Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

<На полях> За сапоги доплачено 40 руб. Леве сегодня 3 р. Сегодня Павловне на хозяйство 30 руб.

25 Апреля. Замошкину:

до 5-го Мая новый материал представить не могу, пусть разделят и <1 нрзб.> май — июнь. К первому июля будет дано 4 листа.

<На полях> Дано Пете на билеты и проч. 50 руб.

Паспорт в милиции.

То ясно, то пасмурно, и морозы непременно каждую ночь. Поверх льда в малых речках бежит черная вода, а берега белые, даже на южных склонах очень мало проталин. Леса по-прежнему завалены снегом. Вчера утром мы услышали жаворонка и потом скоро его рассмотрели: он не вился над землей, а пролетал, может быть, он откуда-то с юга всю ночь летел — трудился, и утром ему стало хорошо на солнце: «все равно, — сказал он себе, — хотя и снега внизу, и мне, может быть, еще долго лететь, за <1 нрзб.> попробую». И так он с песней летел над снегами, пролетая <2 нрзб.> пел и пел…

Потом с той же стороны показалась стайка чаек, они летели низко над нашими грязными задворками и так прекрасны были, что соседка Дуня вскрикнула, а ее работники стояли некоторое время с раскрытыми ртами. Вечером я слышал трескотню дроздов-рябинников.

26 Апреля. Утренник был, но день вышел серый, после обеда был дождь маленький, вечером расчистило, чтобы назавтра опять дать место утреннему морозу.

Коршуна видел, он, как и все улетающие птицы, не парил, а пролетал дальше в тревоге, что привычные его места лежат под снегом.

Эта весна, столь медленная, тем хороша, что не обманывала нас. Бывали дни с мокрой метелью, промозгло сырые, но мало, большинство были солнечные, морозные дни с хорошим угревом среди дня. И все время было нам так: что не сегодня-завтра должна прорваться вода, и так изо дня в день все шло и оттягивалось.

28 Апреля. Очень медленно весна движется, но необидно, как будто живем только севернее. Мне даже нравится эта задержка.

Собираемся ехать в Завондошье.

29-го в 7 в. в Москву, в 10½ в. в Вологду.

1-го Мая утром в 4 выезжаю в Вологду.

Я считаю сегодняшний день замечательным и решительным в определении хода весны. Это один из множества прошедших солнечно-морозных дней весны света. Мы ждали, что эти морозно-солнечные дни оборвутся внезапными дождями и туманами. Но в этом году случилось, что сами эти дни, сверкая, изжили мороз. Так вот, ночью вчера был мороз и утром, но за день солнце такого наделало, что вечером Трубецкой пошел в лес проведать, не тянут ли первые вальдшнепы.

29 Апреля. Смерть Кенты.

Тепло, дождь. От первого света токует наш Терентий. Вот, кажется, весна и загудела!

Весенний разрыв.

Целую неделю почти собирался, укладывался, и вот все готово, билеты куплены, телеграмма дана о высылке лошадей. Вот все сложено, увязано. Зову к себе Кенту и вожусь с ней, как обыкновенно, и она как будто весело проделывает все свои фокусы. В 7 у. даю ей кусочек черного хлеба с маслом, первую <половину> сам съел, вторую половину ей дал и отправил в кухню. Вдруг она опрокинулась и начала корчиться, как отравленная. Мы подумали, она подавилась, и стали освобождать дыхание. Павловна <2 нрзб.>, требовала, чтобы она встала. И, как всегда, Кента, она такая: есть не хочет, но если приказать, съест. Кента встала и даже пошла, но это была не Кента, <1 нрзб.>, глаза какие-то проваленные. Сделав несколько шагов, она упала, вытянулась и умерла.

Вначале все шло, как и раньше. Кто-то сказал: «А может, не ехать?» Я ответил: «Вот именно теперь-то и ехать надо». Через полчаса только стало действовать горе, и я заплакал, а Е. П. сказала: «Нет, едва ли надо ехать, в лесу на охоте тебе хуже будет вспоминаться». До 5 веч. мое решение менялось, как иногда весной, я измучился. Лева приехал. Я его встретил слезами, и вдруг как-то всем стало ясно: надо остаться. Лева был на вскрытии. Ветеринар установил скрытое бешенство. А когда Лева сказал: «Неоткуда взяться». — «А крысы есть?» — «Есть». — «От крыс все». Потом оказалось, нам надо делать прививки. И вот все, что осталось от мечты ехать на Алтай, потом на Север. Никуда!

Все разорвалось во мне, а на воле ринулась весна света.

Вспоминаю, каждую весну такой разрыв бывает и редко исполняется то, о чем задумал.

<На полях> К самому вечеру дождь перестал. Я вдруг вспомнил зарок свой: при всякой беде вон из дома под небо. И стал надевать сапоги. «С кем теперь осенью охотиться!» — сказал я. Мне ответили: «Ну, об этом можно думать меньше всего, у тебя столько друзей, тебе собаку приведут <1 нрзб.> с медалями».

И тут только, когда сказали о чужой собаке, я вспомнил, что после Кенты остались <1 нрзб.> Нерль и Дубец. Я взял их с собой на прогулку. 3 зяблика распевали, дрозды <3 нрзб.> как все.

Решение: никогда чужую собаку, только свои… И вспомнилась мне Черная Слобода…

<Газетная вырезка> Альберт Эйнштейн.

«Трагизм европейца со времен Возрождения заключается в чрезмерном подчеркивании своего «я», осужденного рано или поздно на угасание, — в том отрыве индивидуума от коллектива, который чужд античному миру или восточным народам. Анархия в хозяйстве, в первую очередь, превращает товарища во врага, разрывает узы доверия и готовности к помощи и вызывает в человеке тот страх, который убивает сострадание и сорадование. К этому же приводят — преклонение перед властью и роскошью, которое может достигать мнимых благ лишь путем угнетения других людей, а также и воспитание на основе развития честолюбия.

Стремление индивидуумов выйти из темницы своего «я» и стремление ставящих себе определенные цели коллективов выйти из темницы нашего «мы» воодушевляет лучших людей нашей культуры. Средства, с помощью которых неуклонно стремится к цели здоровый коллектив, у вас отчасти иные, нежели у нас. Но цель, к которой мы горячо стремимся, та же. Освобождение может быть достигнуто только путем сверхличных усилий, прилагаемых объединенными вокруг них индивидуумами. Любовь к коллективу и его оформлению, к исследованию сущего и формированию прекрасного — вот освобождающие силы, но сумеет ли наше время пробудить их в достаточной степени?

Мы этого не знаем. Но не надеяться на это, значит, предать себя отчаянию.

А. Эйнштейн».

<Газетная вырезка> Р. Роллан — Федерации писателей.

«Дорогие мои друзья!

Я присоединяюсь к вам в этот день всеобщего братства человеческого труда. Пусть никогда не будет у вас сомнения в самой тесной моей близости к России! Что бы ни случилось в будущем, живой или мертвый, я хочу, чтобы мое имя осталось записанным среди непоколебимых соратников новой России! Возьмите его, как один из боевых флажков, с собой, в ваши битвы за создание более справедливого и лучшего мира!

Вам, советские писатели, я должен в особенности сказать следующее:

— Никогда не уставайте любить жизнь — жизнь действительную, жизнь вашего народа, жизнь наших братьев — людей! Погружайте в нее корни вашего искусства, и пусть ваш разум будет всегда озарен добротой! Гоните от себя низменный эстетизм той лже-аристократии ума, которая в сегодняшней Европе высокомерно избегает социальной действительности, ее страданий и ее битв, тщеславно забавляясь своими бесплодными играми! Горе сухим ветвям, отрывающим себя от живого ствола человечества! Будем вмещать в себя все радости и муки всех людей! Они принадлежат нам. Мы принадлежим им. Пусть же в наших венах течет красный поток единой и всеобщей жизни!

Ваш французский брат

Ромен Роллан

Вильнев, 23 апр. 1929 г.».

К этим людям, подобно Роллану и Горькому и т. п., у меня начинает пробуждаться незнакомое мне чувство «классовой» ненависти, а вернее, того самого, что испытывали мужики в прежнее время, слушая слова прекраснодушных господ. Является вообще сомнение в давно уже принятом на веру закате Европы. Может быть, говорят об этом не столько чуткие, сколько «сытые», т. е. перекультуренные люди и в то же время слабые.

<Газетная вырезка> Истрати о Горьком.

«Этими литературными откровениями по существу ограничиваются мысли Истрати о современной советской литературе, если не считать уже совершенной непристойности, которую себе позволил этот человек по отношению к Горькому: на вопрос бойкого французского интервьюера, верно ли, будто рабочие на фабриках переименовали Горького в «Сладкого», Панаит Истрати фарисейски-сокрушенно ответил: «Увы, это правда! Это, пожалуй, не вина Горького, но всегда так бывает, когда власть, будь она даже революционная, вмешивается: люди, даже наиболее искренние, вынуждаются отказаться от лучшей части своего я».