Степан Славутинский - Жизнь и похождения Трифона Афанасьева

• Название: Жизнь и похождения Трифона Афанасьева
• Автор: Степан Славутинский
• Жанр: Сказка

Степан Тимофеевич Славутинский родился в г. Грайвороне Белгородской области в семье отставного военного. После смерти отца мать увезла его в Рязань, где он поступил в гимназию, которую из-за материальных трудностей закончить не удалось. Пятнадцатилетним мальчиком он поступил на службу писцом в Рязанскую палату гражданского суда. Усердие, находчивость и деловые качества обеспечили продвижение Славутинского по службе, и в 1855 г. он становится старшим чиновником по особым поручениям при рязанском губернаторе. В 1859 г. вышел в отставку и переехал на постоянное место жительства в Москву. На литературную стезю С.Т. Славутинский ступил в 1857 г., поместив в журнале "Русский вестник" несколько стихотворений. Затем обращается к прозе и пишет повести "История моего деда", "Читальщица", "Мирская беда". Славутинский являлся активным сотрудником "Современника", дружил с Н.А.Добролюбовым. Роман "Правое дело" заслужил похвалу редактора "Современника" и знаменитого русского поэта Н.А. Некрасова. С 1860 г. наш земляк возглавил одну из ведущих рубрик журнала "Заметки профессионала", а затем и раздел "Внутреннее обозрение". Наиболее значительные его произведения — "Генерал Измайлов и его дворня", "Бунт и усмирение в имении Голицына", "Крестьянские волнения в Рязанской губернии". Последние годы С.Т. Славутинский провел в г. Вильно. Там он и скончался в 1884 г.

---

Так прошло опять два года — и скоро пришлось Трифону расстаться с сельской властью. Всех менее щадил он на миру своих родных, боясь, чтобы не заподозрили его в потаканье, а они-то пуще всех взъелись на него и, наконец, были причиною, что мир пересветовский избавился от строгого старосты.

Вот из-за какого дела восстали против него родные.

У Никифора Пантелеева была дочь невеста, которую он еще в прошлом году просватал за сына своего соседа, Василья Бочара. Свадьбу отложили до вешнего Николы, потому что невесте года еще не вышли. Для верности договора положено было между сватами, Никифором и Васильем, что если кто отступится от своего слова, то повинен отдать другой стороне корову. Пришел срок, назначенный для свадьбы, — вдруг Никифор заартачился и на вопрос Бочара: "За что такая немилость?"

— А не хочу, — говорит, — не хочу, да и шабаш!.. Сын твой — такой-сякой, пьяница, мотыга, верченый, на стороне больно избаловался, просто разбойник стал!.. Вот не выдам-таки за него дочери!..

— Как же так! — возразил озадаченный Василий: — уговор у нас был… уговор — лучше денег… Да и сын-от мой ничем, как есть…

— Ну, неча и баить! — закричал Никифор: — что ж! был у нас договор, — я не отрекаюся — и бери вон корову… А дочери не отдам… Сын твой — пьяница, малый пропащий!..

Но совсем напрасно обидел Никифор Васильева сына, которого никто о сю пору ни в чем худом не заметил. Дело было в том, что пока дожидались совершеннолетия невесты, присватался к ней другой жених, из чужой деревни, Иван Головач, которому дочь Никифорова очень полюбилась. Семья Головача слыла в околотке богатою, и сам Иван был парень ловкий и бывалый, хотя озорной, гуляка и чересчур рьяный. Он прельстил Никифора и жену его подарками и обещаниями, что дочь их будет жить за ним во всяком довольстве, "словно купчиха".

Такое вероломство Никифора крайне не нравилось Василью Бочару: безотменно нужна была ему сноха как работница в дому; сын его нарочно пришел со стороны для женитьбы; Василий таки порядочно уж исхарчился для свадьбы; да, наконец, и перед добрыми людьми было бы зазорно, коли б жениха так из-за напрасна охаяли; по всем этим причинам Василий отправился с жалобою к старосте, который сам находился на рукобитье и был свидетелем условия. Трифон велел тотчас же позвать своего двоюродного брата для очной ставки с Бочаром. Никифор явился как ни в чем не бывало: в этом деле, как семейном, а не барском и не мирском, он вполне обнадеживал себя, что староста примет его сторону.

— Ты зачем от речей своих отказываешься? — спросил его грозно Трифон.

— А что ж, Трифон Афанасьевич, — отвечал с видимой робостью Никифор: — оно вот по делу-то выходит…

— Чего там выходит?

— Сын-то его больно озорноват, сказывают… Вишь, хмелем зашибается шибко…

— А врешь ты! Никто про него худа не сказывает… Так это, с ветру, ты сам выдумал… Я разве не знаю?.. Ты говори у меня прямо, а не виляй душой-то…

— Что ж, Трифон Афанасьич, — отвечал Никифор, сильно путаясь в словах: — барину ведь урона никакого не будет… Головачи за выкупом не постоят… Люди больно хорошие… и для тебя не постоят…

— Я те дам — хорошие! — закричал Трифон. — Какой хороший?.. Уж на что озорнее Ваньки Головача? Чай, во всем околотке не найти еще такого-то!.. Я те дам люди хорошие!.. Ты у меня и думать не моги!.. Коли свои женихи есть, так нешто след отдавать девок на сторону?.. Я те сказываю, чтобы свадьба в воскресенье была!

— Да как же, — начал было Никифор.

— А вот как же! — возразил Трифон и, схватив двоюродного брата своего за волосы, стал таскать его по всей избе, приговаривая: "Я ведь начальник! я ведь начальник!.. слушаться должен!.. слушаться должон!.."

Наконец Никифор взмолился благим матом.

— Батюшка! — кричал он: — отдам дочь!.. отдам!.. Хоть сейчас берите!..

Трифон выпустил его, а затем, дрожащим еще от волнения голосом, сказал ему следующее наставление:

— Ты что думаешь-то?.. что ты братом двоюродным мне причитаешься, так, значит, по-твоему, и можешь каверзничать?.. Ан нету! ошибся!.. у меня никто спуску не жди!.. Барин меня старостой поставил, волю над вами дал, — так и слушайтеся!.. Ты что думаешь-то?.. Ты уж мне как надоел-то! Вот еще в чем замечу, да и отпишу барину, чтобы он тебя, мошенника, в Делюхино перевел… а там, брат, степная сторона, барщина, — с жиру-то беситься не станешь!.. И вот ей-же-ей, право слово, коли так не сделаю!.. больно уж вы оба с Максимкой мне надоели!

Свадьба Бочарова сына состоялась в следующее же воскресенье; но с этих самых пор ненависть Никифора и Максима к Трифону возросла до высшей степени. Особенно эта угроза о переводе в Делюхино бесила и тревожила их. Они решились, наконец, сжить с рук лихого старосту. Всего более хлопотал об этом Максим, человек, более брата своего рьяный характером и прежде всех задетый Трифоном. Оба они стали беспрестанно толковать на миру, что нельзя больше терпеть притеснений старосты, что следует барину жаловаться, что следует неотступно просить барина о смене старосты. Такие предложения пришлись по душе пересветовцам. Лиха беда начать дело, — вызвался принести первую жалобу от всего мира Максим Пантелеев, а там, коли дело сразу не выгорит, — вызвался быть ходоком к барину и Никифор. Написали втихомолку послание к барину и отправили Максима. В первый раз, как и предвидели, дело не удалось: барин с глаз согнал Максима; но мир ведь упрям — и с этих пор жалобы на Трифона уже не прекращались. Чего-чего не делал барин, чтобы заставить пересветовцев уважать свой выбор! Между прочим, однажды он весьма убедительно доказывал им на общей сходке, "что если и палку вздумается ему поставить над ними старостою, — они и палку обязаны почитать и слушать". Однако крестьяне не убедились и от жалоб не унялись, а при всякой оказии все настоятельнее просили "ослобонить" их от Трифона. Одоньеву надоело, наконец, донельзя это докучанье — и он решился сменить старосту. Сделал он это не без сожаления.

— Что делать, Трифон, — сказал он: — я был доволен тобою, да вот на мир ты не угодил… На меня ты не пеняй, пожалуйста.

— Батюшка! — отвечал печально Трифон: — ведь хотелося, чтоб тоже порядки были…

IV

Это барское распоряжение чрезвычайно смутило Трифона; не того он надеялся за свою усердную, честную службу; он думывал иногда, что барин наградит его со временем вольною. Приуныл он крепко, — а старуха Афимья, которая до сих пор уважала в нем сельскую власть и мудрую барскую волю, не переча ему даже тогда, как он сам за что-нибудь выговаривал ей, опять стала нападать на него за то, что не умел старостой остаться, а особенно за то, что не умел нажиться.

— Да разве ты, леший, годишься куда ни на есть! — прибавляла она с презрением.

Соседи Трифона, которых крайне забавлял безумный гнев старухи, — смеху ради, а может, и из мести, — еще больше подстрекали ее, рассказывая всякие нелепости про сына. Скоро и еще прибавилась причина к ее ожесточению. Любила она чрезвычайно внучка своего Юшку, а этого внучка Трифон отправил на сторону, несмотря на все возражения и даже просьбы Афимьи. С этого-то разу повела она с сыном своим уже постоянную войну. Бывало, не проснется он без брани с матерью, не пообедает, не поужинает, не ляжет спать без брани же с нею. Афимья чашку со щами ставит на стол перед ним с бранью и попреком. Афимья каши ему накладывает, тоже ругаясь, — за все про все раздор до ссоры… Вот однажды не вытерпел Трифон, — был он под хмельком на ту пору, — и, грешник великий, сам обругал ее и даже замахнулся на старуху-мать. К счастью, она проворно выбежала из избы и в ту ночь у соседей ночевала. На другой день Афимья ни за что не хотела простить раскаявшегося своего сына и отправилась жаловаться к новому старосте, который на ту пору сбирался ехать к барину с оброком. Староста этот был один из наиболее недовольных Трифоном, и такой случай был для него находкою.

— Уж ты, тетка Афимья, не сумлевайся, — сказал он старухе в ответ на ее жалобу: — жив не хочу быть, а сынка твоего усмирим важно!.. Он нам во как насолил, — так уж ты не сумлевайся…

И точно: староста представил дело Ивану Данилычу в самом черном виде; налгал ему с три короба, рассказав, что будто бы Трифон, после того как высадили его из старост, стал сильно вином зашибаться, а поэтому всякую почти ночь спьяну выгоняет мать свою из избы, и что будто вся деревня опасается, как бы уголовщина не вышла в Трифоновом доме.

Это очень удивило барина.

— Да ты не клеплешь ли на него, Ермил? — сказал он старосте.

— Помилуйте, батюшка, — отвечал Ермил, крестясь усердно, — да на сем бы мне месте…

— Ну, ну! — перервал барин и стал ходить по комнате в раздумье.

— Так как же ты думаешь, Ермил? — спросил он его наконец.

— А насчет чего, батюшка?

— Да вот насчет Трифона… Я, право, не знаю… человек он не молодой, да и хороший мужик был.