Иосиф Игин - О людях, которых я рисовал

• Название: О людях, которых я рисовал
• Автор: Иосиф Игин
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

Шаржи Иосифа Игина широко известны. В этой книге показаны лишь некоторые из тех талантливых, ярких, интересных людей, с которыми художник встречался за три десятилетия своей работы.

Маленькие рассказы Игина не претендуют на многостороннюю, полную характеристику изображаемых лиц, а дают их в наброске, часто с помощью одной детали, метко и точно схваченной. Игин — рассказчик дополняет Игина — художника. Особое место уделено в книге Михаилу Светлову, с которым автора связывали долгие годы дружбы и тесного творческого содружества. В настоящее время автор продолжает работать над серией новых рассказов к своим рисункам.

---

— Жаль, — сказал он, — что скверная погода. Я бы вас повел смотреть, как кормят зверей. Это очень интересное зрелище.

Увидев мой недоуменный взгляд, Михоэлс сказал:

— Однажды, после весьма серьезного совещания я попал в зоологический сад. Это было в тот час, когда кормят хищников. Перед тем как принесли еду, они метались в клетках. Из пасти текла слюна. Действовал условный рефлекс. Но вот в клетки бросили мясо. Звери не сразу начали его есть. Они подкрадывались, прыгали, ударяли лапой, играли с ним. И, только наигравшись, пожирали.

С. Михоэлс

Но в одной из клеток жил старый лев. Он лежал спиной к решетке. Когда под решетку сунули мясо, он открыл большой желтый глаз и ждал, пока человек, принесший еду, уйдет. Затем медленно подошел к туше, примостился поудобнее, положил на нее лапы, разодрал и стал есть. Насытившись, он ушел в свой угол, ни разу не взглянув на зрителей за решеткой, улегся к ним спиной и заснул.

Михоэлс внезапно умолк, как будто оборвал себя на мысли, которую не хотел произнести вслух.

Мы молча подошли к театру.

У подъезда Михоэлс выдернул руки из карманов и, разведя их ладонями кверху, сказал:

— Молодые еще играли в свободу…

Право на публикацию

Как известно, автор исторического романа «России верные сыны» Лев Никулин написал множество мемуарных книг, в том числе книгу о Шаляпине.

Читая эту книгу, я подумал, — как много нового узнал бы о себе великий певец, окажись он читателем Никулина.

Я нарисовал Шаляпина с портретом Никулина в руке и сделал под рисунком подпись: «Не припомню».

Вечером в гостиной Дома литераторов писатели Владимир Масс и Михаил Червинский смеялись, глядя на рисунок.

В этот момент появилась благообразная фигура Никулина. Белые волосы нимбом светились на розовой голове.

— Что вы собираетесь с этим делать? — воскликнул он.

В. Масс и М. Червинский

— Завтра, — сказал я, — отдам в «Литературную газету».

— Тем более, — добавил Масс, — что у нас с Червинским готова эпиграмма, — и прочитал:

Он вспоминать не устает,
И все, что вспомнит,— издает,
И это все читать должны
России верные сыны.

— Вы меня погубите, — сказал Никулин. — Я только что подал заявку на переиздание книги. Если шарж опубликуют — переиздание горит.

Признаться, я рисовал с намерением всего лишь пошутить. Видя искреннюю тревогу Льва Вениаминовича, я обещал рисунка не публиковать.

Л. Никулин

Прошло много лет. Книга о Шаляпине переиздана несколько раз.

Просматривая ее недавно, я, как и несколько лет назад, поймал себя на мысли: а что, если бы это прочитал Шаляпин?

Я вспомнил старый рисунок и решил, что теперь его можно опубликовать.

Тем более, что Никулину это уже ничем не грозит.

Вечное поколение

«Назым» в переводе с турецкого означает «слагающий стихи». Так мне сказал старый журналист Леня Коробов. Я нарочно не проверял в словаре, мне хочется, чтобы это было так.

После многих лет заточения в стамбульской тюрьме Назым Хикмет приехал в Москву. Тогда я и увидел его впервые. Это было на приеме, устроенном в его честь Союзом писателей.

Он сидел за столом, рядом с Фадеевым — оба высокие, стройные, светлоглазые. Фадеев по-молодому седой, а Хикмет с вьющимися волосами цвета натуральной сиены.

То ли потому, что он неуверенно владел русской речью, а быть может, оттого, что за многие годы, проведенные в тюрьме, отвык от общения с людьми, — он больше слушал, чем говорил. Но это не отдаляло его от собеседников. Наоборот, казалось, что он давно и близко знает всех присутствующих.

А. Фадеев

Летом 1962 года состоялось личное мое знакомство с Назымом Хикметом. Я рисовал Хикмета в дни его шестидесятилетия. Рисунок московские писатели преподнесли ему на юбилейном вечере.

Он пришел в мастерскую усталый и жаловался на сердце. Но, обнаружив во мне собрата по валидолу, оживился. Мы, как говорится, нашли общий язык.

Хикмет увидел шарж на Евгения Винокурова.

— Я люблю этого поэта, — сказал он. — У него глубокие мысли и простая форма. Форма…— Хикмет задумался, — как капроновый чулок: подчеркивает рисунок ноги, но сам незаметен.

Н. Хикмет

Е. Винокуров

В ту пору было много разговоров о так называемых поколениях в поэзии.

— Какого поколения, например, Маяковский, — сказал Хикмет, — молодого, среднего, старшего?.. По-моему, в поэзии есть одно поколение — вечное, всегда современное.

На этот раз Хикмет говорил по-русски свободно, хотя и с заметным акцентом. Он рассказывал о своих путешествиях, о встречах с Пикассо, Нерудой, Гильеном…

— Почему, — спросил я, — вы не напишете книгу об этих людях?

— Написать, конечно, можно, — ответил Хикмет. — Но мне еще предстоит встречаться с ними. Может быть, самое интересное — в будущих встречах. Если они будут знать, что я о них пишу, общение потеряет непосредственность.

Но главное, — добавил он, — в таких рассказах приходится говорить и о себе. А кто знает себя настолько хорошо, чтобы написать о себе правду?

Тройной сеанс

Абдулова неожиданно вызвали выступать по радио, и он приехал ко мне часа на два позже условленного времени.

Ярон был по каким-то делам поблизости от гостиницы «Москва», где я тогда жил. Чтобы лишний раз не ездить, он решил зайти ко мне раньше. А Максим Дормидонтович Михайлов прибыл в точно условленное время. И получилось так, что все трое пришли одновременно.

Признаться — я был озадачен.

Рисовать сразу троих невозможно. А тут — все «народные». С кого начинать? Как бы кого не обидеть.

Григорий Маркович Ярон — он все понял — показал углом глаза на Михайлова:

— Начните с него. Он народный СССР, а мы рангом пониже. Мы подождем.

А Максим Дормидонтович как вошел, руки на животе сложил и стоит — ну прямо как на сцене. Именно в этой позе я видел его в спектаклях и концертах.

Казалось — взмахни палочкой дирижер или ударь по клавишам аккомпаниатор, и пойдут гнуться колонны под натиском знаменитых Михайловских низов.

Вижу — позу искать нечего, все ясно. И лицо характерное. Легко на шарж ложится. Остается только рот на низкой ноте поймать.

Объяснил я ему свою задачу и попросил петь. Он не тенор, ломаться не стал: раз для дела нужно — пожалуйста.

Он поет, а я, как до низкой ноты дойдет, тороплюсь — рот рисую.

Тут опять пришел на помощь Ярон.

— Ты, Максим,— сказал он,— возьми нижнее «фа» и веди сколько духу хватит. А вы, — подмигнул он мне, — вы не торопитесь. Он это «фа» хоть до утра тянуть может.

Пока я рисовал, Осип Наумович Абдулов рассказывал, как его из Художественного театра уволили. Теперь, уже много лет популярный и любимый зрителями актер, он вспоминал эту давнишнюю историю без огорчения и даже с юмором.

М. Михайлов

А дело было так:

Началу артистической карьеры Абдулова мешало то, что он был хромым. Но его дарование было настолько ярким, что зритель, захваченный игрой артиста, забывал об этом недостатке. Молодой актер решил поступить в труппу Художественного театра. Приняли его условно. Решающее слово оставалось за Станиславским.

О. Абдулов

Константин Сергеевич был болен. Он работал с актерами у себя дома, но иной раз заглядывал и в театр. Приехал он как-то на репетицию, посидел, посмотрел и говорит режиссеру:

— Хорошо в толпе этот актер играет. Сразу видно, что понял «систему», у него совершенно по-мхатовски получается. Что-то я его не помню. Как фамилия?

— Абдулов, — ответил режиссер. — Он недавно поступил. Мы еще не успели вам его показать.

— Мне он нравится, — сказал Станиславский. — Передайте ему, что я его считаю «нашим».

Абдулов был счастлив, узнав, что сам Станиславский похвалил его.

Прошло несколько месяцев.

Константин Сергеевич снова посетил театр, и опять во время репетиции. Только другой пьесы. Абдулов и здесь был занят в какой-то маленькой роли.

Станиславский подозвал его к себе, приветливо поздоровался, а затем сделал замечание:

— Вы, конечно, очень хорошо это делаете, но нельзя же, голубчик, совершенно одинаково хромать в двух разных спектаклях.