Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

• Название: Том 14. Критические статьи, очерки, письма
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Критика

В четырнадцатый том Собрания сочинений вошли критические статьи, очерки и письма Виктора Гюго, написанные им в различные годы его творчества.

---

Вы идете по городу и видите прекрасную церковь. Вам хочется осмотреть ее. Но тщетно ходите вы вокруг в поисках входа — все двери наглухо заперты. Христос сказал: «Compelle intrare»; [106] священникам следовало бы держать двери храмов всегда открытыми, однако церковные сторожа запирают их, дабы заработать тридцать су. Тут появляется какая-то старушка; она заметила, что вы в затруднении, и, ни слова не говоря, указывает вам на колокольчик, висящий рядом с какой-то калиткой. Вы всё понимаете, дергаете за колокольчик, калитка отворяется, выходит сторож; вы просите показать вам церковь; он берет связку ключей и направляется к порталу. В ту самую минуту, когда вы собираетесь уже войти в церковь, кто-то осторожно тянет вас за рукав; это услужливая старушка, о которой вы, неблагодарный, забыли. «На чай»! И вот вы в церкви; вы смотрите, вглядываетесь, восхищаетесь, вы так и вскрикиваете от восторга. «Почему эта картина закрыта зеленым занавесом?» — спрашиваете вы. «Потому что это самая лучшая картина в церкви», — отвечает старик. «Вот как? — говорите вы. — Значит, хорошие картины у вас прячут? В других местах их бы показывали. Чья же это картина?» — «Рубенса». — «Мне хотелось бы ее посмотреть». Сторож ненадолго отлучается и возвращается несколькими минутами спустя с каким-то весьма серьезным и весьма меланхоличным субъектом. Это еще один сторож, хранитель завесы. Сей достойный муж нажимает какую-то пружину, занавес раздвигается, и вы видите картину. Когда вы посмотрели ее, занавес снова задвигается, и хранитель отвешивает вам поклон, полный глубокого значения. «На чай»! Продолжая осматривать церковь, по-прежнему в сопровождении сторожа, вы доходите до решетчатой двери, ведущей на хоры и тоже запертой на замок; перед дверью уже возвышается какая-то фигура — это швейцар при полном параде, который уже предупрежден и ждет вас. Хоры — вотчина швейцара. Вы осматриваете хоры; когда вы выходите оттуда, ваш покрытый галунами чичероне величественно кланяется вам. «На чай»! Швейцар снова возвращает вас под начало сторожа. Вы идете мимо ризницы: о чудо! — она открыта, и вы можете войти. Но там уже подстерегает вас ризничий. Сторож с достоинством удаляется, ибо ризничему тоже полагается своя доля в добыче. Теперь уже он целиком завладел вами — он показывает вам дароносицу, ризы, витражи, которые вы превосходно увидели бы и без него, митры епископа и скелет какого-нибудь разодетого как трубадур святого, хранящийся в ящике, подбитом пожелтевшим белым атласом. Ризница осмотрена, теперь бьет час ризничего. «На чай»! И вы снова поступаете в распоряжение сторожа. Вот лестница, ведущая на колокольню. Оттуда, должно быть, великолепный вид; вы изъявляете желание подняться. Сторож молча толкает дверь, и вы начинаете взбираться по винтовой лестнице. Вы прошли уже около тридцати ступеней, как вдруг ваш путь внезапно преграждает запертая дверь. Вы поворачиваетесь и видите, что вы один, сторож остался внизу. Вы стучите. В окошечке появляется чья-то физиономия. Это звонарь. Он открывает вам и говорит: «Поднимайтесь, сударь». «На чай»! Вы продолжаете карабкаться вверх; звонарь не следует за вами. «Тем лучше», — думаете вы и облегченно вздыхаете, радуясь, что наконец-то остались одни. Весело добираетесь вы до самого верха. И вот вы уже на площадке колокольни — вы ходите взад и вперед, смотрите вниз, любуетесь синим небом, чудесным видом, бесконечным горизонтом. Вдруг вы замечаете, что какой-то докучливый субъект вот уже несколько минут ходит за вами по пятам, то и дело подталкивая вас локтем и бормоча вам на ухо какую-то чушь. Это утвержденный и официальный «объяснитель», которому поручено внушать иностранцам, сколь прелестны колокольня, церковь и пейзаж.

Такой человек, как правило, бывает заикой. Иногда он еще и глух впридачу. Вы не слушаете его — пусть себе бормочет сколько душе угодно — и совершенно забываете о его существовании, глядя на огромный купол церкви, от которого, словно ребра, расходятся подпоры, на каменный шпиль, на крыши, улицы, дороги, разбегающиеся во все стороны, словно спицы огромного колеса, у которого обод — горизонт, а город — ступица, на поля, на деревья, реки, холмы…

Но вот вы вволю на все насмотрелись и, собираясь спуститься вниз, направляетесь к лестнице. Тотчас же на вашем пути вырастает «объяснитель». «На чай»! «Хорошо, сударь, — говорит он, кладя ваши деньги в карман, — но не будете ли вы так добры дать что-нибудь и мне?» — «Как? Ведь я вам только что заплатил!» — «А это для церковного совета, сударь, ему я плачу два франка с посетителя, но ведь сударь понимает — что-нибудь должно остаться и мне…» «На чай»! Вы начинаете спускаться вниз. Внезапно рядом с вами открывается подъемная дверь. Это вход на колокольню. Ну как не посмотреть колокола на этой прекрасной колокольне! Их показывает веселый малый; он сообщает вам имя каждого колокола. «На чай»! Внизу вы снова встречаете сторожа, который терпеливо ждет вас, чтобы почтительно проводить до самого выхода. «На чай»! Вы возвращаетесь в свою гостиницу, хорошенько остерегаясь спрашивать по пути дорогу у прохожих, ибо предприимчивое «на чай» может воспользоваться и этим.

Не успели вы еще войти в свою гостиницу, как вам навстречу радостно бросается какой-то человек, совершенно вам незнакомый. Это тот самый «чин», который взял ваш паспорт, а теперь пришел вручить его вам. «На чай»! Вы обедаете; наступает час отъезда, слуга приносит счет. «На чай»! Конюх несет ваши вещи к дилижансу. «На чай»! Носильщик укладывает их на империал. «На чай»! Вы садитесь в карету, карета трогается. Наступает ночь; а завтра все начнется сначала.

Итак, проверим свой счет: я дал «на чай» кондуктору, кучеру, тому, кто снял вещи с дилижанса, тому, кто вез их на тачке, тому, кто «не из этой гостиницы»; я дал «на чай» старушке; я дал «на чай» Рубенсу; я дал «на чай» швейцару, ризничему, звонарю; я дал «на чай» «бормотальщику» и церкви, помощнику звонаря и церковному сторожу; я дал «на чай» тому, кто принес мне паспорт, слугам, конюху и носильщику, — итого восемнадцать «на чай» за один сегодняшний день. А теперь подсчитайте, во что обходятся эти чаевые, если вы даете от пятидесяти сантимов до двух франков, которые, кстати, иногда попросту являются таксой, и вы получите итог, внушающий опасения. Не забудьте притом, что давать «на чай» можно только серебром. На какие-то там су и медные деньги здесь смотрят просто как на мусор — последний мальчишка на побегушках с презрением отвернется от них.

Для этих предприимчивых горожан путешественник не что иное, как мешок с деньгами, и его надлежит опустошить как можно скорее. Каждый вовсю старается получить свою долю. Даже правительство иной раз участвует в этом — оно забирает ваши вещи, нагружает их себе на плечи и протягивает к вам руку за чаевыми. В больших городах носильщики должны платить в королевскую казну двенадцать су и два лиара с пассажира. Я и четверти часа не успел пробыть в Ахене, как уже дал «на чай» прусскому королю.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ Рейн

Вы ведь знаете, — я не раз говорил вам, — что люблю реки. Реки — такой же удобный путь для мыслей, как и для товаров. В природе все выполняет свое высокое назначение. Реки, словно гигантские трубы, поют океану о красоте земли, о возделанных полях, о великолепии городов и славе людей.

Я также говорил вам, что больше всех рек я люблю Рейн. В первый раз я увидел Рейн год тому назад в Келе, переезжая через понтонный мост. Надвигалась ночь. Экипаж ехал медленно. Помню, что, переправляясь через эту древнюю реку, я испытал чувство благоговения. Мне давно уже хотелось увидеть ее. Я не могу преодолеть какой-то внутренней взволнованности всякий раз, когда мне случается общаться — чуть было не сказал приобщаться! — с великими явлениями природы, которые суть в то же время великие явления истории. К тому же, сам не знаю почему, часто в предметах, совершенно не связанных друг с другом, я вижу странные сходство и созвучие. Помните ли вы, друг мой, Рону у Вальсерины? Мы смотрели на нее вместе в 1825 году во время нашего безмятежного путешествия в Швейцарию, которое остается одним из самых лучезарных воспоминаний моей жизни. Нам было тогда двадцать лет!.. Помните, с каким криком ярости, с каким диким ревом бросалась Рона в пропасть, а шаткий мост дрожал под нашими ногами. Ну вот, с тех пор Рона вызывает во мне представление о тигре, Рейн — о льве.

В тот вечер, когда я впервые увидел Рейн, представление это не разрушилось. Долго созерцал я гордую и благородную реку, бурную, но без ярости, дикую, но полную величия. Рейн вздувался и был великолепен, когда я переправлялся через него. Он терся о понтонный мост своей рыжеватой гривой, своей тинистой бородой, как говорит Буало. Оба берега терялись в сумерках. Шум его походил на рев, могучий и умиротворенный. Он чем-то напоминал мне открытое море.