Николай Крашенинников - Целомудрие

• Название: Целомудрие
• Автор: Николай Крашенинников
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991

«Слишком много скрывалось у нас и замалчивалось из того, чего не надо было скрывать. Надо пересмотреть заново все, самые простые вопросы, переоценить издавна оцененное, перестроить от века устроенное. Пересмотреть, чтобы не идти дальше так уверенно-слепо, как до сих пор» — так говорил Н. Крашенинников (1878–1941) о своей книге, отражающей историю жизни героев.

Написанная и первой четверти XX века, эта книга сегодня стала еще актуальней. Две части этой книги в разное время были опубликованы, третья и четвертая не вышли в свет, помешали война и смерть писатели.

---

Он сказал «умрет». Что же это значит? А это значит то, что Стасик ходил, а теперь станет неподвижным, говорил, а теперь будет молчать. И никогда он не побежит больше, и не встанет, и не засмеется. Лицо v него будет желтое и строгое, с острым холодным носом и с тенями под глазами. Такое лицо было в гробу у Павликова отца и такое же будет у Стасика, и это сделал он, Павел.

— А-а-а! — опять хочет он крикнуть и снова кричит в подушку: — Павел убил Стасика! А-а-а!

— Ничего, ничего! — говорит кто-то маленький, тихонький, стуча подожком. — Ну, убил, кончено дело, мы все умрем.

Всматривается Павлик: с потолка на цепочке спускается к нему седенький, лохматый, с кривой палочкой, с сумкой и громадными продранными лаптями становится ему на грудь.

— Федя, Федя, неужели это ты? — безмолвно кричит Павлик и старается руками сдвинуть с груди огромные лапти. — Зачем ты меня давишь: разве я тебя не любил?

— Да, любил и убил! — отвечает Федя и скверно смеется, двигая пальцами. Снова, как и раньше, роется он в сумочке, точно желая подарить Павлику амулетки. И роется в сумочке, и что-то позванивает там, точно у бабушки Анны Никаноровны четки, и вынимает все беленькое, все косточки и косточки, маленькие детские косточки, похожие на бабки, и нижет на веревочку, делает ожерелье и с улыбочкой надевает эту страшную костяную цепочку Павлику на шею:

— Барчучоночек какой стал хорошенький! Будь здоров, барчучоночек, ги-ги-ги!

— А! А! — уже в третий раз вскрикивает Павлик и просыпается.

Дождливое утро смотрит в окно, по стеклам текут водяные веревочки, тетя Ната приподнялась на той же постели, где лежал Павлик со Степой, и улыбается.

— Что это ты во сне увидел, Павлушенька?

Теперь она не называет его «Павляусом», лицо ее тревожно, а вот в дверях показываются и Кисюсь с Мисюсей, и дядя Василий пришел в халате, и у всех тревожные лица.

«Что это вы такие испуганные?» — хочет спросить Павлик, но внезапно, уже утром, при свете, с потолка со звоном спускается цепочка, и седой головастый старикашка с аршинными зубами стремительно падает на него.

— Отгоните!.. Прогоните его!.. — кричит Павлик и бьется.

Зубы его стучат, он присел на постели и смотрит на всех широкими глазами, а все тело его бьет железными прутьями старичок.

— Надо сейчас же послать за доктором! — говорит тетя Ната.

Приходит доктор, толстый, красивый, черноволосый, с усталым рябым лицом, и начинает переворачивать Павлика в постели, как кулечек с мукою. Переворачивает, и пыхтит, и выстукивает, и пахнет от него каким-то противным лекарством; потом пульс у Павла щупает и сидит в постели, сильно нахмурясь.

— Ну и что же мы чувствуем? — спрашивает он наконец.

— Мне очень холодно, — отвечает Павлик и ежится. Только что сказал он, как в самом деле потрясающий холод набрасывается на него, и он стучит зубами и, напрягая силы, чтобы Кисюсь и Мисюсь не пугались, пытается проговорить: — Ни… и… чего!..

— Можно ли затопить здесь камин, Иван Христианович? — спрашивает тетя Наташа.

Доктор дает позволение; в самом деле, сыро, утром шел снег, теперь — проливень, будет пользительно камин затопить.

Он уходит с тетей Натой в другую комнату, и там они говорят, а к постели Павлика приближаются робко Кисюсь с Мисюсей и робко же спрашивают:

— Отчего ты утром так закричал?

— Я видел старика с аршинными зубами! — отвечает Павлик и, как только вспомнил про зубы, начинает снова стучать зубами: — Такой страшный… и-и… с го… ло… вой!..

— Кисюсь, Мисюсь! Оставьте Павлика, — говорит вошедший дядя Василий.

Горничная разжигает дрова в камине, огонь весело вспыхивает, и мгновенно вся комната начинает двигаться и шататься, и вместе с тем движут глазами точно ожившие лики икон.

Павлику велят глотать какие-то облатки, поят микстурами, натирают водкой и уксусом все тело. Стыдно, очень стыдно раскрываться Павлу перед тетей Наташей. Еще тогда, когда он увидел ее лежавшей в одной с ним постели, стало ему неприятно: ведь все же она — женщина, хотя и тетя Ната, а он, Павел, как-никак — мужчина, да еще самый серьезный. Ему совестно было лежать с нею рядом, это было неблаговидно с ее стороны и неприлично — тайком явиться в ту комнату, где спали они, и он тогда же хотел ей все это рассказать, но наскочил на него старичок; теперь же приходилось ему всему раскрываться. Это был позор не лучше стихотворения, слезы набежали на глаза Павлика. «Я сам, я сам!» — пробормотал он, а тетя Ната только улыбнулась и стала натирать Павлика водкой еще сильнее.

— Да я не смотрю! — сказала она ему, когда он схватил ее за руку. Но сил не было, пальцы сами разжались, и пришлось покориться; Павлик зажмурил глаза, отвернулся к стенке и всхлипнул.

После этого Степа читал ему что-то из книжки, Павел слушал, потом глаза его закрылись. Как в тумане он видел, что все от него на цыпочках выходят. «Да я вовсе не сплю!» — крикнул он, но в это время в камине гулко треснуло охваченное пламенем полено, и его крика никто не расслышал.

Павел остался один; поленья, чем больше разгорались, все чаще и чаще трещали; они стреляли точно из пистолетов, и раз выскочила из камина пылающая щепка; она чуть не попала в одеяло, легла на коврик и там дымилась. Смотрел на нее Павел, щепка все тлела; следовало подняться и отшвырнуть ее, иначе она прожжет ковер тети Наты.

Павлик с трудом поднялся, встал на ноги, а щепка погасла. Едва нагнулся он посмотреть, в глазах потемнело, он зашатался и упал поперек постели и чувствовал, что ему сильно жгло голые ноги, но подняться не мог и неподвижно лежал. Потом от головы отступило; он повернулся, присел на постели, стал смотреть на огонь. Так призывно пламенели докрасна раскалившиеся поленья; оттого, что Павлик сидел на постели без одеяла, ему опять стало холодно, но лежать не хотелось, и он, цепляясь за мебель, подошел к камину и сел подле него на стул.

Оттого ли, что было жарко, в голове снова помутилось; знакомая рожа с аршинными зубами смеялась уже из камина; она делала гримасы и жутко взмахивала пальцами, как бы призывая Павла к себе.

— Стасик! Стасик! — с ужимками шипел старичок.

Снова вползли в голову мысли о Стасе и шумно в ней закружились. Он забыл о нем, а ведь это из-за него Стасик лежит, весь разбитый, в постели, может быть, он теперь уже умер. Павел сидит возле камина, а Стасик умер. Что только делается сейчас в доме тети Фимы, как взглянет он ей в глаза, если встретится на улице? И могилу Стасику выкопают, а на кресте напишут: «Умер Стасик, и Павел убил его».

— Ой! Ой! — снова холодея, вскрикивает Павлик. Это был бы такой ужас — увидеть лицо тети Евфимии, а бабка даже грозила — так Кисюсь проболталась, — что Павла в ступе истолчет. А если увидеть лицо Стасика в гробу?.. Нет, все, только не это; лучше сделать, что он намеревался: утопиться и умереть.

И едва высказал Павлик себе эту мысль, ему стало легче. Он в самом деле это исполнит и тогда освободится от всего. Правда, утопиться теперь негде, а умереть возможно, умереть вовсе не так трудно, стоит только захотеть. Вот, например, можно умереть от огня; можно близко к нему подсунуться и сгореть; можно было и так сделать: приблизить к огню глаза вплотную, и когда глаза лопнут — Павлик умрет. Он видел раз в деревне кошку с лопнувшими глазами, вынутую из огня сторожем при пожаре лавки. Кошка вскоре умерла, и так же скоро может умереть и Павлик. Придет тетя Фима, а Павлик будет мертв, надо только глаза как можно шире раскрыть.

И, склонив лицо к пасти камина, Павлик широкими глазами смотрит в огонь. Шевелятся на висках волосы, точно крутятся от жара, лицо жжет нестерпимо, и глаза слезятся, и щеки щиплет, а он все смотрит в огонь и думает: «Скоро ли?.. Скоро ли?..» Потом глаза его в самом деле перестают видеть, и он валится со стула.

51

Как сквозь сон слышит Павлик над собой шум и крики; точно бубенчиками звенит тройка, словно встряхивает его в экипаже на проселке, силится открыть он глаза, а экипаж все едет и словно пылью вьет вокруг, пылью заполнены и глаза.

Глаза, однако, он все же открывает. Он видит, что вокруг него столпились дети с заплаканными лицами и тетя Ната, у которой глаза также красны. Неужели и она тоже смотрела в огонь? Ему жалко тетю Нату, потом в голову вступает, что он видит, значит, не лопнули у него глаза, и он не умер; он касается рукою лица — все лицо намазано салом.

— Я же хотел умереть, тетя Наточка! — говорит он тоненьким голосом. — Мне так жалко Стасика было!

И странно: все лицо тети Наты расщепляется морщинами. Неужели это она заплакала? С чего?

— Милый ты, милый, милый и маленький! — говорит она.

Целую неделю провел Павлик в одной комнате, да и в той были спущены шторы. Не лопнули глаза Павлика, как он надеялся, но были сильно повреждены жаром, и часами приходилось лежать ему неподвижно с компрессами в темноте.