Яцек Дукай - Иные песни

• Название: Иные песни
• Автор: Яцек Дукай
• Жанр: Эпическая фантастика
• Год: 2010

В романе Дукая «Иные песни» мы имеем дело с новым качеством фантастики, совершенно отличным от всего, что знали до этого, и не позволяющим втиснуть себя ни в какие установленные рамки. Фоном событий является наш мир, построенный заново в соответствии с представлениями древних греков, то есть опирающийся на философию Аристотеля и деление на Форму и Материю. С небывалой точностью и пиететом пан Яцек создаёт основы альтернативной истории всей планеты, воздавая должное философам Эллады. Перевод истории мира на другие пути позволил показать видение цивилизации, возникшей на иной основе, от чего в груди дух захватывает. Общество, наука, искусство, армия — всё подчинено выбранной идее и сконструировано в соответствии с нею. При написании «Других песен» Дукай позаботился о том, чтобы каждый элемент был логическим следствием греческих предпосылок о структуре мира. Это своеобразное философское исследование, однако, поданное по законам фабульной беллетристики…

Это путешествие через созданный Дукаем мир вдавливает в кресло и поражает размахом, совершенством и примесью безумия. Необычны фрагменты сконструированной действительности, творения Материи, поделенной на стихии Огня, Воды, Воздуха и Земли, принявшие Формы. Как те, чьи корни угадываются в творениях, известных в нашей реальности, так и совершенно чуждые. Восхищают идеи и способы их реализации, касающиеся воздействия наисильнейших единиц на слабые. Огромную роль здесь играет находчивость автора в языковом пространстве. Все творения, разновидности, эффекты эволюции, неизвестные нам, живущим в мире по другим законам, имеют разработанные фантастом названия, опирающиеся на знание греческого языка и талант построения неологизмов.

Шаг за шагом мы познаём правила, управляющие миром «Других песен», и язык, который автор использует для описания создаваемой действительности. При этом и речи нет об утомлении или усталости, так как на этот раз Яцек позаботился о том, чтобы читатель мог усвоить его произведения, хотя это и не означает, что язык и стиль романа не требуют усилий для понимания. Это дерзновенная литература, которую нельзя создать, используя простые и однозначные предложения, однако прозрачность фабулы, художественная выразительность образов и сцен являются большим достоинством «Других песен».

Главный герой родом из государства, которое является альтернативной проекцией Польши. Это военный гений, который вышел «на пенсию», зарабатывая на жизнь торговлей. Прошлое неожиданно вторгается в его жизнь. Появляются давно выросшие дети, которые решают взять его в экспедицию в Африку. Одновременно возвращаются воспоминания об осаде, закончившейся поражением, и не исключено, что очень скоро его военные таланты вновь будут востребованы. Фабула в «Других песнях» — это не излишний элемент, как бывало в последнее время в произведениях Дукая. На этот раз мы получаем захватывающие события, в жанровом отношении связанные с триллерами, хоррором, военной фантастикой и приключенческой литературой. Компоненты разных жанров, как и их атмосфера, перемешаны в идеальных пропорциях. Во всех областях эта книга тотальна, завершена, совершенна. «Другими песнями» Яцек Дукай доказывает, что он в состоянии совершить ещё многое в области фантастики, что сожаления об исчерпанности фантастических условностей безосновательны.

---

— Аа! Аааа! Так вы тоже пришли! А я как раз думал, чтобы вытянуть тебя! Где же эти твои дети? Погоди, сейчас присядем. Эсфирь, Павла и Луизу ты же знаешь. Но, но, познакомьтесь, мои дорогие, с нашим нимродом, Ихмет Зайдар, Ихмет Зайдар, кто-нибудь, передвиньте-ка этот столик, ну, садитесь уже, садитесь, фу, душно как, словно в бане, с этим нашим склеротиком Ремигием оно всегда так, помнишь, как мы заказали успокоить те бури в девяносто первом, могу поспорить, что наш сукин сын их сам вызывал…

Кристофф явился с женой, Эсфирью, с дочкой и зятем. Как следовало ожидать — и что пан Бербелек прекрасно помнил по собственным визитам в доме Ньюте — в присутствии хозяина семья молчала, голос имел один только рытер. Какие-то шансы переломить Форму имел лишь Павел, не имевший кровного родства с Кристофом и бывший под его влиянием короче всего. И действительно, время от времени ему удавалось вставить одно или два предложения.

Пан Бербелек позволил Кристофу говорить — ну кто умный станет пытаться остановить водопад? — но не обращал внимания на слова и не вникал в их содержание. Впрочем, Кристофф обращался сейчас к Зайдару, перс же вежливо улыбался ему и кивал головой. Иероним пока же блуждал взглядом по лугам, между шатрами, повозками, над головами толпы и в самой толпе. Зрители прибывали постепенно, а вместе с ними — продавцы цветов, зонтиков, вееров, сладостей, вина, топорно сколоченных стульчиков, карманники, нищие и подпольные демиурги тела, все громко расхваливающие собственные товары и услуги; шум людских голосов накрывал луга толстым одеялом. Чем большая толкучка собиралась, чем больше накапливалось людей, тем явнее пан Бербелек чувствовал нетерпение и возбуждение приближавшимся зрелищем. Он прекрасно понимал, что большая часть удовольствия от подобного рода представлений бралась не в самих чудесах и штучках, которые ты видел, но в самом факте, что ты смотришь на них с другими, десятками и сотнями иных людей. Ничего удивительного, что выходящие на сцену актеры перед неприязненно настроенной аудиторией теряют голос и способность двигаться. Так что им приходилось быть аристократами высшей марки, чтобы переломить ситуацию, повернуть форму, перетянуть публику на свою сторону…

Пан Бербелек вздрогнул, остановив взгляд на линии боковых загородок; рука с никотианой зависла у самого рта. Эстле Шулима Амитасе — заплатив стражнику и отослав невольника, входит в закрытую четверть зрительного зала. Она перехватила взгляд Иеронима и ответила движением веера вместе с легкой улыбкой. Пан Бербелек поднялся с места и отдал ей поклон над рядами пустых еще стульев и лавок. Выхода у нее не было, пришлось подойти к нему. Ньюте проследил взгляд Иеронима и прервал поток собственных слов; теперь уже молча следили за приближавшейся женщиной. Но у нее не дрогнула даже бровь, таинственная улыбка не изменилась ни на йоту, она не ускорила шаг, движения оставались такими же свободными; взгляды иных людей не могли изменить чего-либо в ней.

Пан Бербелек отбросил и притоптал никотиану; он стоял, сплетя руки за спиной, слегка склонившись вперед. Не отводя от эстле глаз, он считал удары собственного сердца. Она красива, красива, красива… Хочу, хочу, хочу… Эти зеленые глаза, глядящие исключительно на меня, эти длинные пальцы, сжимающиеся на моем предплечье, эти светло-золотые волосы под моей рукой, эти высокие губы под моими губами, эти улыбчивые губы — даже и не улыбчивые, выкрикивающие непристойности под морфой моего собственного желания. Хочу… Иди ко мне!

— Эстле.

— Эстлос.

Она подала ему руку. Иероним поцеловал внутреннюю часть запястья, слегка наклонившись (она была несколько выше его). Горячая кожа обожгла его губы, изумрудные глазки змеи-браслета глянули ему прямо в глаза. Он узнал и благовоние с берегов Нила — жаркий, животный запах, одновременно приятный и дразнящий.

— Позвольте, эстле, представить вам мою жену… — откашлявшись, начал Кристофф.

Все уселись. Между рядами проходил продавец сладких тюльпанов, и пан Бербелек, с мыслью об Абеле и Алитее, купил полдюжины. Шулима выдула щеку. Иероним подал ей один жареный цветок. Та куснула, быстро облизав губы, один засахаренный лепесток упал ей на грудь. Пан Бербелек протянул левую руку, медленно ухватил лепесток между указательным и большим пальцем, поднял ладонь, положил лепесток себе на язык, раскусил — сладость стекла по горлу, он сглотнул. Эстле Амитасе все это время находилась в неподвижности, внимательно следя за ним, лишь грудь легко вздымалась в ритме спокойного дыхания, над темным соском остался влажный след от лепестка.

— А я и не знал, что ты кристианка, — отозвался Ньюте, чтобы разбить форму неожиданной интимности эстлоса Бербелека и эстле Амитасе; всех остальных она замкнула в неудобное молчание. Рытер указал на ожерелье Шулимы с серебряным крестом.

— Ах, нет, — Амитасе подняла подвеску, как будто присматриваясь к нему впервые в жизни. — Это ломаный крест. Уже за несколько тысяч лет до Александра его использовали для магии и обрядов.

Как обычно, слушая ее голос, пан Бербелек пытался идентифицировать акцент Шулимы. Ее окский был мягким, с растянутыми гласными и нерегулярно появляющимся придыханием, как будто она обращалась исключительно к себе и говорила в секрете, приглушая голос перед чужими. Человек невольно тянулся к ней, склоняя голову набок.

— Так ты, эстле, интересуешься старинными культами? — вмешался пан Бербелек, чтобы поддержать беседу.

Шулима глянула на него над своим веером.

— Эти вещи все так же остаются опасными, — сказала она.

— Опасными?

— Старые боги так легко не уходят, — заметил Ихмет Зайдар. — Остается такое чувство, будто бы они были, все же, более… настоящими…

— Козлиная кровь и вой на Луну, — буркнул с презрением Кристофф.

Эстле Амитасе громко вздохнула.

— Неужто нам нужно сейчас об этом говорить? Мы пришли сюда развлечься, а не вести религиозные диспуты.

— Красота всегда притягивает внимание, — усмехнулся пан Бербелек, указывая глазами на серебряный гаммадион между грудей эстле.

— А жаль, — просопел эстлос Ньюте. — Я уж было понадеялся, что встретил сестру по вере. Но ведь должна быть причина, по которой ты, эстле, выбрала такой крест, раз уже тебе известно о его происхождении.

— Разве вкус определяет выбор религии? Не обижайся, только я не могла бы просто так носиться с изображением орудия пыток; в этом есть какое-то извращение.

— Го-го, вот этого я уже так не оставлю! — замахал руками иерусалимский рытер. — Подобные мнения провозглашают те, кто о самой религии мало чего знает, вот они и повторяют, что услышали, а слухи такие рождаются из сплетен, из ничего, из стечения случайных слов, самых мелких корреляций, из туманной формы. Что ты вообще знаешь о Кристе, эстле?

— Ммм, еврейский кратистос четвертого века александрийской эры, еще из диких кратистосов, одержимый местным еврейским культом, осужденный на распятие по политическому делу, но он успел затащить под свою Форму приличное число евреев. Якобы, на кресте этом он не умер, сумев удержать тело. Что еще? Кажется, он еще приписывал себе какое-то родство с Богом.

— Сыном, был и остается Его сыном!

— Никогда я не дарила особым уважением тех богов, — с еле заметной ироничной усмешечкой заявила Шулима, — у которых имеется и тело, и амбиции, желания и комплексы, враги, друзья и любовницы, дюжины детей — все человеческое. Люди стократно не равняются божественному.

— Таким, божественным, как раз и является Аллах, Бог мусульман, — прибавил пан Бербелек. — Правда?

Кристофф схватился за голову.

— Господи Кристе! Да что вы тут говорите! Ведь Мухаммад украл Его у нас, у него просто в голове помутилось под антосом Аль-Каабы, так что все у измаилитов и вышло перекрученным.

— Ага, так это, выходит, Бог Аристотеля? — допытывалась Шулима. — Тогда я ничего не понимаю. Как Он мог бы иметь сына? Зачем? Какой в этом смысл? Ведь все это никак не держится кучи.

Надув губы, она схрустела остаток тюльпана.

Кристофф громко фыркнул. Сейчас начнет рвать свои рыжие патлы, подумал Иероним.

— Мне всегда казалось, — вмешался Ихмет, щуря глаза, когда он задумчиво глядел над головами Бербелека и Амитасе на заходящее Солнце, — собственно, с самого детства… это как с шарообразностью Земли или кровообращением в теле — каждый человек, раньше или позднее, приходит к тому же, попросту наблюдая за миром и делая выводы. В том числе, и люди перед Аристотелем. Вопросы всякий раз одни и те же. Почему мир такой, какой он есть? Почему он вообще существует? Что было перед тем, откуда он взялся, каковы тому Причины? Мог ли бы он быть другим, а если так — то каким, если же нет — тогда, почему? Мы видим, как из форм простых проявляются формы сложные, как из пустоты рождается мысль; под пальцами демиурга из бесформенного сырья появляется сложный артефакт. То есть, и для мира должна существовать Цель, совершенная Форма, окончательная и бесповоротная причина, которая сама причины не имеет, ибо тогда мы должны были бы отступать в бесконечность. Но если вселенная, время, бытие вообще обладают началом, то начало это должно быть именно таким: беспричинным, абсолютным, замкнутым в самом себе, совершенным. От него происходят все Формы, он притягивает первоначально бесформенную Материю к видам, все более близким к нему самому: планеты, звезды, луны — ведь откуда бы они взялись в виде идеальных шаров, на идеально круговых орбитах, если из не навязанной морфы этого кратистоса кратистосов? — моря и суши, болото и камни, растения и животные, и люди, и люди мыслящие, а среди них демиурги, текнитесы, кратистосы — все более приближающиеся к Нему. Все мы живем в его антосе, вся вселенная располагается внутри Его ауры, и с каждым мгновением наш мир становится более подобным конечной Форме, все более конкретным, сформированным, совершенным, божественным. И в самом конце будет существовать лишь одна Субстанция: Он.