Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

• Название: Том 14. Критические статьи, очерки, письма
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Критика

В четырнадцатый том Собрания сочинений вошли критические статьи, очерки и письма Виктора Гюго, написанные им в различные годы его творчества.

---

Поэт — мы уже говорили это — подобен природе. Весь в неуловимых оттенках, в мельчайших подробностях, не сдержанный, не скупой. Простой в своем великолепии. Объясним эту несложную мысль.

В поэзии умеренность — это убожество, простота — это величие. Дать каждой вещи столько пространства, сколько ей нужно, ни больше, ни меньше — вот что такое простота. Простота — это справедливость. Таков основной закон истинного вкуса. Каждая вещь должна быть поставлена на свое место и выражена своим словом. При том единственном условии, что будет поддерживаться некое скрытое равновесие и сохраняться некая таинственная пропорция, самая величайшая сложность, будь то в стиле или в композиции, может быть простотой. Это — секрет настоящего искусства. Только бескорыстная критика, движимая священным восторгом, проникает в эти сложные законы и постигает их. Изобилие, богатство, пылающее излучение могут быть простыми. Солнце просто.

Эта простота, как мы видим, не похожа на простоту, рекомендуемую Ле Батте, аббатом Добиньяком и отцом Бугуром.

Каково бы ни было изобилие, каково бы ни было переплетение, даже запутанное, смешанное, даже такое, которое невозможно расплести, — все, что правдиво, то просто.

Эта простота, в которой мы ощущаем глубину, — единственная, какую знает искусство.

Простота — это правда, а значит, чистосердечие. Чистосердечие — лицо правды. Шекспир прост великой простотой. Он до того прост, что иным может даже показаться глупым. Он не знает малой простоты.

Простота, сводящаяся к бессилию, простота, равная истощенности, простота, страдающая одышкой, — это патологический случай. Она не имеет ничего общего с поэзией. Ей больше пристала больничная койка, чем полет на спине гиппогрифа.

Я признаю, что горб Терсита прост, но ведь грудные мышцы Геркулеса тоже просты. И эту простоту я предпочитаю первой.

Простота поэзии может быть подобна ветвистому дубу. Разве дуб производит на вас впечатление чего-то византийского или утонченного? Его бесчисленные антитезы — гигантский ствол и маленькие листья, твердая кора и бархатистый мох, свет, впитываемый им, и отбрасываемая им тень, ветви, венчающие героев, и плоды, питающие свиней, — неужели все это признаки надуманности, извращенности, манерности и плохого вкуса? Не слишком ли дуб остроумен? Не принадлежит ли он к салону де Рамбулье? Быть может, он смешной жеманник? Заражен гонгоризмом? Принадлежит к упадочной школе? Неужели же вся простота, sancta simplicitas, [133] воплощается в кочне капусты?

Утонченность, злоупотребление остроумием, надуманность, гонгоризм — за что только не ругали Шекспира! Заявляют, что это недостатки, свойственные малым, а сами спешат упрекнуть в них колосса.

Да и к тому же этот Шекспир ни с чем не считается, он идет напролом, за ним не поспеть, он шагает через приличия, он валит с ног Аристотеля, наносит урон иезуитизму, методизму, пуризму и пуританству; он приводит в смущение Лойолу и переворачивает всего Уэсли; он храбр, смел, предприимчив, воинствен, прям. Его чернильница дымится, как кратер. Он всегда за работой, в действии, он полон рвения, всегда в пылу, на ходу. Он не выпускает пера из руки, его чело в огне, в него словно черт вселился. Жеребец не жалеет сил; но по дороге плетутся мулы, которым это не по нраву. Быть плодовитым — значит быть напористым. Такие поэты, как Исайя, как Ювенал, как Шекспир, в самом деле переходят всякую меру. Что за черт! Надо думать немного и о других, один не имеет права на все: никогда не изменяющая мужественность, никогда не остывающее вдохновение, метафор — что цветов на лугу, антитез так много, как у дуба, контрастов и глубин столько же, как у вселенной, — беспрерывное зарождение, созревание, слияние, появление нового, широкое целое, прекрасные и сильные детали, живая доходчивость, оплодотворение, полнота, созидание — это слишком, это нарушает права бездарных.

Вот уже скоро три века, как требующие воздержания критики смотрят на Шекспира — этого поэта, полного огня, — с таким недовольным видом, какой, вероятно, бывает у тех пасынков судьбы, которые в гареме вынуждены довольствоваться ролью зрителей.

У Шекспира нет сдержанности, умеренности, нет границ, нет умолчаний. У него отсутствует только отсутствие. Он ничего не бережет про запас. Он не постится. Он не знает преград, как буйная поросль, как набухшие семена, как свет, как пламя. И все это не мешает ему думать о вас, зритель или читатель, поучать вас, давать вам советы, быть вашим другом, как любой другой поэт вроде добряка Лафонтена, и оказывать вам маленькие услуги. Вы можете погреть себе руки у его пожара.

Отелло, Ромео, Яго, Макбет, Шейлок, Ричард III, Юлий Цезарь, Оберон, Пук, Офелия, Дездемона, Джульетта, Титания, мужчины, женщины, ведьмы, феи, души — Шекспир широко раскрывает себя, — берите, берите, берите. Хотите еще? Вот Ариэль, Пароль, Макдуф, Просперо, Виола, Миранда, Калибан, — вам все еще мало? Вот Джессика, Корделия, Крессида, Порция, Брабанцио, Полоний, Горацио, Меркуцио, Имогена, Пандар Троянский, Боттом, Тезей. Ессе Deus, [134] се поэт, он приносит себя в дар, — кто хочет вкусить от меня? Он отдается, он раздает себя, он щедро наделяет собой и все-таки не исчерпывается. Почему? Не может. Опустошение для него невозможно. В нем есть какая-то бездонность. Он наполняет себя, и растрачивает, и начинает сначала. Это продырявленная корзина духа из волшебной сказки.

По вольности и смелости языка Шекспир равен Рабле, которого недавно некий лебедь назвал свиньей.

Как все великие умы, в буйном разгуле всемогущества Шекспир наполняет свою чашу всей природой, пьет ее и заставляет пить и вас. Вольтер упрекнул его за это пьянство, и правильно сделал. В самом деле, повторим и мы, почему у этого Шекспира такой темперамент? Он не останавливается, он не устает, он не щадит эти бедные маленькие желудки — кандидаты в Академию. Он не страдает тем несварением, что зовется «хорошим вкусом». Он могуч. Что за бескрайнюю, неудержимую песню поет он в веках, — бранную песню, застольную песню, любовную песню, песню, что льется от короля Лира к королеве Маб и от Гамлета к Фальстафу, порой печальная, как рыдание, великая, как Илиада! «Я весь разбит после чтения Шекспира», — говорил г-н Оже.

У его поэзии терпкий аромат меда, накопленного бездомной бродягой-пчелой, у которой нет улья. Здесь проза, там стихи — всякая форма подходит ему, она ведь только сосуд, наполненный его мыслями. Его поэзия плачет и глумится. Английский язык, язык несовершенный, то помогает ему, то мешает, но повсюду сквозь него пробивается и просвечивает глубокая душа поэта. Драма Шекспира развивается в каком-то непостижимом ритме; она так широка, что, кажется, нетвердо стоит на ногах, у нее и от нее кружится голова, но нет ничего устойчивее этого взволнованного величия. Шекспир содрогается, потому что в нем и ураганы, и духи, и таинственные зелья, и трепетное колебание мимолетных дуновений, темное проникновение тайных сил, мощный подъем неведомых соков. Отсюда его смятение, в глубине которого — спокойствие. Этого смятения недостает Гете, напрасно превозносимому за его бесстрастность, — она не есть признак гениальности. Смятение это присуще всем первостепенным умам. Оно есть у Иова, у Эсхила, у Алигьери. Это смятение — человечность. Божественное на земле должно быть человечным. Оно должно задавать себе загадку собственного бытия и тревожно искать ответа. Вдохновение — чудо, и от него неотделимо священное оцепенение. Всякое величие ума приводит к одиночеству и сопряжено с изумлением. Шекспир, как все великие поэты, как все великие явления, погружен в раздумье. Он страшится своего собственного роста, он потрясен своей собственной бурей. Временами можно подумать, что Шекспир пугает Шекспира. Он ужасается своей глубины. Это признак высшего ума. Его собственная широта потрясает его и вызывает в нем какие-то титанические колебания. Нет гения, которого волны не бросали бы из стороны в сторону. Пьяный дикарь, пусть так. Он дик, как девственный лес; он пьян, как открытое море.

Шекспир… только кондор может дать представление об этом мощном полете, — он несется вдаль, возвращается, вновь летит, поднимается ввысь, опускается, парит, устремляется вглубь, ныряет, камнем падает вниз, исчезает в пропасти, исчезает в вышине. Он один из тех гениев, на которых бог нарочно не надевает узды, чтобы они, широко взмахивая крыльями, неукротимые, уносились в бесконечность.

Время от времени на нашей планете рождается один из таких умов. Мы уже говорили, что на своем пути они обновляют искусство, науку, философию, а порой и общество.

Они заполняют собой век, потом уходят от нас. И тогда их свет озаряет уже не одно это столетие, а весь род людской от начала и до конца времен, и мы видим, что каждый из этих людей был умом всего человечества, вместившимся в одном мозгу, и явился в свой час для того, чтобы совершить на земле дело прогресса.