Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

• Название: Дневники 1926-1927
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00519-7

Книга дневников 1926–1927 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) в 1999 г.

Публикуется впервые.

---

Два раза в год умнейшие птицы вороны становятся дурами: первый раз они глупеют, когда ранней весной начинаются оттепели и они, забывая об опасности, весь день орут в любовном экстазе; другой раз около Троицы, когда у них дети: вместо того чтобы затаиться или отводить в сторону, как делает множество других птиц, эти, когда подходишь к месту нахождения их детей, начинают близко кругом летать и орать.

Не то опустошает родителей, что они тратят средства на своих детей, а что вместе с тем они отдают им мало-помалу свою душу и так много отдают, что потом без детей им жить уже невмоготу. Вот случается в это время война: дети уходят. У одного отца, я знаю, убили всех его четырех сыновей, и когда он остался один, то похож был на дерево с обрубленными сучьями.

22 Июня. Полная сила в природе. Цветут луга пышно. В болоте хороши вечером против солнца розовые цветы — метелки конского щавеля, такие розовые, будто сама заря светит, и между ними цветы раковые шейки. Молодые бекасы совсем большие, только летают еще по-коростелиному. Это время молодых, чуть порхающих птенцов. Собака постоянно утыкается в куст. Вечером зажигают светляки свои зеленые лампады.

<Запись на полях> Кончает петь соловей. Холостые селезни собрались на озере большой стаей.

Расшиваю во сне золотыми нитками гобелены моей первой и единственной любви. А ей теперь 46 лет! Что бы я мог ей написать?

«Скоро будет 25 лет нашей встречи в Париже. Мне кажется, не очень давно, всего лет десять тому назад, я получил от Вас последнее письмо. Оно было такое жесткое, что напомнило мне старую няню, когда она вычищала кухонный стол тертым кирпичом с квасом и мылом — так и меня поскребло это письмо. А между тем за 25 лет я многих женщин начинал любить и бросал их, а они продолжали любить, писать мне и, наверно, как я Вас, так и они во сне и посейчас рисуют мой гобелен и расписывают золотыми нитями мои седеющие усы.

Из таких снов вышел из меня добрый поэт, некоторые страницы мои будут долго жить. А вся сила моего склада слов вышла из решения: «ты упустил свою женщину, потому что был к ней не очень внимателен и думал больше о себе, чем о ней; так будь же в отношении к этому счастью заботливым хозяином, люби мудро». Это было моей ежедневной молитвой, и благодаря ей я создал свое «святое ремесло».

В эти годы я написал сказку — роман из своего детства — я очень бы хотел послать ее Вам, но, вспоминая мой неудачный опыт послать в тот раз книги, неинтересные для Вас, как-то робею и прошу Вашего разрешения. Мне бы очень дорого было, если бы у Вас нашлась пара хороших слов — у мужчин этого не бывает — но женщину постоянство и верность должны непременно трогать. А какой я верный Ваш друг можете судить из того, что не только помню Вас всю, какая Вы были в 21 год, но даже мог бы нарисовать вторую складочку возле правой груди Вашей наивной девичьей «шотландки».

Приезжал проф. Петровский. Окончена работа о торфе.

23 Июня. Почему Луначарский мне представляется Хлестаковым. Читал его статью о пьесе Р. Роллана: очень интересно, только очень легко скользит по нашим больным вопросам, даже весело. Пустоцвет! Он пишет, например, легко и весело о победе коммунистов как о чем-то несомненном, конечном, а между тем вызывает мысль: «была ли победа?» Да, была ли это победа коммунистов, если коммунисты должны были расстаться со всем коммунистическим и оставаться на местах как-то «на смех», вроде как в деревнях старосты. Революция — это объемистое дело, и у коммунистов в этом деле была своя роль — кончилась роль, и они тоже брошены были в жизнь как обыватели: «живи и дивись!»

Тоже пишет о прогрессе. И у теории (верования) прогресса есть своя роль и соответствующие служители. Но, несомненно, у каждого пожившего человека вставал в полдень его жизни вопрос: «существует ли движение вперед». Ответ: конечно, существует, как несомненно существует дыхание у растений; только это не все у человека, и этот процесс иногда совершенно заслоняется другим процессом, как у растений дыхание становится незаметным, когда оно выделяет благотворный нам кислород.

«Прогресс» означает движение в накоплении материальных ценностей, это «завоевание сил природы», победоносное приспособление человека к новым условиям жизни. Если это движение цивилизации остановить, то сейчас же начнется вырождение и вымирание человека на земле. «Прогресс» — это даже не верование, а бодрость деятельного молодого человека, и этому ощущению человеком физического своего роста ничто нельзя противопоставлять. У нас в отсталой стране проводниками этого ощущения жизни были студенты, молодежь, но так как в общей жизни страны реально прогресса было мало, то прогресс из естественного бодрого ощущения превратился в верование, в «прогрессивное миросозерцание». Раньше это была вера студентов, теперь это перешло к массам рабочих и даже крестьян (Горький). Но… и посейчас у нас это не ощущение бодрости, а верование, потому что в действительности мы не ушли вперед: трактор скорее похож на икону, чем на орудие производства.

«Провалиха».

Прогресс ведет Homo faber[6] (американец).

Но в прогресс нельзя верить, как нельзя верить в деятельность собственных кишок. Прогресс — это общее чувство жизни, а верования истоком своим имеют личность: с точки зрения жизни личности человека прогресс может не иметь никакого значения. Уродливость получается от смешения и подмены того и другого.

24 Июня. Жаркий день, на озере белые поля тишины, у берегов погруженные в воду головы коров и девиц. Весь день поет иволга, а соловей и кукушка редко. Обедали на воздухе. Набежала теплая туча, загремел гром, закапал большими каплями дождь. Наши разбежались, а я не поверил в дождь и решил доесть тарелку с творогом и молоком. Дождь полил, я все ел, творог уменьшался, а молоко в тарелке все прибывало…

Однажды зимой мужичок подвез меня до дому из города. Он был издалека, деревня его Голоперово была в глухом болотном лесу, верст за двадцать от нас. На вопрос его, кто я такой, чем занимаюсь, я ответил по правде, что я сочинитель, книжку пишу.

Прошло много времени. Летней порой приходит ко мне этот мужик. Я успел забыть его, но он напомнил, что подвозил меня зимой. Я вспомнил и спросил его, как пришел он ко мне, повидаться просто или по другому делу. «По делу, — сказал он, — я давно собирался, да все не смел, по делу пришел». Мы вошли в дом мой, и я спросил: «По какому же делу?» — «Вы книжки сочиняете, — сказал он, — сочините мне книжку, я у вас посижу немного, а вы сочините». — «Ну, это не так просто, — ответил я, — скоро нельзя, а все-таки попытаюсь, тебе, наверно, хочется, чтобы я твою жизнь описал». — «Нет, — сказал мужичок, — жизнь моя обыкновенная, мужицкая, известная жизнь. Я хочу попросить вас сочинить мне книжку хорошего обращения».

И вот как удивил меня этот серый, самого серого вида и едва ли даже грамотный мужик, я стал его расспрашивать, зачем нужна ему книга хорошего обращения.

— В деревне-то ничего туда-сюда, все сходит, — объяснил мне мужичок, — а вот как в город поедешь, все будто на другом языке говорят, и хорошо глядеть на людей, совсем люди другие, мне бы вот научиться, а потом бы я в деревне свое завел, так бы и пошло у нас в деревнях, как в городах.

— Знаешь, — сказал я, — книжка моя тебе не поможет, этому нужно не по книжке учиться: вот я тебе задачу дам, отвыкай ругаться матерным словом. Ты понимаешь, с этим словом не может быть никакого обхождения. Сначала отвыкни, а потом приди еще ко мне, и я тебе сочиню.

Мужичок очень обрадовался.

— Правильно рассудил, — сказал он, — вроде как царь Соломон, это действительно так: прежде всего надо отвыкнуть, а то с этим словом, правда, какое же обхождение.

Прошел год с тех пор. Однажды под вечер под Троицу вышел я в поле пройтись. Тихо было, птички полевые распевали. Слышу в тишине то железо о железо стукнет, то стекло о стекло со звоном. Стал туда я глядеть, откуда звенело, и вот вижу на дороге показывается прохожий, у него в руке было два железных противня — позванивали, а из каждого кармана выглядывали по два горлышка от бутылок — это позванивало. Что-то знакомое было в лице прохожего, я стал приглядываться к нему, он ко мне — и вдруг узнали друг друга и очень обрадовались: это шел тот самый мужичок из Голоперова, который год тому назад просил меня сочинить ему книжку хорошего обхождения. Я понял сразу: у них в Голоперове Троица годовой праздник, и мужичок нес противни — пироги жарить, а бутылки — угостить родню.

— Ну и задачу ты мне задал, — сказал мужичок, — лучше бы ты задал мне весь год одной травой кормиться, бился я, бился… что хочешь, а не ругаться матерным словом никак не могу.

— Как хочешь, — сказал я, — а с матерным словом не может быть книги хорошего обращения.