Роман Шмараков - Овидий в изгнании

• Название: Овидий в изгнании
• Автор: Роман Шмараков
• Жанр: Детская проза

В книге Романа Шмаракова прорабы и сантехники становятся героями «Метаморфоз» Овидия, летучие рыбы бьются насмерть с летучими мышами, феи заколдовывают города, старушки превращаются в царевен, а юноши – в соблазнительных девиц, милиционеры делятся изящными новеллами и подводные чудовища сходятся в эпической баталии. «Овидий в изгнании» – лаборатория, в которой автор весело и безжалостно потрошит множество литературных стилей и жанров от волшебной сказки и рыцарского романа до деревенской прозы, расхожей литературы ужасов, научной фантастики и «славянского фэнтэзи» и одновременно препарирует ткань собственной книги. В этом невероятно смешном романе-фантасмагории, написанном классическим филологом и известным переводчиком античной поэзии, гротеск соседствует с абсурдом, бытописательство с безудержной фантазией, шутовство – с дерзкими и точными описаниями окружающего нас культурного хаоса.

---

Они чокнулись.

– Жень, неси картошку, – сказала мать.

– Как она у тебя? – слышал подросток с кухни. – Учится?

– Так. Не очень. Другие интересы.

– А чем собирается заниматься после школы?

– Не знает пока.

– Вот умерла у нас работа по профориентации. Вспомни, когда мы учились, приходили ведь из всяких техникумов, рассказывали, чему у них учат, какие есть в училище традиции, какие кружки, умели увлечь – а теперь молодежь сама себе предоставлена. Ну, согласись? На дискотеки ходит?

– Вот только что из кино.

– С парнями?

– С подругой.

– Ну, с подругой – это еще хорошо. Вот с парнями начнет, тогда держись.

Подросток ушел к себе и завалился на диван. Глухо был слышен разговор об однокурсниках, кто из них полысел, а кто наоборот, хорошо устроился. Заглянула мать: «Выйди к гостю, неприлично». Он вышел.

– Валер, ну ты сыра возьми. Хороший сыр. И селедка на тебя смотрит.

– Свет! вот знал бы я, что так тебя напрягу, – ей-богу, сто раз бы подумал, прежде чем возвращаться! Мне теперь перед тобой неудобно!

– Ну что ты городишь, видимся раз в двадцать лет и будем еще селедку жалеть…

– Женя! – обернулся Валерий Иванович от селедки, сытно блеща глазами. – Ну, расскажи мне: какие у тебя увлечения?

– Какие увлечения, – глухо сказал подросток. – Я ударник.

– Капиталистического труда?

– На барабане, – пояснила мать. – И на тарелках. Такой гром стоит.

– Ну, и где ты на барабанах?

– Нигде. Так, с ребятами.

– С ребятами, – многозначительно заметил Валерий Иванович. – Слушай, а хочешь, я тебя в группу определю?

Подросток прислушался.

– Иришка Хрустальная, – отнесся он к матери, – приходит и говорит: Валерий Иванович, как бы нам группу создать. Мы хотим такой лирический квартет. Только у нас пока не весь состав подобран. Я говорю: Ирин, ну какие проблемы. Я, чем смогу, поддержу. Тренировкам только это мешать не будет? Она: нет, ну Валерий Иванович, вы же меня знаете, меня дома уже ревнуют к секции, что я с ними не бываю никогда, все праздники с девчонками. Я, говорит, на электрогитаре, а еще одна девушка поет. А ударника у них как раз и нет; я спрошу у нее завтра, и если еще не нашли, то тебе сам Бог, так сказать, велел.

Подросток слушал.

– Она уже название придумала, – прибавил Валерий Иванович. – «Розы и Ружья». Это с юмором; в смысле, что мы, дескать, хоть и розы, – она, правду сказать, кровь с молоком – но у нас в случае чего и ружья наготове. Только придется тебе в секцию записаться. Могут не одобрить ударника со стороны. Ты как насчет из пневматики стрелять? – поинтересовался он.

– Легко, – с оттенком пренебрежения отозвался подросток.

– Ну как, Свет, отпустишь в женскую команду? Может, медалей не завоюет, но красивый спорт, да и коллектив хороший, такие девчонки уважительные, никогда никакой дерзости, дни рождения все в секции отмечают, пирогов всегда напекут… Да, глядишь, в самом деле споются, будет квартет – чем черт не шутит?

– Я-то что, – сказала мать. – Лишь бы учебе не вредило.

– Ни в коем случае. Там с этим строго. Всегда держат связь с администрацией школ, с классными руководителями; потому что, правильно, если у человека никакой элементарной ответственности перед обществом, то профессионально учить его стрелять – это абсурд, согласись?

– Конечно, – сказала мать. – Кто из них выйдет. Какие там матери и жены. Вот это я тоже еще не понимаю, женский бокс, что это такое? Девки друг друга бьют. Я этого никогда не смотрю.

– Вот и отлично. Значит, завтра я с Иришкой переговорю и вам звякну – слышишь, Жень? Договорились. Ну что, девчонки, переходим к танцам? – спросил он. – Музыка есть у вас какая или в скукоте сидите?

– Жень, принеси магнитофон.

– У тебя какая музыка? – спросил Валерий Иванович, пока подросток рылся в кассетах. – Что-нибудь есть лиричное, Шарль Азнавур, например?

– Не знаю. Вот есть «Несчастный случай».

Он поставил «Несчастный случай». Валерий Иванович с матерью, церемонно поднявшись от стола, протанцевали медленный танец под «Ночной ларек», а когда звуки смолкли, Валерий Иванович спросил: «Свет, ты не будешь против, если я приглашу твою дочь на танец?». «Что ты меня спрашиваешь, Валер, – отвечала мать. – Она взрослый человек, у нее паспорт есть». «Но она еще не имеет права избирать и быть избранной? – осведомился Валерий Иванович. – Значит, это ограниченная правоспособность. Милая барышня, – с полупоклоном адресовался он к подростку, – не угодно ли вам избрать меня, грешного, на следующий танец».

С потупленным взглядом, разгорающимися щеками и бурно вздымающимися собачками подросток подался навстречу ему. Валерий Иванович, с небольшою улыбкою ободрения, обнял его послушную талию, подросток уткнулся задумчивым лицом ему в грудь, и под песню «48 часов» они совершали лирическое кружение относительно себя, а мать глядела на их тесную пару из-за стола, опершись на ладонь. «Хорошая музыка, – сказал ему на ухо Валерий Иванович. – Мелодичная». «Давайте, Женечка, выпьем за знакомство, – сказал он, когда очарование музыки кончилось. – Вы себе позволяете? Свет, как мы условились, я тебя не спрашиваю». «Не надо бы, – покачала мать головой. – Завтра в школу рано вставать». «Будет тебе. Она взрослая девушка. Видишь, какая она взрослая? И пьет правильно. Только жмуриться надо, когда целуетесь, а когда пьете, не обязательно».

Остальную часть вечера он помнил нечетко, видимо потому, что, вопреки похвалам благожелательного гостя, голова его поплыла от «Монастырской избы», чередовавшейся с кружениями в объятиях, он смеялся над конноспортивными анекдотами Валерия Ивановича, самонадеянно играл с ним в локотки, разливая селедочный соус по скатерти, и порывался показать, как он хорошо играет на ударных и стреляет из пневматики. До постели он, видимо, добрался сам – иначе бы, вероятно, он был раздет в большей степени, чтобы одежда Оксаны, справившейся с разочарованием в любви, дошла до нее в более презентабельном виде – но, во всяком случае, он этого момента не заметил.

Ему снился сон. Будто моется он в ванной, и мочалка ему говорит: «Женя, я полюбила вас навеки и хочу всегда быть с вами. Возьмите меня в край далекий, там я буду мочалкой вам. Не хотите мочалкой – буду на все руки». Он отнекивался, дескать, в краю далеком у меня мочалок – половником черпай, но она настаивала, скользнула ему по пояснице и приросла к копчику, глухо крича оттуда, что она места много не займет, ее можно в штанину заправлять, а ей бытовые неудобства безразличны, лишь бы быть с ним. Потом он встретил завуча, завуч был ему не мил, и он намеревался выразить это жестом и мимикой, но мочалка вдруг начала умильно вилять, и ему, хочешь не хочешь, пришлось изображать теплую привязанность и призыв безобидно порезвиться.

– Вставай, – сказала мать.

Раздирательно зевая, под ненавистные звуки утреннего радио он вышел в ванную, с вялым радушием встретив свое отражение в бюстгальтере. Он чесал во рту зубной щеткой со вкусом сибирского кедра и подумывал освободиться от заночевавших в его составе огненных собачек, с которыми давеча имел такой нежданный успех, тем более что от причиняемой ими тесноты и дискомфорта ему снились удивительные глупости. Он запустил руку в заповедную глубь своего бюстгальтера, мысленно пожелав себе: «Ну, чтоб не в последний раз», и, пошарив, выпростал оттуда грудь. Он посмотрел. Она была круглая, белая, с острым нежно-розовым соском, и, судя по тому, что не улетела вместе с лифчиком, который, расстегнувшись, меланхолически опадал к ногам, как листья осенью, являлась такой же безраздельной собственностью его организма, как и парная к ней, покачивавшаяся левее. Разжевывая с немузыкальным звуком зубную щетку, он смотрел на белые полоски от бретелек, словно он с этим прибором много загорал, и привлек внимание матери, остановившейся в двери с трудноописуемым выражением обычно одинакового лица. «Собачки были китайского производства, я думаю», – сказал он, не зная, стоит ли после этого чистить зубы. «Да нет, наши, – машинально сказала она. – В Кинешме таких делают. Я помню, у них этикетка была на животе. Ты посмотри, там этикетки не осталось?» От обомления он взялся искать, приподнимая и заглядывая, перепачкал себе груди зубной пастой, сказал с остервенением: «На моем бюсте этикеток нет» и полез в ванну отмываться. «Горячую пусти, застудишь», – сказала мать. «Не учи ученого, – отвечал он. – Закрой дверь». «Что за тон! – кричала она снаружи. – Как ты себе позволяешь говорить с матерью!»

Он влез в цивильное, бросив лифчик на стиральной машине – мать закрылась у себя – и выбежал из дому.

«Здорово, Ящур. Ну как, сходил вчера? Все ничего? А фильм как? Нам по волейболу первое место дали. Будешь получать за команду, книжку подарят. После четвертого урока сбор в спортзале. Поесть некогда».

Покамест завуч говорил гулко отдававшиеся слова, а подросток, стараясь не дышать грудью, с переходящим бронзовым вымпелом в руках стоял перед коллективом, представляя его спортивную славу, два порочных четвероклассника, вырвавшиеся из развернутого сравнения с полиэтиленовым пакетом, бежали один за другим с ведром воды. Им приказано было вымыть класс, но, далекие от ответственности, они сначала использовали швабру не по назначению, а теперь утилизовали ведро. С радостными воплями, символизирующими роль масс в истории, они ворвались в спортзал; тот, кто был угрожаемым, юркнул в женскую раздевалку, тот, кому выпало угрожать, споткнулся, и вода из застопоренного ведра, по социальной инерции продолжая движение, красивой блистающей кривизной протянулась в воздухе вдоль безлюдного козла и в полной мере выпала на долю подростка. Общий вздох потряс помещение, подросток молча снял пиджак и, в насквозь мокрой белой рубашке, придававшей ему сходство с Венерой Милосской, комплектно пришедшей на офисное собеседование, вышел из зала с бронзовым вымпелом в руках.