Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929

• Название: Дневники 1928-1929
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-268-00566-9

Книга дневников 1928–1929 годов продолжает издание литературного наследия писателя.

Первая книга дневников (1914–1917) вышла в 1991 г., вторая (1918–1919) — в 1994 г., третья (1920–1922) — в 1995 г., четвертая (1923–1925) — в 1999 г., пятая (1926–1927) — в 2003 г.

Публикуется впервые.

---

Ответ из-под рук. Огромное большинство утонет, растеряется в безличии, и все так долго будут идти безлично, пока не явится лицо, которое в формальную идею социальной революции не вольет кровь наших отцов, не откроет питание для идеи в дремлющих силах нашего прошлого. (Учение Федорова прямо просится в революцию.)

<На полях> В адресном столе найти Горского.

19 Декабря. Никола — 17°. Мороз. Иней до того загустел, что даже солнце сквозь пробилось белое, как будто и оно тоже посыпано инеем. Обыкновенные вороны в глубине сказочных берез и то казались маркизами в кружевах. Вечером при электричестве белые пути телеграфно-телефонных проводов. Звезды. Новые дома трещали.

20 Декабря. Еще один морозно-солнечный с инеем. В лес не ходил, но влияние роскошного дня было и в комнате. Решили с Левой отпраздновать Солнцеворот, начало весны света, созвать из Москвы писателей.

Вечером был Кожевников. Он творит легенду, что вокруг моего лика — гениальное безумие (Розанов, помню, тоже сказал: «в глазах огонек гениального безумия»). Мое безумие, хотя бы и гениальное, не очень нравится — «не от мира сего», я люблю людей умных с родственным вниманием в глазах, А. М. Ремизов мне очень нравился. Гениальное безумие холодно и устремляется не на всех, а только на избранных.

Поручаю Леве собрать гонорар с 1) Рыбьи тропы — 25, 2) Учит, газета — 30, 3) Веч. Москва — 20, 4) Известия — 50, 5) Красная Новь — 200, 6) ЗИФ — 300 = 625.

Солнцеворот расстроился: Е. П. не то хворает, не то капризничает.

21 Декабря. С вечера вчера еле заметно стало теплеть, потом мороз сдал и подсырело немного.

Написал главу «День в Нюренберге». Лева уехал в Москву. Боюсь, не захворал бы. Я вчера здорово распекал его за хаотичность и неуменье работать, а сегодня жалко: он ведь много, много работает все-таки. Мне почему-то его до боли жалко. Очень хороший. Тихонову телеграмму о Разумнике. Готовиться к выезду в Питер после Солнцеворота. (Послать поздравление Разумнику), прочитать Кальколова, потом Кожевникова, ответ Алтаеву, Коте.

Победа смерти должна быть заранее подготовлена упражнением в постоянной борьбе с собой. Страх смерти — это может быть неуверенность в себе.

Произвольно возникающие «сцены», в которых не владеешь собой — это похоже на смерть. Всякая борьба (с врагом) есть борьба со смертью. И если последний проблеск сознания перед смертью будет израсходован на связь людей, на согласование, то это и будет победа.

Солнцеворот

25 Декабря. После Николиных морозов стоят ровные мягкие дни с инеем.

Болезнь Пети.

В субботу 22-го Дек. приехал из Москвы, ни на что не жаловался, но после заболевания говорил, что еще в Москве чувствовал себя не совсем хорошо. В воскресенье 23-го после обеда бегал на лыжах и по возвращении сказал: «Что значит тренировка: долго не бегал, вот и устал». Вечером почувствовал жар, — оказалось 38,5. Утром 24-го темп, понизились до 37,8, но в 11 дня начала подыматься и вечером была — 39,5. Все время жалуется на глухую боль в животе в области кишечника. Даем аспирин.

Софья Львовна, сестра мил. Краен. Креста, среди медицинского персонала делала доклад о Курымушке. Вот куда проникает наша книга! Но что же С. Л-а понимает в литературе! А критика наверху такая жалкая. Меня вывозит почти исключительно охотничий рассказ, собаки.

Познакомился с доктором, завед. Краен. Крестом, и весь вечер беседовал с ним: я критиковал «достижения», он защищал! Чтобы понимать защитников современности, надо представлять себе Леву, который не знает прошлого, а жить очень хочет. Молодость и незнание прошлого обеспечивают «здоровый» оптимизм. И действительно, со временем они дойдут.

Многие коммунисты потому только являются защитниками «достижений» и не осмеливаются критиковать действительность, что опасаются сойти с позиции и провалиться в неведомую и страшную область самостоятельного суждения.

Самокритика и наши достижения.

Семен Прокофьич завел длинную песню о наших недостатках. Я был в дурном настроении и стал перечить ему. Вдруг неожиданно С. П. перебил меня и сказал:

— Позвольте мне тоже сказать о достижениях.

Я ему уступил позицию с радостью.

— У вас много собак, — сказал он, — вы, конечно, обратили внимание, что в последние три-четыре года блохи пропали.

Я изумился. Каждое лето я раньше много возился с блохами, а в последние годы на собаках блох не замечал.

— Не то удивительно, — сказал я, — что блохи пропали, а что я, постоянно с ними имеющий дело, не заметил этого.

Семен Прокофьич очень обрадовался и ответил:

— И правильно! Вот вы здоровы и тоже не замечаете этого, а заболей… Так и с блохами, нет их, и нет разговора, а вот клопов стало очень много, и все говорят о клопах.

26 Декабря. Вечером легкая метель с порошкой. Кажется, Петя меня заразил инфлюэнцией.

И. Вас. Жилкин, оказывается, недолюбливает меня, он сказал Григорьеву: «Пришвин — старик, шамкает и никому не дает говорить». А может быть, это сам Григорьев выдумал, чтобы по-своему «пошутить». Вообще Григорьев в этом году осмелел в отношениях со мной и распоясывается. Придется держаться от него подальше, а то если я вздумаю «пошутить», едва ли он выдержит. Гр., в конце концов, неудачник, строит из себя мудреца, очень завистливый и злой. И «анархистом» себя называет, потому что вообще он определяется с «а». Прошлое — богема и скандал. Ему очень не терпится, чтобы поскорей оскорбить меня. Так, придет ко мне, Лева его о чем-нибудь спросит, а он: «Рядом с нами сидит такой признанный мастер» и т. д. Я со своей стороны уже много раз доказал ему и свою готовность, и «простоту». Определенно, надо подальше. Его «мудрость» из «а», — это, значит, обман.

Если представить себе социализм, одну из форм претензий на власть, то анархист в отношении к власти, как неудачник в отношении к женщине: частную свою неудачу в бабьих делах скрывает общим своим отрицанием женщины: откуда психологи сделали заключение, что всякий женофоб — скрытый женолюб. И мы сделаем свой вывод об анархистах, что анархист есть скрытый монархист.

Можно себе представить власть благодетельной, если понимать ее, как власть творца над своими материалами. И тоже власть является злом, если она есть господство вещей над волей творца.

Применительно к рассуждению о роли революционной интеллигенции в русской истории следует сказать, что рабочая ценность и социализма и анархизма состояли только в борьбе с царским правительством, <5 нрзб.>, а не миросозерцание.

30 Декабря.

Моя болезнь

Какие пороши-то (две) пропали!

27-го утром встать не мог. Ночью подошло к 40°. 28-го днем после чрезвычайно утомительной ночи слабость и дремота, вечером температура стало было подниматься, но остановилась и спала. 29-го (суббота) темп, нормальная, слабость, кашель, хожу по комнате, начал курить. Петя выходит, но заметно, очень тронут болезнью и плохо поправляется.

Из опыта этой болезни:

При температуре за 40° не питай надежды на «христианскую» (сознательную) кончину живота. А главное, не надо забывать, что и сознательное действие больного в такие минуты является не полным выражением личности в данный момент, а лишь автоматическим последствием предшествующего сознания. Возможны взрывы нежности к близким… но и тут не надо мерить сознание больных по своему, здоровому, как обыкновенно делают окружающие.

В предчувствии своего смертного часа мне, случается, выйдет как бы край, самый краешек земли, и тут страсть какое одиночество: ни-ко-го! И Бога нет, и так я умираю.

NB. К этому предчувствию физиологическая поправка: если и будет мниться такое умирающему, то в действительности это не страшно, потому что в бредовом состоянии этот страх одиночества лишь полустрах, силу его чувствовать остается в жизни. Я, когда вернулся к чувству жизни после высокой температуры, в этот раз отчетливо видел, что, уходя из мира, оставил там сумку не с одними радостями, там оставались и горести и все, что дает жизни как бы рельеф…

Нет, я не смею рассчитывать на помощь личного друга в мою предсмертную минуту, — как мне на это рассчитывать, если в такую минуту свидетель смерти страдает гораздо больше, чем сам умирающий. Нет, перед концом я хотел бы (как ни странно желать этого!) как бы оторваться от всех — не в том, однако, смысле, что меня забыли, обидели… — я представляю, как в путешествии я оторвался бы от близких и не могу к ним: умираю. И вот в эту минуту кто-то неведомый, невидимый, притом самый простой и простейшую мне помощь оказывает, вроде как бы на холодеющую ногу свой валенок надевает, и оттого теплота у меня к сердцу, и я в этом движении какого-то неизвестного мне существа узнаю вдруг хорошо известное мне по догадкам, но скрытое в человеческих отношениях, запрятанное на недосягаемую глубину, непостижимое в длящейся жизни, являемое в самом конце.