеки. В нижнем этаже, где прежде был зубоврачебный кабинет, Кринков устроил приемную. Огромная комната, куда вошел Чернов, вся была заставлена мягкой мебелью, натасканной из соседних домов. На стенах вплотную, рама к раме, как в комиссионном магазине, висели картины.

Бургомистр принял старика поначалу суховато, но, когда узнал, что тот пришел проситься на немецкую службу, обрадовался, потеплел и перешел на «вы».

— Это хорошо, хорошо, — сказал он, встав из-за стола и прислонясь спиной к печке. — Нам нужны верные люди. Сперва вам работу полегче дадут: будете помогать при допросах, ну, а дальше — все от вас зависит. Только не зевайте — начальство не обидит.

— Не обидит, значит? — переспросил Чернов.

— Не обидит, — подтвердил Кринков. — Только уговор: чур, под меня не подкапываться.

И он начал нудно, длинно рассказывать Чернову, какие козни плетут против него, Кринкова, его завистники.

— А когда, позвольте узнать, к коменданту пойдем для оформления на должность? — спросил Чернов.

— Сегодня господин комендант не в духе, я уж его характер знаю: вчера у него ревматизм разыгрался. Ну, а завтра пойдем — и договоримся, — начальственно изрек Кринков и добавил: — Да вы не беспокойтесь, можете считать себя принятым.

— Как бы мне, господин Кринков, с сослуживцами своими будущими поближе познакомиться, — сказал Чернов, — расспросить как и что, чтобы работать легче было… Вином угостить их, может?..

— Правильная мысль, — молвил Кринков. Потом подумал и доверительным тоном сказал: — Вот что, приходите сюда вечером часов в девять. У меня тут компания соберется, выпьем, потолкуем. Все свои, — и уже почтительным шепотом добавил: — Может быть, и господин комендант меня посетит. Он меня уже два раза посещал, вина присылал хорошего с посыльным.

— У меня бутыль вина старинного есть, еще графское, — проговорил Чернов.

— Ну… — удивился Кринков. — Для такого случая, значит, сберегли. Несите, несите его. Может, сам господин комендант захочет попробовать — вот вам и шанс выдвинуться. Вверните ему вроде тоста что-нибудь такое… поговорку какую-нибудь там такую — он любит поговорки, словечки всякие. Только договоримся так: против меня не интриговать. А услышите обо мне что-нибудь такое, полицаи говорят или, там, переводчица — вы мне в личной беседе, наедине сообщайте. Понятно? А я уж буду вам за это содействовать по службе. Понятно?

— Понятно, — ответил Чернов. — Можно сейчас идти?

— Идите, а вечером, значит, сюда.

Вечером Чернов надел чистую рубаху, вычистил пиджак, вместо латаных валенок обул штиблеты. Только пальто было потрепанное, засаленное — тут уж он ничего поделать не мог.

Он взял бутыль, обернул ее в теплую тряпку и вышел из домика на безлюдный, тихий берег реки. За рекой, над черным лесом, горела первая звезда — яркая и чистая. Старик свернул в боковую улицу, тихо пошел по ней. Он не торопился.

У Кринкова уж шел пир горой. Здесь сошлись чуть ли не все подонки Красноборска — люди, известные всем в городке и всеми ненавидимые. Вокруг круглого стола в разнокалиберных креслах сидело человек десять. Был тут и Кулагин, не раз судившийся при советской власти за воровство, а теперь пошедший к немцам в палачи; был известный своей жестокостью полицай Вальковский, была и переводчица, которую все почему-то звали Лелей Петровной, — немцы ценили ее не за переводческую деятельность, а за шпионскую. Особняком сидели два немецких унтера — важные и пьяные. Да и все были уже изрядно навеселе, и только Кринков был почти трезв. У него был свой расчет: он ждал, что зайдет комендант, — пусть комендант увидит, что все перепились, а он, Кринков, трезв. Он усиленно подливал гостям, а сам был настороже.

Когда полицай, стоявший у подъезда, доложил о приходе Чернова, Кринков сам, встретив гостя, провел его в комнату.

Старик закашлялся от дыма дешевых немецких сигарет, от резкого спиртного запаха, он на мгновение был ослеплен светом огромной керосиновой лампы, висящей над столом, и остановился в дверях. Гости зашумели.

— Да это сам Сутяга! Как состарился-то! — пьяным голосом сказала Леля Петровна.

— Встать! Суд идет! — шутовски крикнул Кулагин и действительно встал, застыл в нелепо-почтительной позе.

Все захохотали.

— Суд идет! Суд идет! Встать! — давясь от смеха, провизжала Леля Петровна.

— Суд идет! — еще громче загоготали гости, и все встали, даже немецкие унтера.

Под общий смех старик Чернов важно, спокойно пошел к столу и сел в свободное кресло. Все сели, но смех продолжался.

В это мгновение в дверь без стука вошел комендант. Послышались лицемерные восклицания радости, потом наступила почтительная тишина.

— Будьте как дома, — милостиво сказал комендант; сев отдельно, за маленький стол орехового дерева, он выпил бокал, поднесенный ему Кринковым. Потом, заметив среди гостей Чернова, он сказал:

— Итак, вы решили отдать себя службе на пользу Германии? Господин Кринков мне уже сообщил о вас. Завтра вы будете зачислены. Поздравляю вас.

Сразу кто-то налил старику вина, к нему потянулись чокаться. Старик выпил и отер рот рукавом.

— Господин комендант, наш новообращенный принес в дар собранию старинного вина. Разрешите раскупорить бутылку? — подхалимски-игриво обратился Кринков к коменданту и что-то зашептал ему.

— Раскупоривайте! — сказал комендант.

Вначале старик наполнил бокалы коменданта и Кринкова. Все остальные тоже протянули к нему бокалы, и всем он налил вина. Потом стал наливать себе — до краев. Темно-красное густое вино текло медленно, руки старика чуть дрожали, и густая струя легонько вздрагивала в такт ударам сердца.

— Позволю себе выпить за процветание Германии и ее победоносной армии! — визгливо воскликнул Кринков, подымая бокал и поворачиваясь спиной к гостям и лицом к коменданту.

Все подняли бокалы. Поднял и комендант, но потом опустил и что-то сказал Кринкову.

— Господин комендант желает, чтобы вы первым выпили, — сказал Кринков старику Чернову, — знаете, бывают случаи… Конечно, вы человек свой. Но все-таки…