Виктор Гюго - Том 14. Критические статьи, очерки, письма

• Название: Том 14. Критические статьи, очерки, письма
• Автор: Виктор Гюго
• Жанр: Критика

В четырнадцатый том Собрания сочинений вошли критические статьи, очерки и письма Виктора Гюго, написанные им в различные годы его творчества.

---

Скажем больше: мечтая, он не перестает мыслить, не менее глубоко, хотя и иначе.

Пусть гении спокойно пребывают в своей самобытности. В этих таинственных цивилизаторах есть какая-то дикость. Даже в их комедиях, даже в их шутке, даже в их смехе, даже в их улыбке присутствует неведомое. В них ощущается священный трепет искусства и грозное всемогущество вымысла, смешанного с реальностью. Каждый из них один в своей пещере. Они понимают друг друга издали, но не подражают друг другу. Мы никогда не слышали, чтобы гиппопотам повторял крик слона.

В обществе львов не принято обезьянничать.

Дидро не переделывает Бейля, Бомарше не копирует Плавта, ему не нужно Дава, чтобы создать Фигаро. Пиранези не вдохновляется Дедалом. Исайя не повторяет Моисея.

Находясь на острове святой Елены, Лас Каз однажды сказал: «Государь, уж раз вы были хозяином Пруссии, на вашем месте я взял бы шпагу Фридриха Великого, хранящуюся в его гробнице в Потсдаме, и стал бы носить ее». — «Глупец, — ответил Наполеон, — ведь у меня была своя шпага».

Творчество Шекспира абсолютно, суверенно, величаво, в высшей степени одиноко; оно — плохой сосед; его сияние божественно, но будучи отраженным, оно приводит к абсурду; оно не терпит копирования.

Подражать Шекспиру было бы так же бессмысленно, как было бы глупо подражать Расину.

VI

Условимся попутно относительно одного эпитета, вошедшего во всеобщее употребление: profanum vulgus, [148] — выражение одного поэта, подхваченное педантами. Это profanum vulgus стало камешком, которым понемногу бросаются все. Уточним смысл этих слов. Что значит «невежественная чернь»? Официальная школа говорит: это народ. Ну, а мы говорим: это официальная школа.

Но прежде всего определим это понятие — официальная школа. Что нужно понимать под этим? А вот что: официальная школа — это равнодействующая всех видов педантизма; официальная школа — это литературный нарост на бюджете; официальная школа — это господство интеллектуальных мандаринов в разных отраслях культуры, дозволенных и узаконенных либо прессой, либо государством, — от фельетона о провинциальном театре до биографий и энциклопедий, проверенных, проштемпелеванных, разосланных подписчикам, и сочиненных иногда — в этом-то и есть особая тонкость — республиканцами, к которым полиция относится благосклонно; официальная школа — это классическая и схоластическая ортодоксальность, обнесенная сплошной стеной, вергилиевская и гомеровская античность, эксплуатируемая дипломированными учеными-чиновниками, нечто вроде псевдогреческого Китая; официальная школа — это некое составляющее часть общественного порядка затвердение, образовавшееся из наук, преподаваемых педагогами, истории, написанной историографами, поэзии лауреатов, философии софистов, критики магистров, строгого надзора невежд, религии святош, стыдливости ханжей, метафизики депутатов-монархистов, признавших республику, справедливости состоящих на жалованье судей, старости юношей, подвергшихся оскоплению, лести придворных, памфлетов в клубах фимиама, независимости челяди, безнаказанности низких намерений и низких душ. Официальная школа ненавидит Шекспира. Она застает его с поличным: он общается с народом, бродит по перекресткам, он «тривиален», он всем понятен, он говорит на народном языке, издает человеческие крики, точно первый встречный, он признан теми, кого признает он, ему аплодируют руки, черные от смолы, его вызывают на сцену резкие голоса людей, охрипших от работы и усталости. Драма Шекспира — это народ; официальная школа возмущается и говорит: «Odi profanum vulgus». [149] В «свободной» поэзии есть демагогия; автор «Гамлета» всем жертвует для черни.

Пусть так. Поэт «всем жертвует для черни».

Если существует величие, то оно именно в этом.

Всегда, повсюду, на первом плане, в ярких лучах солнца красуются люди, облеченные властью, со свитой из людей, облаченных в золото. Поэт их не видит, а если и видит, не снисходит до них. Он поднимает глаза и созерцает бога, потом он опускает их и смотрит на народ. Она — на самом дне тьмы, ее почти не видно, так глубоко погрузилась она в ночь, эта роковая толпа, это нагроможденное страдание, огромное и мрачное, эта достойная уважения, невежественная, оборванная чернь. Хаос душ. Это множество голов смутно колышется, словно волны ночного моря. Время от времени по его поверхности, как буря по воде, проносится катастрофа — война, чума, фаворитка, голод. На поверхности возникает трепет, но ненадолго, ибо глубина страдания неподвижна, как глубины океана. Отчаяние налагает какое-то ужасное клеймо. Последнее слово бездны — оцепенение. Итак, это ночь. И под мрачной толщей тьмы едва различимо темное море бедняков.

Угнетенные молчат: они ничего не знают, они ничего не могут, они ничего не требуют; они терпят. Plectuntur achivi. [150] Они хотят есть, им холодно. Сквозь дыры лохмотьев просвечивает их непристойная нагота; кто создает эти лохмотья? Пурпур. Причина наготы девственниц — нагота куртизанок. Если выжать рубища девушек из народа, оттуда выпали бы жемчуга для какой-нибудь Фонтанж или Шатору. Голод поставляет позолоту для Версаля. Все эти живые и умирающие тени шевелятся, эти личинки мучаются в агонии, у матери нет молока, у отца нет работы, у разума нет света, и если у этих нищих и есть какая-нибудь книга, она похожа на их кружку, — все, что она подносит к устам жаждущего духа, безвкусно или испорчено. Мрачные семьи.

Эти малые мира сего бледны; все они еле ползают, готовые испустить дух, не в силах даже любить; но пока они покорно гнут спину, не ведая о том, что они — носители права, заглушенный шепот смешанного дыхания всех этих несчастных, быть может помимо их воли, сливается в какой-то невнятный голос, таинственный туман речи, и постепенно, слог за слогом во тьме начинают звучать необыкновенные слова: Будущее, Человечество, Свобода, Равенство, Прогресс. А поэт слушает — и слышит; он смотрит — и видит; он склоняется все ниже и ниже — и плачет; и вдруг, как-то чудесно вырастая, черпая из этой бездны мрака силы для своего перерождения, он выпрямляется, грозный и нежный, над всеми этими несчастными — над теми, кто наверху, и над теми, кто внизу, и глаза его сверкают.

И он во весь голос требует отчета. И он говорит: «Вот — результат!» И он говорит: «Вот — причина! Лекарство — это просвещение. Erudimini». [151] И он подобен огромному сосуду, до краев наполненному человечностью, который в небесах наклоняет чья-то рука и откуда падают на землю крупные капли, раскаленные для угнетателей, прохладные, как роса, для угнетенных. А, вам это не нравится! Ну, а мы считаем, что это прекрасно. Мы считаем справедливым, чтобы кто-нибудь поднял голос, когда все страдают. Невежды, наслаждающиеся жизнью, и невежды страдающие одинаково нуждаются в том, чтобы их учили. Закон братства вытекает из закона труда. Убивать друг друга — это отошло в прошлое. Пришло время любить друг друга. Назначение поэта — провозглашать эти истины. Для этого нужно, чтобы он сам был народом, нужно, чтобы он сам был чернью; то есть чтобы, принося прогресс, он не отстранялся от действительности, как бы отталкивающе безобразна она ни была. Существующее в наши дни расстояние между реальным и идеальным не может быть измерено иначе. К тому же Венсан де Поль не был бы тем, чем он стал, если бы ему не пришлось на опыте познакомиться с нищетой. Смелее же обращайтесь к простым людям, к народным метафорам, к настоящей жизни, общей с этими лишенными всяких радостей отверженными, которых называют бедняками! В этом — первый долг поэтов. Полезно, необходимо, чтобы дыхание народа проникало в их всемогущие души. У народа есть что сказать им. Хорошо, что в Еврипиде мы чувствуем афинских торговок зеленью, а в Шекспире — лондонских матросов.

Пожертвуй всем для «черни», о поэт! Пожертвуй всем для этих несчастных, обездоленных, для этих побежденных, для этих бродяг, босоногих, голодных, отверженных, отчаявшихся, пожертвуй для них, если это нужно и когда это нужно, своим покоем, своим состоянием, своей радостью, своей родиной, своей свободой, своей жизнью. Чернь — это человечество в нужде. Чернь — это мучительное начало народа. Чернь — это великая жертва тьмы. Отдай ей все! Отдай себя! Пусть тебя гонят, пусть тебя ссылают, как Вольтера в Ферней, как д'Обинье в Женеву, как Данте в Верону, как Ювенала в Сиену, как Тацита в Метимн, как Эсхила в Гелу, как Иоанна на Патмос, как Илию в Ореб, как Фукидида во Фракию, как Исайю в Азионгабер! Пожертвуй всем для черни! Отдай ей свое золото, и свою кровь, которая дороже золота, и свою мысль, которая дороже крови, и свою любовь, которая дороже мысли; пожертвуй для нее всем, кроме справедливости. Внемли ее жалобам, пусть поведает она тебе грехи свои и грехи других. Выслушай все ее признания и все ее обличения. Обрати к ней ухо, протяни ей руку, раскрой ей объятия, отдай ей сердце. Делай для нее все, кроме зла. Увы! Она столько страдает, и она так невежественна. Исправляй ее ошибки, наставляй ее, обучай, веди, воспитывай ее. Научи ее быть честной. Приобщи ее к азам мышления, заставь ее по складам читать истину, добродетель, порядочность, великодушие, милосердие. Держи свою книгу широко раскрытой. Будь рядом, внимательный, бдительный, добрый, верный, смиренный. Зажги умы, воспламени души, потуши себялюбие, покажи пример! Бедняки — это лишение; будь отречением. Неси им знание! Излучай его! Ты нужен им, ты их великая жажда! Учиться — это первый шаг, жить — это только второй. Будь всегда готов служить им, слышишь? Не удаляйся от них, свет! Ведь будет прекрасно, если на нашей темной земле, в этой сумрачной жизни — коротком переходе к чему-то иному, у силы будет хозяин — право, у прогресса повелительница — смелость, у ума властительница — честь, у совести деспот — долг, у цивилизации царица — свобода, а у невежества служанка — просвещение.