Михаил Пришвин - Дневники 1926-1927

• Название: Дневники 1926-1927
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-268-00519-7

Книга дневников 1926–1927 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) в 1999 г.

Публикуется впервые.

---

31 Декабря. Центр рассказа будет, как «Любовь Ярика»: из-за высшего пропускает момент своего счастья на земле.

Из Парижа: весна, солнце остановилось (потому и весна у меня остановилась) навсегда. Найден был ключ счастья. Это повторялось потом несколько раз: увидеться, сказать… и все. А ничего не скажешь или вздор.

Рождение моментов фатализма, анимизма: напр., сжигание розы… и что еще?

Что может стать на место упущенного счастья: упущено все, значит, это все и есть желанный мир: будто-жизнь.

Значит, вот около этого куста можжевельника, где он сжигает счастье, и должна родиться будто-жизнь.

Потом интересно, как из ничего, из «будто» является золотая луговина.

Так же как для картин есть фотография, так для музыки радиопередача. Отношение фотографа к живописи совершенно такое же, как радиопередача к музыке. Так что радио надо считать фотографией музыки.

1926 год.

Выпущены в свет Родники Берендея.

Родился Роман Василич{47}.

Намечен цикл новелл «Русского Декамерона».

Написано звено «Кащеевой цепи», «Юность Алпатова» и «Весна света».

Рассказом «Любовь Ярика» завершена работа над созданием охотничьего рассказа.

Свержение Стеклова открыло почетный вход во все редакции.

Явление литер, друзей: статьи Смирнова, Замошкина, Дынник, М. Горького.

Покупка дома.

Поступление Левы в университет.

Это был год для меня исключительно счастливый, проведенный у родников Берендеева царства.

Пожелания на 1927 год

Сам-Берендей. 1) Написать о любви скромно и сильно (конец «Кащеевой цепи»).

2) Издать «Собрание Сочинений».

3) Расплатиться с долгами по дому и приблизиться к осуществлению мечты: иметь свою лошадь.

Желаю, чтобы год обошелся без войны, чтобы дремлющие общественные силы — «пахари жизни» дали сильный отпор наглецам, чтобы заплакать от радости при чтении какой-нибудь новой, прекрасной книги.

Специальное положение к повести о любви:

1) После написания желаю, чтобы свершилось наконец мое освобождение от «греха», т. е. на коромысле с двумя чашами «жизни» и «легенды» чаша легенды уравновесилась с жизнью, и за то я был бы «прощен». Только возможно ли это? А если невозможно (как свидание с мертвецами), то пусть же весной этого года, закончив труд, в пении птиц на Дубне (а, может быть, на Уссури) я услышу несомненный голос любви и скажу себе: «и я что-то пропел и могу: голос мой не хрипит».

2) А если в этом году будет война, или я смертельно заболею, или какая-нибудь случится страшная беда, то не унизиться бы и перемогнуть{48}.

1927

<Сергиев Посад>

1 Января. Валит хлопьями снег.

Германские будни, к которым приходит в своих исканиях Алпатов: герои будней: Роза, Meyer, хозяйка, котельщик.

В Германии все мечтательное отламывается: так, напр., Ефим Несговоров в Дрездене, в музее: «Ты что-то слишком. Разве может быть слишком в искусстве? Это красота…» Алпатов посмотрел на Несговорова новым взглядом <2 нрзб.>, как при диафрагме, когда ее раскроешь шире, шире. — «А разве это плохо, служить красоте?» — «Не плохо, но мы ведь служим истине: это больше». — «Не знаю, почему больше: красота, конечно, может быть и ложная, но какая же истина может быть без красоты?»

Начитался Франса. А как же умному человеку и не быть скептиком в наше-то время!

У меня в голове вертится какая-то мысль о мудрости, но не знаю, достаточно ли она созрела, чтобы ее выразить? «Скептик», подобный Франсу, это свободный человек, позволяющий себе иногда оторвать от родимой почвы цветы мудрости человечества и полюбоваться ими у себя в комнате, в своих вазах. Весь скепсис заключается только в том, что великое учение какого-нибудь мудреца приближается к обыкновенной жизни и тут разглядывается вместе с другими вещами, окружающими обыкновенный трудовой день человека. Так, например, учение Сакья Муни{49} обыкновенно, не скептически, представляется в глубине веков восточных народов в книгах за 7-ю печатями, но почему же не представить себе, что Сакья Муни сидит с нами за чаем, читает газету, слушает радио? Проделав такой опыт, Франс непременно от каждого такого гостя оставляет нам что-нибудь очень хорошее. Мне кажется, что за «скептическое отношение» у Франса принимается просто его решимость перемещать прошлые мысли в современную жизнь. Из этого можно сделать вывод, что Франс к живой текущей жизни относится вовсе не «скептически», и сам он сотни раз указывает на большую ценность мыслей, приходящих во время прогулок, сравнительно с мыслями, возникающими при чтении — разве этим он не отгораживается от скепсиса?

Я слышал от Коноплянцева, что Розанов начал заниматься Христом, пораженный однажды разговором студентов возле себя, какой-то студентик спросил: «А был ли у Христа „член"?» С тех пор Розанов всю жизнь и занимался этим, чтобы втянуть Христа в дело повседневной жизни. Совершенно таким же приемом работает и Франс и делает великое, священное дело, потому что как же иначе сохранить мудрецов для потомства? Выходит так: или нам бросить современность и уходить к ним, или же, наоборот, их пригласить попить с нами чайку за нашим столом.

Я очень близок теперь к своей мысли. Попробую овладеть ей. Положим, что мать любит своего ребенка больше, чем Совнарком, а Ленину Совнарком близок как ребенок матери, что же, по человечеству разве любовь Ленина святее, чем любовь матери? нисколько. А Христос любит человечество. Разве любовь к человечеству святее, чем любовь матери к одному своему ребенку? Тогда почему бы не поравнять все: и любовь к человечеству, и к Совнаркому, и к своему ребенку? Почему бы большим и маленьким не сойтись в равенстве повседневной текучести. Почему отвлеченное свято, и там трагедия человека, а повседневное отдается комедии?

Если на большой улице я так погрузился в себя, что лица смешались, и я не узнал возле себя близкого человека, то это, конечно, мой грех. И всякое учение грешно в том, что оно, приучив нас думать «вообще», создает из нас и людей, рассчитанных на «вообще», значит, жестоких, гордых, себялюбивых.

Берлинская прямая улица с потоком людей — символ прогресса. Наука, искусство, жизнь человека вся уходит в дело прогресса. Вот почему личная жизнь усердного студента Алпатова к этому времени становится крайне бедна. Изобразить знаменитых ученых, что у каждого из них в жизни было одно открытие, но с ним он расстался, и лекции ученых вспыхивают огнем только в те часы, когда они говорят о своем мгновении счастья, отнятом у них прогрессивным человечеством.

Хорошо, если можно будет изобразить встречу Алпатова в Петербурге с мудрецом «скептиком», спасающим его от «микромании», т. е. такого душевного состояния, которое располагается вокруг неподвижной идеи «я — маленький».

Хорошо бы переработать социализм в его противоположность, — и нет… социализм не противоположность учения жизни, а такая же правильная оболочка, как известковая оболочка яйца. Социализм — это бесконечно близкое соприкосновение с учением жизни, но совершенно такое же, как известковая оболочка с содержанием яйца. Мы бросим социализм, как скорлупку, когда начнем жить.

Алпатов разбивает скорлупу, он обладает самим содержанием яйца, но он не враг соц-а, т. е. скорлупки.

Женщина будущего, если разбить скорлупку, есть женщина настоящего, прославленная в своем зачатии, плодоношении, деторождении. Недаром и Наркомздрав так старается о детях. Только деятельность его глупая, поверхностная, вместо освященной женщины получается комсомолка-спортсменка, лыжница, культ лыжницы.

Конец моего романа: возвращение эроса в половой акт, который делается через это священным: через это освобождение творческой сказки: все творчество, значит, и сказка — творческая реальность.

Как тюрьма открывает чувство свободы, как голод — солнечную природу в куске черного хлеба, так что-то (что же?) открывает святое в половом акте. Это что-то похоже на тюрьму, но что это?

Это что-то — большая сложность.

Петербургская часть романа вся вокруг темы «я — маленький». Роковой круг: во всяком радостном начале таится смерть его: «я — маленький». Так вот Алпатов нашел себе работу у одного генерала, составителя сельскохозяйственного словаря. Сошлись, работают в Комитете. Дружат. Раз приходит Алпатов, а вместо этого генерала сидит похожий на него. Генерал умер и уже погребен на Волковом кладбище, Алпатов идет на могилу и бродит среди больших людей: Белинский, Тургенев — все имена. Он хочет найти себе успокоение от имен На могиле друга-генерала, создавшего словарь. И находит вблизи его могилы могилу Павленкова, на ней статуя Павленкова и надпись на животе: «энциклопедический словарь». Тогда он возвращается к своей идефикс: я — маленький. Нужны болота. Да, Алпатов с кладбища попадает в болото белой ночью.