Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

• Название: Том 14. Критические статьи, очерки, письма
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Критика

В четырнадцатый том Собрания сочинений вошли критические статьи, очерки и письма Виктора Гюго, написанные им в различные годы его творчества.

---

Такие императоры — титаны. На какое-то мгновение они держат в руках своих весь мир, затем смерть разжимает их пальцы, и все рушится.

Можно сказать, что правый берег Рейна связан с именем Наполеона не меньше, чем с именем Карла Великого.

Бонапарт не стал мечтать о каком-нибудь рейнском герцогстве, как мечтали о том некоторые посредственные политики во время долгой борьбы царствующих домов Франции и Австрии. Он понимал, что королевство, если оно растянуто в длину и расположено не на островах, нежизнеспособно, что оно сломается при первом сильном ударе. Не следует также, чтобы государство придерживалось слишком простого порядка управления. Государству необходим порядок глубоко продуманный, чтобы оно могло существовать и оказывать отпор. После некоторой перекройки рейнской конфедерации и кое-каких присоединений к ней император принял ее такою, какою ее создали география и история, и удовольствовался тем, что и сюда внес свой порядок. Рейнской конфедерации надлежало быть заслоном со стороны севера или юга. До этого она была повернута против Франции, император повернул ее в обратную сторону. Его политика была рукой, переставлявшей империи с силою гиганта и проницательностью игрока в шахматы. Император понял, что, возвеличивая рейнских князей, он тем самым приумножает блеск короны французской и ослабляет корону германскую. В самом деле, эти курфюрсты, ставшие королями, эти ландграфы и маркграфы, ставшие герцогами, наверстывали за счет Австрии и России то, что отняла у них Франция; величественные с фасада и ничтожные с заднего крыльца, они были королями в глазах северных государств, префектами для Наполеона.

Итак, у Рейна было четыре разных периода, четыре ярко очерченных облика. Первый период — вулканы, эпоха допотопная, а пожалуй, и доадамова. Второй период — древняя историческая эпоха, борьба между древней Германией и Римом, где господствовал Цезарь. Третий период — эпоха легендарная, где возникает образ Карла Великого. Четвертый период — новая историческая эпоха, борьба между Германией и Францией, где властвует Наполеон. И как бы ни стремился писатель, повествующий о славе Рейна, избежать однообразия, совершая свой путь по истории Европы, он неизбежно столкнется с этими тремя гигантскими вехами, отмечающими тысячелетия, — Цезарем, Карлом Великим и Наполеоном.

А теперь последнее замечание: Рейн, эта река, отмеченная провидением, представляется также рекой-символом. Его крутые берега, воды, самые места, по которым он течет, являются, можно сказать, символом цивилизации, которой он уже столько служил и будет служить впредь. Он спускается от Констанцского озера до Роттердама, от страны орлов до города, славящегося сельдями, от города пап, Вселенских соборов и императоров до прилавка купцов и бюргеров, от Альп до океана и подобен самому человечеству, сошедшему от мыслей возвышенных, неизменных, недоступных, спокойных и блистательных к мыслям широким, подвижным, бурным, мрачным, благотворным, преодолевающим моря и океаны, опасным, беспредельным, которые охватывают все, оплодотворяют все, поглощают все, человечеству, которое прошло путь от теократии до дипломатии, от одного великого явления до другого великого явления.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ Мышь

Санкт-Гоар, август

В прошлую среду все утро шел дождь. Я поехал в Андернах на пароходе «Маннхейм». Мы уже несколько часов плыли вверх по Рейну, как вдруг, словно по какому-то внезапному капризу (ибо обычно с той стороны надвигаются тучи), северо-восточный ветер — Фавониус, как называют его Вергилий и Гораций, — тот самый, что под именем Фэна порождает такие ужасные бури на Констанцском озере, продырявил взмахом крыла толстый облачный свод, нависший над нашими головами, и с детской резвостью принялся разгонять облака по всему небу. Через несколько минут показался настоящий и вечный голубой небосвод, опирающийся на все четыре стороны горизонта, и горячее полуденное солнце заставило вернуться на палубу всех пассажиров.

Пароход по-прежнему плыл «меж виноградников и дубов» и как раз поравнялся с Вельмихом — живописной старой деревней, расположенной на правом берегу; ее романская колокольня, ныне реставрированная самым нелепым образом, еще недавно была окружена четырьмя настенными башнями, наподобие военной башни бургграфов. Над Вельмихом навис огромный пласт застывшей лавы, похожий на излом древесного ствола гигантских размеров, надрубленного дровосеком. На самой вершине этого вулканического образования, словно естественный нарост на горе, высятся развалины великолепного феодального замка из того же камня и того же цвета. А внизу, на самом берегу Рейна, щебетала на солнышке стайка молоденьких прачек, колотя вальками по белью.

Этот берег соблазнил меня, и я попросил высадить меня здесь. Мне было известно, что развалины Вельмиха пользуются самой дурной славой по всему Рейну и что редко кто отваживается осматривать эти места. Путешественников отпугивает то, что добираться сюда трудно и, говорят, даже опасно. Для крестьян эти развалины связаны со страшными преданиями и потому населены призраками. Здесь живут блуждающие огни, которые скрываются днем в глухих подземельях и показываются только по ночам на вершине большой круглой башни. Сама эта башня — не что иное, как наземная часть ныне засыпанного колодца, который когда-то проходил сквозь всю гору и спускался ниже уровня Рейна. В этот колодец, по приказанию одного из владельцев Вельмиха, жившего в четырнадцатом веке, Фалькенштейна (роковое имя в здешних легендах), бросали не угодивших ему вассалов или прохожих, не дав им даже времени исповедаться. Вот теперь все эти нераскаянные души и населяют замок. В те времена на колокольне церкви Вельмиха висел серебряный колокол, принесенный в дар и освященный епископом Майнца Винифридом в том достопамятном 740 году, когда Константин VI сидел на троне римских императоров в Константинополе, когда языческий король Марсилий владел четырьмя королевствами в Испании, а Францией управлял Хлотарь, впоследствии троекратно отлученный от церкви девяносто четвертым папой, святым Захарием. В этот колокол звонили только когда сзывали на те сорокачасовые молебны, которые служили, если один из сеньоров Вельмиха тяжко заболевал или находился в смертельной опасности. И вот Фалькенштейну, который не верил в бога и даже в черта, понадобились деньги, и он пожелал завладеть этим колоколом. Он велел сорвать его с колокольни и перенести в башню замка. Настоятель Вельмиха пришел в волнение и явился к сеньеру, чтобы попросить обратно свой колокол; он был облачен в ризу и епитрахиль, впереди него два мальчика-певчих несли распятие. Фалькенштейн разразился хохотом и крикнул ему: «Тебе нужен колокол? Что ж, отлично, ты получишь его и уже больше никогда с ним не расстанешься». Сказав это, он велел привязать священника за шею к серебряному колоколу и сбросить в башенный колодец. Вслед за тем, по приказанию бургграфа, и священника и колокол завалили крупными камнями на шестьдесят локтей глубины колодца. Несколько дней спустя Фалькенштейн внезапно заболел. И вот, когда настала ночь, астролог и врач, находившиеся подле больного, вдруг с ужасом услыхали звон серебряного колокола, доносившийся из-под земли. Наутро Фалькенштейн был мертв. И с той поры каждый год, когда наступает ночь на 18 января — храмовый праздник святого Петра в Риме, — в час смерти бургграфа из глубины горы ясно слышен звон серебряного колокола. Вот вам одно из здешних преданий. Добавьте к этому, что соседняя гора, вдоль которой с другой стороны течет поток Вельмих, тоже является могилой какого-то древнего гиганта; человеческая фантазия, которая не без основания видит в вулканах огромные кузницы природы, поселила циклопов повсюду, где только дымятся горы, и у каждой Этны есть свой Полифем.

Так, вспоминая легенду о Фалькенштейне и легенду о гиганте, я начал взбираться вверх, к развалинам. Надо вам сказать, что до этого я попросил деревенских ребятишек указать мне самую удобную тропинку — услуга, за которую я позволил им взять в моем кошельке все, что им захочется, ибо серебряные и медные монеты этих далеких народов — все эти талеры, гроши, пфенниги — самая фантастическая и непонятная вещь на свете, и что касается меня, то я ничего не понимаю во всех этих варварских монетах, навязанных боруссами стране убиев.

Добираться по этой тропинке действительно трудно, но опасна она разве только для тех, кто страдает головокружением, или, быть может, после проливных дождей, когда и земля и камни становятся скользкими. Впрочем, эти проклятые и внушающие страх развалины имеют одно преимущество перед прочими рейнскими развалинами — на них никто не наживается. Ни один проводник не следует угодливо за вами во время вашего восхождения, ни один «демонстратор» призраков не требует у вас «на чай», ни одна дверь, заложенная засовами или запертая на замок, не останавливает вас на полпути. Вы карабкаетесь, взбираетесь по кое-где еще сохранившимся ступеням старой базальтовой лестницы бургграфов, цепляетесь за кустарники и пучки травы; вам никто не помогает, но никто и не надоедает. Через двадцать минут я уже стоял на вершине горы у входа в разрушенный замок. Здесь я обернулся и немного помедлил, прежде чем войти. Позади меня, на месте бывшей потайной двери, зияла бесформенная расщелина, через которую виднелся отлогий травянистый склон — остатки крутой лестницы, сплошь заросшей травой. Передо мной простирался величественный пейзаж, слагавшийся из почти геометрически правильных кругов, что, однако, не делало его холодным и бесстрастным: прямо подо мной вокруг своей колокольни расположилась деревня; вокруг деревни вилась излучина Рейна; ее окружал темный полумесяц гор, увенчанных вдалеке то там, то сям башнями и старинными замками; а вокруг гор и над ними раскинулся круглый купол голубого неба.