Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

• Название: Дневники 1926-1927
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00519-7

Книга дневников 1926–1927 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) в 1999 г.

Публикуется впервые.

---

20 Сентября. На рассвете я вышел до ветру и устроился за сараем против прудика. Прилетела утка широконосая и села на пруд.

Открываю поутру окно, слышу, токует тетерев на клевере. «Петя, — бужу я, — слышишь?» — «Слышу», — говорит он.

Вчера я велел Ромке подходить к убитому дупелю, лежащему в траве. Он сделал по нем стойку на большом расстоянии и стоял, недоумевая — откуда пахнет, и когда стал подходить, то не в том направлении, и когда потерял запах, шарахнулся далеко в сторону.

Если бы дупель был жив, то Ромка, сделав верную стойку сначала, потом наткнулся бы на следы и стал бы по ним карячиться долго, пока охотник, следуя за ним, не спихнул бы дупеля ногой.

Так постоянно бывает у нас с Ромкой. Я делаю предположение, что так происходит от слишком сильного его чутья. Близкий запах залепляет чутье, нужно отбежать от него, чтобы почуять. Итак, близко определить не может, а потом ведет верно.

Еще неудобства большого чутья показались вчера на бекасе. Ромка был далеко от меня. Я свистнул, чтобы его подозвать, но в это время он, высоко задрав голову, причуял и не пошел на свисток, очевидно, боясь упустить струю ветра. И потом, колыхаясь, как яхта, задирал голову выше и выше, набегом стал захватывать воздух: это он понимает, что чем сильнее движения, сильней и пахнуть будет. Наконец, он добрался до верного запаха и стал. Пока я добрался через огромное расстояние, он тоже попробовал поближе добраться к бекасу, и тот, взлетев, пересел шагов на десять. В это время он расслышал свисток, обернулся ко мне и виновато лег. Я подошел, наказал, велел следовать сзади и пошел впереди к бекасу. Когда я приготовился для стрельбы, то оглянулся и увидел, что Ромка сзади меня тоже стоит с подогнутой перед ним лапой.

Сегодня сеет дождь, но с перерывами, во время которого успеваешь обсохнуть немного. Была даже радуга. Ветер не очень приятный. Поутру тетерева не бормотали, но осенью для них нет положенного времени, и в 11 дня один завел все-таки свою музыку. Сегодня Петя отправился проверять все Берендеево царство, и я взял влево от Берендеевой тропы в Сибирь. Дупелей в Сибири не оказалось, и думаю, вчерашние два, взятые мной, попали сюда из метрополии.

Бекасы нашлись на прежнем месте против П-го леса, опять все были кучкой и очень строгие. Кента совсем измучилась по ним и, наконец, стала смотреть на меня, не знаю ли я, как можно к ним подбираться. Это, наверно, сошлись бекасы с Иван, болот, где теперь их вовсе нет. В лесу нашлась тетерка с поздним тетеревенком и потому меня подпустила. Тетеревенка я взял. Недалеко от дома в кустах возле растоптанного скотом болота нашел, наконец, первого вальдшнепа. Хозяева копают картошку. Под потолком появился лук.

Петя во всем Берендеевом царстве нашел двух дупелей, принес одного, двух бекасов и погоныша. Из всех убитых дупелей было три особенных, с виду более серых, чем наши, а на самом деле собственно серые наши, а у тех на брюшке по белому пятен больше, и оттого они кажутся более серыми, между тем как эти пятна и на брюшке, и под крыльями коричневого цвета: в этом главное отличие, у нас пятна серые по белому, там — по белому коричневые. Сторож Егоров считает этих дупелей пролетными.

Сегодня, когда Кента жалась ко мне, спрашивая, как быть с бекасами, вылетающими без всяких правил, я под влиянием дурной погоды или упадка духа от недостатка дупелей долго не мог решиться стрельнуть, и когда стрельнул, то дал промах.

Я вообще, в среднем, очень посредственный стрелок, вероятно, потому, что нервный человек по характеру своему: я часто стреляю блестяще, но так же часто из рук вон плохо. Для хорошей стрельбы мне надо быть в обладании полного своего жизнеощущения, или, как часто бывало тоже, при пониженном жизнеощущении вдруг как бы «выйти из себя», сделав случайный хороший выстрел, с этой удачей связывается другая, и так, выйдя из себя, там, в этом повышенном состоянии, находить свой верный расчет, меру, даже метод; каждый вылетающий бекас мелькает белым брюшком, и кажется, в этом совершенно бываешь уверен, что так будет всегда.

И вот на другой день выходишь с этим найденным методом быстрой решительности при стрельбе, готовишься к выстрелу вдруг куда-нибудь по виляющему бекасу с вызывающим криком, и вместо него вылетает бесшумно, как мотылек, растрепанная коростель. Вместо моментального выстрела берешь не на мушку, ружье почистил, мушка играет, и после выстрела коростель улетает невредимая. Этот промах поселяет раздумье, и когда вылетает бекас, вдруг не решаешься бить, потом схватываешься, что еще можно, и стреляешь или не в меру, или неверно, и сам знаешь, что совсем неверно, и удивляешься себе: «если знал, что неверно, то зачем же стрелял!»

Я теперь, однако, после долгой стрельбы нашел себе верный метод стрельбы по бекасам и поэтому могу считать себя вообще средним или неплохим стрелком: метод этот состоит в том, чтобы с самого начала не угнетать себя раздумьем о промахе, стрелять и стрелять, считая, что за каждый промах потом бекас непременно ответит. И вот обыкновенно после трех, четырех промахов я наконец одного убиваю и потом непременно второго, третьего, и когда потом подсчитываешь, — убитых бекасов оказывается больше, чем промахов, значит, и хорошо, это и есть моя норма.

Такая стрельба, как и всякая страсть, берущая в данный момент всего человека, если подумаешь, отражает всегда всю перспективу своей собственной жизни, и видишь себя насквозь в своем жизненном деле: тоже и там весь успех, все достижения, наконец, обретение уверенности в себе в чувстве твердой земли под ногой сложилось, когда перестал бояться своих промахов, своих неудач, и в этом нашел свой жизненный метод пережить неудачи с терпением и даже иногда с веселостью. Все берендеи это очень хорошо понимают, и когда у одного не выходит, другой помогает ему, утешая: «не все в кон, можно и за кон».

Из статьи Замошкина о мне:

«Его художественное мышление обращено не в себя, а как бы в свое зеркало — он смотрит на себя как на постороннего. Реальное бытие чужих «я» для него закон. Отсюда индивидуальность М. Пришвина воспринимается через призму, общую для всех людей». По-моему, это сказано замечательно, и я, правда, что-то создал, если только не всякое эпическое повествование создается именно на этом пути, т. е. смотреть на себя как на постороннего и признавать реальность не только чужих «я», но и всяких вещей, как у Гомера, у Толстого и у всех подобных им писателей, созерцающих жизнь людей целостно, а не частично, подпольно.

Перечитал внимательно всю «Кащееву цепь» и так сужу: «Голубые бобры» — 5, «Маленький Каин» — 4, «Золотые горы» — 3, «Бой» — 4 с минусом (хуже «Каина»), «Тюрьма» — 5, Зеленая Германия меня еще волнует, и трудно судить, но, кажется, хороша. Боюсь, однако, что Зеленая Германия сравнительно с «Голубыми бобрами» выезжает на внешнем блеске. «Голубые бобры» имеют лицо самого обыкновенного и невидного человека с большим затаенным внутренним миром — в них больше человека, в Зеленой Германии — больше Германии, все равно как в «Каине» больше гимназии.

Итак, 2-й том «Кащеевой цепи» (Любовь) теперь начинается двумя звеньями, чрезвычайно слитыми (Тюрьма и Германия) = 5 листов. Предполагаю, что всего будет 12 листов, значит, останется 7. В отличие от 1-го тома в этом романе не будет разрыва между звеньями, он должен беспрерывно поднимать читателя. Он будет иметь один сюжет: Алпатов достигает Ину: Ина есть подвижный предмет, как Колобок. Правда, на момент он ее достигает, но только временно, видит редко, она от него убегает. Да так и надо ухитряться пасть, чтоб это заметно было: догнал, а она из-под рук (это произойдет в Париже), и потом в России он опять за ней, пока Берендей не научит его, что нельзя человеку смотреть на солнце: глаза слепнут.

В романе должен быть изображен священный акт рождения человека, и это будет акт «половой», а не тот суррогат его, который называется «духовным» актом, «духовным рождением». Только через пол можно обрести истинное сочувствие к «униженным и оскорбленным», словом, надо воспользоваться («материализоваться») и так пережить это унижение. Оно так и должно быть, если человек сброшен на землю и узнает впервые соседей, своих людей, которые тоже все были сброшены («боль»).

Ина для читателя только просвечивается, она загадка, она двойная, она — вся женщина, вся ее сущность непостижимая, как сама жизнь в своей текучести: надо самому течь, самому жить, и тогда станет понятным. Значит, Ина потому же недоступна, почему и разум не может схватить и, значит, умертвить всю жизнь. И вот почему спасение Алпатова в природе у берендеев.

Звено, в котором Алпатов догоняет Ину для того только, чтобы она от него ускользнула. Лейпциг и Версаль. Солнце — принцип.

Звено, в котором Алпатов… достигает положения и не может достигнуть. Крушение разума и падение. Тут возможна рука помощи от теософов, чтобы понять бессмыслицу «духовного рождения» для тех, кому надо просто жить. В соответствии с другими звеньями следует и здесь вкрапить эпоху, но едва ли удастся: это было в 900 годах перед первой революцией, начало декадентства; эта эпоха для Алпатова должна исчезнуть в сознании, т. к. он же поглощен собой. Его мистика уводит от земли. Но очень возможно, что изображение Нового Израиля{79} заменит «общественность». Кстати, на этой секте можно подчеркнуть по контрасту и природно-личный путь Алпатова с его Дульцинеей и т. п.