Геннадий Андреев - Горькие воды

• Название: Горькие воды
• Автор: Геннадий Андреев
• Издательство: Посев
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1954

Г. Андреев это псевдоним Геннадия Андреевича Хомякова. Другой его псевдоним: Н. Отрадин — писатель, журналист, родился в 1906 году. В России в тридцатые годы сидел в лагере. Воевал. Попал в плен к немцам. Оказавшись в Германии, эмигрировал. Жил в Мюнхене, где работал на радиостанции «Свобода» Там же работал И. Чиннов, и они познакомились. С 1967 года Г. Андреев Хомяков поселился в США. Он писал прозу, в основном автобиографического характера. В 1950-м вышла повесть Г. Андреева «Соловецкие острова», потом очерки и рассказы «Горькие воды», повести «Трудные дороги», «Минометчики». Автобиографическая повесть «Трудные дороги» признавалась рецензентами одной из лучших вещей послевоенной эмигрантской прозы. В 1959 году Г. Андреев стал главным редактором альманаха «Мосты». В 1963 году прекратилось субсидирование альманаха, Г. Андреев все же продолжил издание на деньги сотрудников и других сочувствующих лиц до 1970 года. В 1975–1977 годах Г. Андреев был соредактором Романа Гуля в «Новом Журнале». Выйдя в отставку, поселился на берегу залива под Нью-Йорком и, по словам И. Чиннова, писал воспоминания.

---

— Товарищи, не расходиться! Эшелон могут подать каждую минуту. В город не ходить, сидеть на месте…

Сидеть на вокзальном бивуаке нудно. И надо запасти на дорогу продуктов. Когда будет поезд, никому неизвестно: в эти дни неизвестно ничего. Но в скорый отъезд не верится: рядом с нами люди сидят уже двое суток. С Васюковым выбираемся на воздух.

По простору Комсомольской площади не будет ли она скоро называться опять Каланчевской мечется пронизывающий ветер, несет редкие сухие снежинки. Холодно, морозы в этом году начались рано. Хорошо это или плохо? Промерзнет земля — немцы пройдут, как по паркету. А может быть, померзнут непривычные немцы? Спускаемся в метро, едем в Охотный ряд. Смятение и тревога на лицах и в движениях людей примелькались, стали привычными, на них больше не обращаешь внимания. Да они и уменьшились. Очевидно, можно привыкнуть ко всему. И не разрядится ли всё это, как разряжалось многое раньше — в пустую?

Заходим в парикмахерскую. Длинный ряд кресел сиротливо пуст, скучают два мастера. Закутывая меня в грязноватую простынь, старик-парикмахер пожимает плечами на мой вопрос: где его коллеги?

— Разъехались. Растаяли, как в воздухе. Двоих мобилизовали, а остальные, надо полагать, сами смылись. Времечко, одним словам… Не слышали, что на фронте?

— Особенного ничего не слышал. А что говорит Информбюро? — киваю в угол на репродуктор.

— А что ему положено, то и говорит. По должности.

«Красноармеец Тимохин убил трех немцев, сержант Никудыкин взорвал вражеский танк, подразделение капитана Переплюйкина вдребезги разгромило немецкую группировку», — передразнивает брадобрей диктора Информбюро. — А немцы под Москвой. Это понимать надо, гражданин: наша берет, а физиономия у нас битая… По должности талдычит…

Парикмахеры всегда болтливы, но такого слышать раньше от них не приходилось.

— Не слышали, Пронин по радио выступал? Как же, призывал к спокойствию, к исполнению служебных обязанностей. Постановление Моссовета есть: чтобы все бани, парикмахерские, водопровод и прочая канализация городского хозяйства работали исправно! Видите, теперь уж мы немцев обязательно побьем! В баньке их пропарим, бритвочкой исполосуем… Спохватились, и то не в дело. Начальство разбежалось, небось, сам Моссовет драпа, дал, а туда же, трезвон: спокойствие! Работайте честно на своих постах! Сам, понятно, убежит, когда немцы придут, а мы? Мы куда денемся?

С опаской смотрю на волнующегося брадобрея: бритва чересчур быстро мелькает в его руках.

— Это не фасон, агитировать, — бормочет он, уже сам с собой. — Ты мне примером покажи: встань со мной рядом, и умри, если потребуется. Вот это герой, это я понимаю. А то — вы работайте на своих местах, а у меня самолетик приготовлен. Вы к немцу в пасть, а я — чик! — только меня видели!.. Одеколончиком прикажете? — неожиданно заканчивает брадобрей.

Покинув обиженного парикмахера сколько сейчас обиженных в Москве, идем по магазинам. В них, кроме продавцов, ничего нет, не можем достать даже курева. Но Васюков не напрасно знает Москву, как свой полушубок: на Неглинной он затаскивает меня на четвертый этаж незнакомого здания. Поплутав по коридорам, попадаем в буфет неведомого учреждения. За стойкой копошится миловидная женщина средних лет.

— Грунюшка, золотко, выручай, уши опухли без курева, — обращается к ней Васюков. — Давай папирос.

— Вон когда вспомнил, заячья душа» — смеется женщина-. — Я тебя год не видела. Теперь понадобилась?

Кажется, я присутствую при семейной сцене. Удивляться нечему: у Васюкова в Москве много таких «семейных отношений».

— Нашла время выговаривать! — отшучивается Васюков. — Ты, как сознательная гражданка, должна сочувствовать,

— Надо бы тебе посочувствовать, оглоблей в бок. На твое счастье на добрую бабу попал. Получай, — женщина достает из-под прилавка пачку папирос: «Ракета», 36 копеек. Васюков морщится:

— За кого ты меня принимашь? Чтобы я эту дрянь курил?

— Покуришь, других нет. И эти по знакомству достала,

— Неужели нет? Ну, тогда давай пачек двадцать, на дорогу.

— Драпаешь?

— А как же, Груня? Немцам оставаться?

— Ты известный бегун, как и все твои. От баб к бабам, от немцев к другим немцам. Смотри, беготня не доведет до добра, — смеется Груня.

Васюков предлагает ей ехать с нами, он устроит её в наш эшелон, как родственницу. Груня отказывается:

— Нет, голубчик, спасибо. Я наездилась, с меня хватит. Глядишь, немцы не хуже твоих будут. Не в первый раз, как-нибудь перебьюсь, а из Москвы никуда не тронусь.

Пока они разговаривали, я приглядывался к Груне. В её немного полноватой фигуре с упругими линиями, в овале лица с будто чуть затушеванными чертами, в улыбающихся глазах — тепло, мягкость, нежность, но и что-то знающее себе цену, твердо-уверенное, не поступающееся собой. Где встречал я её раньше? Или — видел эти черты во многих других наших женщинах?

Выходя, Васюков изливает душу:

— Эх, брат, хороша баба! Балда я, что от нее ушел: какого еще рожна мне нужно? Она землячка моя, из нашего села, у них большое хозяйство было. Потом их раскулачили и заслали куда-то за Архангельск. Её старики и братья умерли там, а она выжила. Два года в лесу прожила, а потом убежала и я её случайно в Москве встретил: только приехала, ни денег у нее, ни документов. Хотела дальше ехать, да я её задержал, устроил, с тех пор в Москве живет. И смотри: ничто её не сломило, такая же царь-баба! Не скажешь даже, что деревенская: с умом, обтерлась. Вот и переделай такую. А ведь у нас таких баб — миллионы!..

Курева раздобыли, а с продуктами хуже: в магазинах ничего не достать. Есть хлеб, консервы-крабы, — говорят, заграницей они считаются деликатесом, но нам нужно что-нибудь поосновательнее. После долгой беготни в «Союзрыбе» нашли икру: зернистая, по сто рублей кило, кетовая по сорок. Задумываемся, — роскошь, не ко времени, — но есть в дороге надо, а с деньгами сейчас считаться не приходится, — взяли по четыре кило на брата. Нагружаемся хлебом, Васюков запасается водкой и спешим на вокзал.

Пробравшись к нашему месту останавливаемся, озадаченные: сослуживцев нет. Их место занято незнакомыми людьми. Исчезли и наши вещи. Соседи тоже новые, ничего не знают.

— Неужели уехали? — беспокоится Васюков. — Сиди здесь, я побегу узнавать, может они еще на платформе.

Примащиваюсь на чужом чемодане, дремлю. В голове каша. Может хорошо, что наши уехали? Унизительная суетня паники и эвакуации надоели, в них перестаешь чувствовать себя человеком. Не остаться ли в Москве? Я менее других защитник власти, я могу не защищать её и по формальным основаниям: от службы в армии освобожден. А вопрос, что будет с приходам немцев, представляет огромный интерес. Вдруг — оправдаются наши надежды? Надеется Зуев, остаются тысячи москвичей, — мне найдется место среди них. Не лучше ли поехать домой, подождать, как ждут другие, и этим разом покончить с канителью эвакуации? Но оправдаются ли надежды? Да и сдадут ли Москву? Почему задержались немцы? Это ведь тоже не спроста. Тогда — зачем оставаться? Сибирь или Средняя Азия — не меньше, если не больше, интересно посмотреть, как отражается война там, в глубоком тылу, чем живут там люди. А дело при случае везде найдется. Нет, пожалуй, надо двигаться на восток. Да и у меня безотчетное чувство, что происходящее — далеко не конец и впереди еще много времени…

— А, вот он! — гудит надо мной бас, перебивая мои мысли. — Вы куда пропали?

Поднимаю голову: мужеподобная завкадрами подозрительно смотрит на меня. Неверное, подумала, что хочу сбежать от эвакуации.

— Куда мне пропадать? А вы не уехали?

— Нет, мы на другое место перешли, через площадь. Пойдемте, покажу.

Возвращается Васюков, идем к Октябрьскому вокзалу. Оказывается, наши приспособились: заняли подвал под таможней. Честь и хвала Горюнову: он проявил неслыханную энергию и отвоевал для нас вполне безопасное и сносное помещение. Впрочем, он, кажется, хлопотал не из-за нас, а из-за жены, полногрудой, совсем не пролетарского вида женщины, капризно и требовательно распоряжающейся вашим высоким начальством. Здесь всё на виду.

Под тяжелыми сводами обширного подвала располагаются по-семейному, группами. Обнаруживается, что багажа больше, чем людей: около каждой группы груды мешков, тюков, чемоданов. Перещеголял всех начальник: Горюнов совсем скрылся за горой багажа, для перевозки которого нужно по крайней мере полуторатонную автомашину.

Только у нас с Васюковым, холостяков, по рюкзаку и по портфелю. Словно предчувствуя, что отныне придется вести кочевую жизнь, я оставил свои вещи частью еще в Рыбинске, частью тут, в своей комнате: в дороге и иголка груз. Васюков придерживается того же взгляда. В углу расстилаю пальто, Васюков полушубок, ложимся и наблюдаем организующуюся жизнь. Люди устраивают ложа из чемоданов и мешков, гремят кастрюльками и чайниками, располагаются ужинать. Васюков вздыхает: