Валерий Кузин - Малый срок

• Название: Малый срок
• Автор: Валерий Кузин
• Жанр: Прочее

---

Когда мы в сопровождении особы с билетами для нашего отъезда вышли из зоны, навстречу нам бежали веселые ребятишки по пути в школу. Первый день учебы! Мы раздали им цветы и пошли на вокзал. Особа отдала нам билеты и была такова. С непривычки без конвоя мы забрели не туда. Когда разобрались возле пожарки, то услышали, как начали кричать прибалтийца. Мужик бежал нам на встречу, выкрикивая его имя, и когда они встретились, начали обниматься. Оказалось, они раньше строили нефтепровод в Омске. Теперь мужик был зазонником и работал на пожарной машине. Он затащил нас к себе и посоветовал располагаться и пару дней оглядеться. Пустые кровати у них были, и мы последовали совету. Зеки готовили себе еду и варили чай. Сами запахи были необычны. В отличии от лагерной сушеной и черной, здесь натуральная картошка с луком на сале, это было верхом гастрономического вожделения. Поели и, сдав билеты, отправились в магазин. Прибалтиец остался со свом другом, а мы с Юрой, ошарашенные ассортиментом прилавка, полным чая и разнообразных вин, купили два шикарных хрустальных бокала и в достатке хорошего вина. Направились через поселок в тайгу. Вернее, на огромную просеку с пеньками, в район лагерного кладбища. Погода ясная и тихая. Долго сидели на уютных пеньках и, никуда не спеша, на солнышке, в беседе опорожняли бутылки. Выпили много, но, до странности, ничуть не захмелев, стали возвращаться. На улице мужики пилили бревна бензопилой. Мы подарили им ненужные уже нам бокалы и пожелали после работы из них выпить. Юра решил поехать за обещанной ему помощью. Ему должны были передать чемоданчик с наркотиками для реализации теперь уже в свою пользу. Может быть, в дело ввязался нечестный человек, а может быть, это было правдой, но когда он на попутке доехал до места встречи, его предупредили об опасности. Мол, посылка под контролем у милиции. Это большие деньги. Перспектива получения нового срока сразу по освобождении его нисколько не прельщала, и он, взволнованный, вскоре вернулся и бросил саму мысль об этом деле. Я познакомился с прелестной дочкой начальника пожарки и немного поволочился за ней. Прогулялись по деревне навстречу стаду коров тихим, теплым, с длинными тенями вечером. Она встретила корову и погнала ее домой, а я отправился на танцплощадку. Из громкоговорителя раздавался грустнейший марш всех времен и народов - "Марш энтузиастов". Когда же, приобняв за талию нашу контролершу из ОТК, что на шпалах отбивала клейма и приглянулась мне еще в рабочей зоне, я пошел с ней танцевать, то стал внутренне чувствовать освобождение. (длинная получилась фраза от волнения) Лихая песня "Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет..." тоже была необычной для слуха, а ощущение бодряческого обмана, в который приходится вступать после лагерной правды-матки жизни, навалилось и не отпускало. В Барнаул приехал в раздумье, как встречаться с людьми, год назад плетущими околесицу на нас. Арнольд писал в записке к Славе Скакуну: "Толька выскакивает голый - сам понимаешь, так вот, вместо посылок и всяких там шоколадов, организуй ему денег". Какие там деньги у начальника цеха в то время. Ведь речь шла о нашем друге, который сказал, что весь дом заставит детскими кроватками, пока жена не родит ему сына. Первой у него родилась дочь, поэтому он так и заявил. Денег было в обрез. Будущее было неясно, и как дальше поступать, я пока себе не представлял. Работать на прежнем месте было неловко из-за происшедших событий, но и другого варианта пока никто не предлагал. Встреча, расспросы, сочувствие, радость встреч и осторожные взгляды - все пришлось испытать. Визит к директору завода меня успокоил. Директор был новый, нас не знал, но слышал о деле, и, видимо, понимал его глупость. Он посоветовал никуда не ехать и не принимать необдуманных решений. Куда Вы поедете со справкой освобождения? Понимаю, Вам неприятно встречаться с определенными людьми, но это надо пережить. Если Вам надо отдохнуть, а это, как вижу необходимо, мы дадим Вам денег, и отдыхайте. Теперь же оформляйтесь на работу. Должность мы сохранили и ждали. Поработаете, а если почувствуете, что не сможете тут оставаться, поедете в другое место, но уже с нормальными документами. Он ли это говорил или пересказывал указание КГБ я не знал, но они-то знали, что отпуск я заработал. Столь продуктивно за такое короткое время, как конструктор я никогда не работал во все последующие времена. Мне ничего не оставалось, как последовать этому совету. Книги наши были свалены и заперты в подвале "для хранения". Многие заплесневели и имели нетоварный вид. Восстановил место в общежитии и вскоре уехал навестить родителей и заняться "делом". Мысль об освобождении ребят меня не покидала. Писал я Е.Д. Стасовой с просьбой похлопотать, и она отвечала, что Ворошилов болен, а молодых она не знает, и просила писать еще. Завалена она письмами (весь в смущении - ей 90 лет, в лагерях были слухи о ее секретарстве у Ленина и ей писали), а помощника нет. Она сама печатает ответы на машинке с забитым шрифтом, добожелательные, сочувствующие, но беспомощные. Когда же человек в беде, он готов он готов уцепиться за любую "соломинку". Он начинает метаться и отыскивать эти "соломинки". Без разбра, без анализа- вслепую, лишь бы их было побольше, а они оказываются хрустящими палочками бюрократического войска, главным их оборонным оружием. Особенно это заметно и очевидно в приемной Верховного Совет СССР. Сюда едут люди со всей страны c надеждой на справедливость. Здесь принимал всероссийский староста М.И. Калинин, как написано на мемориальной доске на стене, и это придает людям уверенности в обращении именно сюда. Не соблюдая хронологии моих поисков "соломинки", хочу рассказать об этой приемной 1959 года, как ее воспринял и видел. Позже мне рассказали о механизме работы этого органа, но это уже не мое дело вспоминать и писать. Зал приемной - метров в сто площади.Посередине стол. Пол из кафельной плитки, сидения по стенам. Полно людей всех возрастов и много детей, поэтому гам и вой постоянный. Самое страшное, что входишь туда просителем, таким же как другие, но забитость наша такова, что ожидающие помощи ищут ее с любой стороны, в том числе и от тебя. Если ты обладаешь грамотой и соглашаешься помочь, т тут же подсунут какую-нибудь жалобу для исправления и переписки заново. Такая работа не составляет большого труда, но переписывать горе человеческое и наблюдать за отчаянием этих людей - тоска зеленая. Можно работать целый день и к тебе будет очередь. Ни один писатель, "изучающий жизнь", не рискнул этого сделать. Персонал, сортирующий посетителей, вышколен и на эмоции не реагирует. Пока ждешь выкрика своей фамилии, томишься и негодуешь. Когда выкрикнули фамилию моего соседа, инвалида, хлопочущего о повышении пенсии, он быстро поднялся и с готовностью раба слишком поторопился на вызов. Опираясь на свою палочку, он через три шага поскользнулся и упал. Высокий ростом, он плашмя упал на спину и сильно ударился головой о кафель. Тут же прибежали санитары с носилками, уложили его, двухметровой высоты тело на короткие носилки и потащили прчь. Посетитель меланхолично откомментировал это событие словами: зачем ему теперь пенсия? Очередь сократилась на одного человека. Здесь, в этой приемной переживаешь непреходящее чувство утрат, которое я позже переживал в доме престарелых коридорного типа, где работал слесарем. Заслышав шаги в коридоре, они сразу узнают по дроби каблуков нового человека. Из каждой двери высовываются жильцы. Поблекшие или сверкающие глаза в упор разглядывают пришельца, и в каждом взгляде вопрос, страх и ожидание вести. Так я и не смог привыкнуть к этим автоматически открываемым дверям и взглядам. Моя вина перед этими людьми все время живет со мной. Будто я их туда всех заточил. Оказалось, Президиум наш вопрос не рассматривает. Пришел я в приемную после Верховного суда РСФСР, где после хлопот по пересмотру нашего дел, надежд и волнений, хмурый чиновник с равнодушной миной просунул мне в окошко бумажку с решением - "осуждены правильно". Начинать новый круг на том же месте не имело смысла. Здесь же в приемной я понял его беспомощность и решил действовать по-другому. Все, прокуратуры и прочие репрессивные органы подчиняются партии. Единой, всемогущей и вездесущей, как Господь Бог. У нее в руках и ум и честь и совесть. У меня же, по утверждению следователя, ничего такого нет, и я решил идти в ЦК и использовать эти его богатства. Арнольд в это время был на спецу в Вихоревке, и в этот третий приезд в Москву я подал жалобу на имя начальника КГБ, присланную им через волю. Жалоба была на произвол лагерной администрации. В дождь зеков гоняли копать картошку, и их жалкая одежда не успевала просыхать. Когда утром построили всех на разводе для отправки в поле, опять начался дождь. Зеки запротестовали и отказались туда идти. Разводящий попросил желающих работать в поле выйти вперед. "Желающих" отправили в бараки, а нежелающих погнали по поселку в поле. По дороге колонны остановились и зеки начали требовать прокурора. Через некоторое время появились начальники в плащах и капюшонах. Мокрые, они заявили, что никакого дождя нет, и требовали двигаться вперед. Зеки продолжали стоять. Приказ конвою - и он, ударами прикладов и стрельбой поверх голов пытается уложить их в дорожную грязь. Ничего не выходит. Приказ - возвратить в зону. Там из строя стали выдергивать "зачинщиков" и Арнольд, будучи несколько выше среднего роста и блондин заметный, попадает в БУР (барак усиленного режима). Его здоровье, подорванное в блокаду, вызывало тревогу. Вода на спецу (специальный лагерь) была болотная, и даже похлебка пахла гнилью. Наши посылки с продуктами не могли существенно изменить положение, тем более, они расходятся на всех в день получения. В ярости я шел на Старую площадь добиваться приема. Здесь , в отличие от приемной Президиума, порядки были несколько другие. Околоточные прогуливались по двору парами и низший чин среди них был майорским. Капитаны открывали ворота. Жалобщики были несколько иными. Детей нет, а по двру снуют озабоченные люди. Не торопясь ,приглядывась и разузнаю порядки. Если приемная Президиума олицетворяет собой советскую власть, то эта приемная --партийную. Полковник из парочки делает любезное замечание солидному высокому мужчине насчет семечек. Тот раскрывает пухлый портфель и говорит: угощайтесь. Портфель почти полностью заполнен черными семечками подсолнуха. Те с удивлением в него заглядывают, он поясняет: чтобы Советскую власть не ругать, занимаю свой рот семечками. Хи-хи, ха-ха! Инцидент исчерпан. Парочка продолжает прогулку. Порядок тут такой: объясняю в окошечко, кто я такой и по какому делу. Позвоните вот по такому телефону. Звоню, волнуюсь, объясняю, горячусь, подробно все рассказываю, подробно и расспрашивают. Длится разговор долго, а в заключение резюме: это не к нам, позвоните по такому телефону. Все сначала. Объясняю - спрашивают, объясняю - спрашивают. Снова - не к нам, позвоните. Начинаю думать - для чего им это надо? Сбить пыл? Перепроводить? Заставить отвязаться со своим делом? Проверить настойчивость? Зачем тогда так подробно расспрашивать, а не сразу сказать --не к нам. Вопросы роились в голове, но ответа не было. Успокоился и стал звонить по шестому телефону. Записывал их в столбик один за другим, а сам думал - ребята в беде, сорваться мне никак нельзя и упустить случай тоже. Наконец, по голосу почувствовал, что он может что-то решать, и увеличил напор. - Изложите все сказанное в письме и опустите в ящик приемной. - Как так в ящик?! Что у нас, почты нет? Я и по почте мог бы послать письмо. Не для ящика мне надо было лететь из Сибири, а для беседы. Прежде чем нас посадить, находили много времени для бесед, и не один человек, а вы говорите в ящик! - Но мы работаем и постараемся разобраться. - А мы не работаем?! Я вот здесь, а дело мое стоит. И вдруг в письме я упущу самое существенное для вас и не существенное для меня? - Вы член партии? - О чем вы спрашиваете? Я недавно отбыл срок по 58.10. - Паспорт есть? Подходите к подъезду, там будет пропуск. В волнении хожу по коридору и не решаюсь зайти в кабинет. Думаю. Времени половина двенадцатого. Скомкает все и скажет, что у него обед. Решил, будь, что будет. Захожу. Сажусь. Со мной бумаги. Приговор, письма, копия жалобы из Вихоревки, решение суда после пересмотра и другие. Через некоторое время я понимаю, что со мной говорит начальник партийного контроля за работой органов КГБ. Молодой человек и, видимо, недавно назначенный. Внимательно читает бумаги, задает вопросы и в конце концов загорается. Ему интересны: настроения в лагерях, отношение к власти, к суду, к действиям органов КГБ. Рассказываю о бессмысленности репрессий один инженер возит воду, другой копает картошку и т.п. Изображаю ход следствия, суда, нелепое положение свидетелей. Он объясняет мне, как составить письмо. Ясно убедительно и главное коротко, длинное читать будут невнимательно. Затем объясняет всю структуру подчиненности судов, прокуратуры, надзора, кто кого боится, чего боится и куда последовательно обращаться. Эта лекция была весьма интересна. В конце он разъяснил свои возможности. Единственное, что он сможет сделать, это направить рекомендацию от ЦК в прокуратуру СССР пересмотра дела (во, откуда, и во куда!), и то после сложного согласования. Дальнейшее от него не зависит. Когда мы расстались, на часах было ровно пять. Остановился я в Москве у Майи Липович, удивительного и славного человека. Она многое сделала для освобождения ребят, и не только их. Примчался я к ней в Богословский переулок, тут же засел за письмо. Обложился книгами умелых ораторов и, отыскав нужный тон, на одном дыхании написал все как надо. Утром письмо пошло в ящик, а я улетел в Барнаул. Там все понимали мои заботы и помогали кто как мог. Немцы из модельного цеха делали ящики для посылок, каждый из которых мог бы стать образцом столярной работы. Ада Киселева, конструктор из нашего КБ, болела тяжело туберкулезом и свела меня с лечащим врачом на предмет обследования. Тот дал заключение с полным обоснованием, что мне надо предоставить отпуск из-за очагов в легких. У директора недавно умерла жена от туберкулеза, и он готов был помочь в деле профилактики или лечения, лишь бы не запустить процесс болезни. Отношения с людьми, дававшими на нас показания, были разными. Крикун объяснил мне, как он струсил, когда приехала машина и его посадили в машину между двумя офицерами КГБ. Он не воевал, а всю войну пробыл на авиационных заводах технологом, проверял чертежи. Почему-то после войны в авиации не остался. Коммунист, в отличии от беспартийного, не подвергается допросу, а ему дают бумагу с пером и велят написать собственной рукой, что он знает об имярек и его антисоветских и контрреволюционных взглядах. Опасность для него состоит в забывчивости. Если он чего-то не вспомнит, а другие покажут на этот случай или факт, то он будет обвинен в сокрытии или даже в соучастии. Это заставляет человека начисто вспоминать все, а для большей уверенности и прибавить побольше. Лишнее можно убрать безнаказанно, с пониманием взволнованного состояния человека (очко играет), а недосказанное преступно и наказуемо. Это страшно для бесправного человека. Видимо, Крикун был внутренне достойным человеком и кончил жизнь самоубийством по причинам, понятным только ему. Сколько сейчас ходит по свету губителей, готовых доказать свою правоту, совершенно четко представляя себе свое подонство и омерзительность для других. Для собственной уверенности они успокаивают себя девизом: "Меня никто не может упрекнуть" - они, де, честно выполняли свой долг на высшем профессиональном уровне и готовы выполнять дальше, и мысль свою не могут поднять выше уровня служебной собаки. Такие люди являются самыми удобными и ценными для власти. Майя постоянно держала меня в курсе передвижения бумаг, и после сообщения о получении бумаги из ЦК в Прокуратуре СССР мне тут же надо было вылететь в Москву. Пустить дело на самотек - значит загубить его. Работники всех правовых органов озабочены своим благополучием, и предметом их внимания являются поступки, способные им повредить, а не те, которые могут помочь справедливости. Может быть, это написано в запальчивости и не совсем справедливо. Ведь среди армии законников есть и честные люди. Прокурор по надзору, через десять лет после этих событий, по жалобам и просьбам сам ездил в лагерь, познакомился с заключенным и отстоял его освобождение. Он коллегами был обвинен в мягкотелости и пособничестве, и встал вопрос не только его освобожения от высокой должности, но и от членства в партии и более грозных наказаний. Он никого не винил, но сам бросился под поезд в метрополитене. По приезде в Москву, я тут же направился в Прокуратуру СССР. Диспетчер, уже знакомый мне по пересмотру дела в суде, достал из сейфа папку и, подмигнув, с веселым настроением похлопал по корочке. Когда попадаешь в такие необычные центральные органы да еще волнуешься, то, естественно, чувствуешь себя не в своем корыте и не все можешь понять, для них обычное и очевидное. Спросил, что в этой папке и почему у него такое хорошее настроение.. Он открыл ее и показал текст письма, известный мне по телеграмме Майи. Захлопнул папку и обратил мое внимание на обложку самого заурядного скоросшивателя, где было большими типографскими буквами красного цвета оттиснуто: "Рекомендация ЦК КПСС". Не понимая его радости я спросил о значении этого тиснения. Он вперил в меня взгляд и сказал: "это девяносто процентов!". Мне же нужно было сто процентов, и я стал выяснять дальнейший ход рассмотрения дела. Он пояснил, что дело будет направлено прокурору по надзору и тот, после изучения его, даст свое заключение. Дайте мне возможность встретиться с этим прокурором, если он назначен. Если нет, так я буду ждать. Выяснилось, что прокурор есть, но встретиться с ним нельзя. Видимо бояться дачи взятки. Начинаю настаивать на встрече. Наконец, диспетчер сдается и называет кабинет, куда можно зайти. Стучу, открываю дверь, а навстречу мне крик - зачем вы пришли сюда? Мы здесь работаем и разбираемся с делами, а ваше присутствие не обязательно! Мне было непонятно, для чего этот жирный человек кричит на меня прямо с появления на пороге его кабинета. Деликатно извиняюсь за визит и уверяю в полном уважении к их ответственной работе и объясняю причину своего появления не недоверием, а желанием помочь и облегчить столь трудное занятие. С другой строны, отмечаю для себя положительный сдвиг. Если уж кто-то орет и как-либо выражает свое отношение к делу, значит, с ним можно поговорить, убедить или наоборот. Чиновник чем равнодушнее, чем сдержаннее и официальнее - тем ценнее. Живые же люди в этом мертвом царстве - враги сами себе. Как этот жив, да еще и раскормлен, для меня было загадкой. Наверное, он уже ознакомился с нашим делом и начал опять же на крике объяснять мне об организации, которую мы пытались создать. Потом успокоился, сел в кресло, а мне предложил место напротив. Посидели молча. Видимо он уже наорался в магнитофон и решил заняться делом. Поднялся с кресла, стал греметь ключами, как в камере, открыл верхний сейф и вытащил оттуда тома нашего дела. Я опять начинаю о своей осведомленности и желании помочь не пропустить главного, ибо, впервые знакомясь с делом, можно и не заметить разногласия в показаниях. Сразу называю страницу и прошу ознакомиться с показаниями на предварительном следствии. Читает. Называю страницу во втором томе и прошу сличить эти показания с первыми. Читает. Задаю вопрос: "Как же могло быть проведено организационное собрание клуба свободного от влияния партии и комсомола в помещении МВД?" Достает красный карандаш и начинает чиркать по делу. Это похоже на работу. Называю еще ряд противоречий, и карандаш продолжает чиркать. Завелся мужик! Я тут же стал прощаться, лишь бы не переборщить, а он напутствовал меня такими словами: - Что касается одной личности, то это неважно. - Мы же знали, что отягчающим обстоятельством были недобрые высказывания в адрес Генерального секретаря. Должно быть, для сталиниста-прокурора, который каждый день, в подушку, клял Хрущева, такого рода высказывания не котировались как нарушение законности. Выходя от прокурора, я с благодарностью подумал - молодец цековец, сделал, что обещал, но, к сожалению, не запомнил его фамилию. Дальнейшее развитие событий надо было ожидать и терпеть. По справке об освобождении по нашей статье выдают паспорта с припиской - выдан на основании "Положения о паспортах". Вскоре после возобновления работы на БЗМП мне надо было лететь в Харьков на согласование сложного проекта. Это был мой первый полет на Ту-104, который совсем недавно стал перевозить пассажиров. Впечатление ошеломляющее. Вылетили в десять и в десять же прилетели. В троллейбусе с восторгом делюсь впечатлением о полете с дедом, соседом по сидению. Он так разволновался от моих рассказов, что выскочил на остановке, оставив в салоне свою корзинку, накрытую чистой тряпочкой. Я передал корзину водителю и вышел возле гостиницы со своим чемоданом, полным чертежей. Заполняю бланк проживающего и вместе с паспортом сую администратору. Реакция ее была неожиданной. Она испуганно на меня посмотрела, быстренько сунула в стол бланк и протянула мне паспорт со словами: - "Вы достаточно знаете свой паспорт, чтобы на что-то претендовать". Подхожу к дежурному капитану возле лестницы в вестибюле и прошу его разъяснить ситуацию. Он тоже смотрит в паспорт и удивленно - на меня. Мальчишка, а с таким страшным паспортом. Это унижение вызвало глубокую досаду. Еще более мерзко почувствовал себя в главном управлении милиции, куда меня послал дежурный к начальнику МВД за разрешением. Здесь офицер, заглянув в паспорт, бросился на меня и стал меня обыскивать, опытными движениями похлопывая по местам, вероятным для нахождения в них оружия. Так я впервые узнал, что значат слова "положение о паспортах". Отыскал завод и направился прямо к директору. Это было не просто. Ежедневно на завод приезжает больше сотни командированных, в основном это снабженцы и толкачи (снабженцы что-то выпрашивают, толкачи упрашивают выполнить заказ). Их не пускают, они лезут через заборы. Завод огромный, и делают на нем электродвигатели и крупнейшие генераторы. Секретарей человек двадцать. Треск машинок. Проскакиваю мимо в кабинет директора. Метров тридцать до его стола. Подхожу и не пойму ,чем это он занят. Сидят два видных мужика, и один из них щелкает игрушечным пистолетиком, что стреляет бумажными пистонами. Это директор. Рядом главный бухгалтер --с отвращением смотрит на эту игру. Директор оторвался от забавы и спросил, с чем я пришел. Тут же назвал номера кабинетов. В одном работа, в другом оформление общежития. В недоумении смотрю на пистолетик, так не подходящей для всей обстановки. Тут директор пояснил, а главный подтвердил, что горком партии замучил ширпотребом. Делай, и никаких возражений и доводов. Вот и ломаем голову, что нам выпускать из отходов электротехнической стали.