Шолом-Алейхем - Иоселе-соловей

• Название: Иоселе-соловей
• Автор: Шолом-Алейхем
• Жанр: Классическая проза

Шолом-Алейхем (1859–1906) — классик еврейской литературы, писавший о народе и для народа. Произведения его проникнуты смесью реальности и фантастики, нежностью и состраданием к «маленьким людям», поэзией жизни и своеобразным грустным юмором.

---

— Такого злодейства свет не видывал! — говорил Гедалья-бас. — Взять ребенка, закрепостить его, сделать своим вечным рабом и после этого похваляться всем и каждому чужим голосом! Прямо с души воротит, когда слышишь это. К тому же, какая наглость — заставить служить Мицихе! И это сына реб Шмуела! Ну и ну! Разве я не знаю твоего отца! Да и кто не знает реб Шмуела — мазеповского кантора. Хорошее дело! У тебя что же, голоса нет? Петь не умеешь? Нот не знаешь? Нет, глупенький, кроме шуток, у меня для тебя есть место, такое место, что и родной отец скажет, что это клад для тебя. Гм… Я говорю клад? Но зачем тебе клад? Ты и сам клад! Знаешь ли ты это? А не знаешь, глупенький, спроси меня, я тебе скажу.

И Гедалья-бас стал изображать, как Иоселе будет счастлив, если он бросит Мици и поедет с ним, Гедальей, как в свое время отправились путешествовать по свету известные всем Арке-скрипочка, Виленский Молодожен и им подобные знаменитости, добившиеся мировой славы.

В сознании Иоселе тотчас всплыли прекрасные картины, которые виделись ему в былые времена, и он готов был тут же целиком отдаться этому чудесному, этому честному, этому верному человеку.

— Об одном только я хочу вас просить, реб Гедалья, — сказал Иоселе.

— Проси, дитя мое.

— Я хочу сначала побывать дома, повидать отца, друзей.

— Ах, пожалуйста! Как же иначе?! — вскрикнул Гедалья-бас. — Как же иначе? Сказано ведь — чти отца твоего. Эге, да ты совсем еще дитя, как я посмотрю. Кто еще ближе, чем отец родной!

Этими речами Гедалья-бас окончательно завоевал сердце Иоселе, и мальчик решил бесповоротно: надо ехать домой! Прошло три года. Хватит маяться на чужбине. Пора, право же, пора!

При прощании с Мици и товарищами по хору был и Гедалья-бас. Он журил Иоселе за то, что тот покидает такое замечательное место, и советовал ему, как родной отец, поскорей вернуться, потому что здесь его дорога, только здесь он станет человеком. Мици по-настоящему жалко было расставаться с Иоселе. Он обнял его, как родного, поцеловал, пожелал прибыть домой в добром здравии и просил передать привет отцу, которого он, правда, лично не знает.

— Всего вам хорошего! — кричал Иоселе, забираясь в фургон, где уже сидело много пассажиров, и размещаясь получше для трехдневного пути. — Будьте здоровы! Будьте здоровы! — кричал он снова и снова, высовываясь из фургона.

Наконец упряжка тронулась и, громыхая, покатила по булыжной мостовой, позвякивая колокольцами: «дзинь-дзинь-дзинь». Иоселе чуть не подскакивал от радости при мысли, что он едет домой. Громыханье, стуки, звон колокольцев усыпляли Иоселе, а думы уже несли его туда, в Мазеповку, домой, домой…

XI Иоселе приезжает домой, и Мазеповка дивится: «Как большой город может изменить человека»

Одну вещь мазеповцы никак не могут понять: почему каждый, кто покинет их город и поездит по белу свету, возвращается совсем другим человеком? Мазеповцы разглядывают, ощупывают его и приходят в изумление: «Кажется, ничего особенного! Тот же самый, что и был, — и все же не тот! А помните, как он бегал босиком? Чудеса господни! Как большой город меняет человека!»

Разглядывая сынка Шмулика после его возвращения из Тетеревца, где он, как известно, пробыл целых три года, мазеповцы крепко дивились и никак не могли уразуметь, как это могло случиться, что мальчишка преобразился в такой короткий срок. Мальчик Иоселе превратился в юношу. Он уже совсем самостоятельный, смышленый парень, хотя ему не более шестнадцати. Одно удовольствие на него поглядеть: «Во что большой город превращает человека». Все знали, что Шмулик отдал своего сына певчим к Мици, но никто не ожидал, что Иоселе, который совсем недавно носил прихожанам маковые пироги в праздник пурим, так преобразится, станет человеком. Но если от всего этого в восторг приходили совершенно посторонние люди, как же должен был ликовать родной отец!

Это было в канун субботы. Шмулик как раз парился в бане, когда ему сообщили радостную весть о приезде сына. Он отшвырнул в сторону шайку и веник, быстро оделся и побежал домой. Здесь он, попарившийся, прибранный, прежде всего помыл руки и лишь после этого поздоровался с Иоселе, обнял его, расцеловал и принялся оглядывать сына с ног до головы. Иоселе за эти три года, как говорится, оперился. Он и раньше был пригож, у него были красивые карие глаза, милое личико. Это был умный занятный мальчик. Однако от постоянной нужды и бедности лицо его имело зеленоватый оттенок: он, как и многие другие мальчишки его достатка, выглядел тогда пришибленным, бесприютным. Теперь же Иоселе, по-видимому, хорошо отъелся у Мици в Тетеревце, обрел румяные щечки и веселое выражение лица. К тому же одет он был как никогда у своего отца. Шмулик не мог нарадоваться на своего сына и изумленно твердил, как и другие мазеповцы: «Как большой город меняет человека».

— Как же ты поживаешь? — спросил Шмулик, присаживаясь с сыном у стола и поглядывая на его отличный сюртучок, красные щечки и зачесанные виски.

— А ты как поживаешь, папа? — ответил, как водится, Иоселе вопросом на вопрос. Он никогда так свободно не разговаривал с отцом.

Шмулик удивленно поглядел на сына. Эта вольность сначала не очень понравилась ему; он никогда еще не слыхал, чтобы сын так отвечал отцу.

— Что и говорить! Живем как всегда, — сказал Шмулик, надевая шелковый субботний сюртук и собираясь в синагогу. — Как там поживает Мици?

— Как поживает Мици? — протянул Иоселе совсем как большой. — Желал бы тебе хоть половину его успехов.

Иоселе видел, как отец состарился за эти три года, как поседел и согнулся, видел его сморщенное лицо, большие потухшие карие глаза, и сердце плакало в нем от боли. Он готов был, кажется, жизнь за него отдать. Шмулик со своей стороны был до того взбудоражен неожиданной радостью, что долго не мог справиться со своим сюртуком и еле нашел в нем рукава. Даже мачеха, увидя Иоселе, остановилась посреди комнаты изумленная: «Что ты скажешь! Вроде человеком стал!»

Приезд сына так разволновал Шмулика, что он, разговаривая с Иоселе, забрался Б-г весть в какие дебри, стал вдруг толковать о тетеревецких жителях, про улицы и дома в Тетеревце, хотя все это интересовало его, как прошлогодний снег. А Иоселе почудилось, что отца и в самом деле занимает Тетеревец, и он, захлебываясь, принялся описывать широкие мощеные улицы, огромные дома, от которых голова кружится, как поглядишь, и все прочие диковинки, которые ему довелось повидать. Шмулик же, наблюдая, как сын жестикулирует, вслушиваясь в каждое его словечко, таял от восхищения.

Внезапно он спохватился:

— Да ведь уже помолились над свечами! Давно пора в синагогу!

В городе сразу стало известно, что сынок Шмулика возвратился из Тетеревца. Едва окончилась вечерняя молитва, как все полезли к Шмулику с поздравлениями: «С дорогим гостем вас!» Каждый совал Иоселе руку и при этом разглядывал, какой он из себя. Самые почтенные горожане, богатеи тоже подходили к Шмулику, расспрашивали его о сыне: где он был, что делал, надолго ли приехал и что собирается делать дальше. Один из них, Алтер Песин, предложил:

— Было бы, реб Шмулик, совсем недурно, если бы ваш сынок зашел ко мне завтра на исходе субботы и спел бы что-нибудь, а мы послушали бы. Ведь говорят, он поет — заслушаешься!

— Отчего ж не спеть? Что и говорить! Пожалуйста, — сказал Шмулик, поглядывая на сияющего Иоселе, которого засыпали со всех сторон приветствиями.

— А я бы сказал вот что, — отозвался какой-то прихожанин, — пусть ваш сынок подарит нам завтра полуденную молитву и благословит новолуние. Говорят, он замечательно поет. Айзик-Берл Фейгин, который ехал с ним в фургоне, слышал его пение и теперь не нахвалится.

— И в самом деле! Ну чего же, ей-богу? — Под хватило несколько человек. — Будет очень правильно, если он споет у нас. Велите ему, реб Шмулик. Жалко что ли? Ведь это вам ничего не стоит!

— Тэ-э, — проронил Шмулик, поглядывая на своего Иоселе, после чего довольные прихожане стали расходиться по домам.

В ту пятницу Злата и Эстер замешкались в лавке, а придя домой, услышали от Эфраима и Менаше радостную весть о приезде Иоселе:

— Поглядела бы, мама, как он вырос! — наперебой кричали ребята. — Страх каким большим стал!

Для Златы это была очень приятная новость, а для Эстер тем более. Она быстренько умылась, оделась по-праздничному, то есть просто, но чисто и аккуратно; платье было ей к лицу, она прямо блистала в нем. Эстер не имела привычки наряжаться, напяливать на себя всякие тряпки, нацеплять всякую чепуху, натягивать на себя черт знает что, как это делают мазеповские модницы. Среди мазеповских расфуфыренных девушек и разодетых дамочек Эстер была единственной, которой мода не коснулась.

Увидев в окно, что люди уже возвращаются из синагоги, Злата и Эстер вышли навстречу Иоселе и Шмулику. Был светлый летний вечер, какой бывает в начале июня, когда даже известное всему миру мазеповское болото пересыхает, когда даже в местечко ветерок доносит сладкие запахи зеленой травы и свежих листьев, когда слышится нежное щелканье соловья, живущего в монастырском саду. Эстер еще издали узнала Иоселе, и у нее учащенно забилось сердце. Шмулик остановился, пожелал Злате и Эстер доброй субботы, а они в свою очередь поздравили его с гостем. Шмулик рассказал им, какую честь оказали Иоселе прихожане, пригласив его петь завтра полуденную молитву у амвона. А Иоселе тем временем пододвинулся поближе к Эстер и при свете народившегося месяца и брильянтовых звезд, которые отражались в ясных глазах девушки, разглядывал ее. Его так влекло к ней, что он готов был схватить ее за руку, если бы тут не было отца и Златы. После трех лет разлуки Иоселе очень хотелось в эту чудную летнюю ночь остаться с Эстер с глазу на глаз и ему никак не хотелось идти домой, творить молитву перед едой, ужинать и затем вместе со всеми лечь спать.