Титта Руффо - Парабола моей жизни

• Название: Парабола моей жизни
• Автор: Титта Руффо
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний Титта Руффо, названная им «Парабола моей жизни»,— правдивое описание нелегкого жизненного и творческого пути одного из величайших вокалистов-баритонов первой половины XX века. Мемуары эти, занимательные и поучительные, привлекательны своей искренностью, прямотой и бесхитростной откровенностью.

Жизнь знаменитого артиста с самого начала и до конца складывалась не гладко.. На его долю выпали жизненные и творческие конфликты, требовавшие от него активного участия и немедленного разрешения. Такой уж он был человек и такая была у него судьба.

---

Прежде чем покинуть Нью-Йорк, я подписал с Андреа Диппелем договор, по которому обязывался выступить в следующем году в пятидесяти спектаклях и концертах с той же чикагской оперной труппой. После этого я вернулся в Филадельфию вместе с Карло Юнгером и там, радуясь моей победе в решающем сражении в Соединенных Штатах, мы с ним выпили множество рюмок виски в честь моего торжества. Теперь я продолжал выступать, освобожденный от всяческих забот, так как благодаря одержанной победе новое поле деятельности простиралось предо мной очищенным от каких бы то ни было заторов, широко открытым для моего продвижения.

В следующем, 1913 году я привез в Соединенные Штаты также и моего брата, который благодаря ценным качествам своей работы и живому уму сумел, пользуясь моим именем, основать значительную школу пения. Я оставался в Северной Америке до 1915 года, выступая без отдыха в утомительном репертуаре и организовав, между прочим, два турне — одно из них совместно с Луизой Тетраццини, знаменитой соперницей Аделины Патти. В эти турне входили как оперные представления, так и концерты, и, разъезжая с ними, я побывал в Канаде, Луизиане, Виргинии, Джорджии, Колорадо, Калифорнии, Техасе и Пенсильвании, где по программе круг выступлений заканчивался.

Во время моего североамериканского сезона со мной произошел весьма занятный случай. Я пел в опере «Христофор Колумб» Франкетти, вызывая величайший восторг публики. Образ Лигурийского героя необыкновенно хорошо подходил мне как по внешности, так и по голосу. Тем временем Диппель с целью рекламы разослал во все газеты мой портрет в костюме Колумба, и он был воспроизведен везде с надписью «Титта Руффо, бог голоса». Это мое фотографическое изображение разошлось по всей Америке, и произвело особенное впечатление на краснокожих индейцев в Колорадо. И вот на одно из представлений «Колумба» являются из Колорадо, специально чтобы послушать столь превозносимого «бога голоса», человек пятнадцать краснокожих индейцев во главе со своим вождем. Американские краснокожие, после того как их отцы были истреблены «бледнолицыми», пользуются сейчас величайшим уважением. Их приветствовал меценат театра оперы Мак-Кормак и велел предоставить им две ложи. Присутствие индейцев в роскошных национальных котюмах возбудило необыкновенное любопытство публики. После спектакля, на котором они присутствовали, не моргнув глазом, их проводили в мою уборную, так как они пожелали поздравить меня с успехом.

В Конгресс-Отеле, где я остановился, в честь индейцев был устроен банкет, который оказался изумительно интересным. Их вождь — я сидел за столом справа от него — выступил с речью. Все, что он говорил, да и не только он, а и другие индейцы, было преисполнено глубокого смысла, свидетельствовало о совершенной человечности и высокой морали. Речи их необыкновенно взволновали присутствующих на банкете.

На следующий день Диппель повел меня на грандиозное представление. Оно происходило в овальной деревянной постройке с широчайшими лестницами. Посреди зала возвышался специально сооруженный для этого случая помост. На нем индейцы отплясывали свои характерные танцы. Меня пригласили подняться на этот помост и там, испуская громкие крики и виртуозно орудуя острыми ножами, индейцы стали исполнять вокруг меня очень странные и опасные воинственные сцены-пляски. Я был также татуирован или, вернее, на лицо мне навели татуировку, которая казалась настоящей, а на самом деле была чисто символической. Это была весьма длительная церемония моего избрания в почетные вожди их племени. Когда церемония закончилась, они обняли меня и назвали братом.; Прощаясь с ними, я пообещал приехать к ним в горы. И конечно, сдержал бы слово, если бы начавшаяся мировая война не помешала мне сделать это. Индейцы написали мне, что приготовили для меня великолепнейшего белого коня с драгоценной парадной сбруей. И прислали два маленьких костюмчика краснокожих в подарок моим детям. После того как я побеседовал с вождем при посредстве моего друга Карло Юнгера, исполнявшего обязанности переводчика,— я могу, не опасаясь обвинения в преувеличении, смело заявить, что самые культурные и вежливые люди, которых я когда-либо встречал на свете,— это краснокожие индейцы Колорадо. Все это происходило в 1914 году.

После четырех лет неутомимой работы весной 1915 года я был приглашен на открытие нового Национального театра в Гаване, а затем вернулся в Нью-Йорк, чтобы отплыть в Аргентину, куда я был законтрактован антрепризой Вальтера Мокки и Фаустин Де Роза. Пароход, на котором я собирался отплыть, неожиданно потерпел аварию и застрял где-то на северном побережье. Но пароходное общество в течение десяти дней обманывало меня, уверяя, что пароход вот-вот будет готов к отплытию, и я смогу спокойно пуститься в путь. Тем времнем Вальтер Мокки, видя, что я неимоверно запаздываю, телеграммой из Буэнос-Айреса обязал меня отплыть с первым же уходящим из Нью-Йорка пароходом, иначе он подаст на меня в суд за причиняемые ему убытки.

Желая во что бы то ни стало избежать этой опасности, я с сопровождавшей меня на этот раз женой сел на первый же пароход, отплывавший в Южную Америку. Это было небольшое бразильское судно, всего в четыре тысячи тонн водоизмещения. Судовая команда состояла из негров. Пассажиров почти не было.

После нескольких дней пути в Мексиканском заливе на нас налетела страшнейшая буря, державшая нас целых двенадцать часов между жизнью и смертью. Когда устрашающие морские валы приняли такие грандиозные размеры, каких я еще не видел ни разу в моих многочисленных морских путешествиях, нас заперли в каюте. Жену мою привязали ремнями к койке, я же воспротивился этому и не позволил себя привязывать. Подвергаясь много раз риску быть снесенным в воду огромными волнами, я добрался до капитанского мостика, желая получить полное представление о том, что нам угрожает. Увидев меня, капитан пришел в ярость: он не мог понять, каким образом мне удалось выбраться из каюты. И чтобы я не вздумал снова подвергаться страшному риску возвращаясь обратно, он велел привязать меня толстым канатом на командном мостике рядом с ним. Гибель наша казалась неминуемой. В течение семи часов нас непрерывно окатывало гигантскими водопадами. У меня на шее был мешочек, в котором лежало тридцать тысяч долларов банковыми билетами. Торопясь на пароход, я не успел положить их в банк в Нью-Йорке, и теперь в этом светопреставлении только чисто случайно ценный пакетик не угодил к рыбам. Много-много раз, когда меня снова и снова окатывало с ног до головы, я чувствовал, что ленточка, на которой висел мешочек, скользит вверх, мне на голову и поднимается до самого лба. Под ударами ледяных порывов ветра и непрерывно набрасывавшихся на меня морских валов я чувствовал, что тело мое помертвело. Неотступная мысль о моей жене, запертой в каюте, привязанной там в полном одиночестве и, быть может, лишившейся рассудка от ужаса, сводила меня с ума. Наконец я не выдержал. Отчаяние сразило меня, и я судорожно разрыдался. Водяные брызги, коловшие мне лицо точно стальными иглами, сливались с моими безутешными слезами. И слезы эти становились все более безутешными и горькими, когда вместе с мыслью о жене в душе моей возникала мысль о моих двух малютках, оставшихся на родине, вдали от нас. В конце концов (наконец-то!) буря стала понемногу утихать. Капитан приказал освободить меня. Один из матросов растер меня спиртом, я был ни жив ни мертв. Затем были открыты люки, и я стремглав бросился к жене. Она была залита водой и казалась обезумевшей от ужаса. Мы кинулись друг другу в объятия и замерли рыдая, точно двое воскресших из мертвых.

Мы прибыли в Буэнос-Айрес с опозданием на несколько дней. За те долгие, бесконечно тянувшиеся часы, что я пробыл весь мокрый под неистовыми ударами ветра, я мог заболеть пневмонией или подхватить еще какой-нибудь недуг.

Но, о чудо! Ничего подобного со мной не случилось, и — никто этому не поверит, хотя это факт — голос мой не пострадал ни в малейшей степени. Я тотчас направился в театр, где рассказал свою печальную одиссею, кстати, приключившуюся со мной отчасти из-за требования выехать тотчас же с первым пароходом, отплывающим из Нью-Йорка. На следующий день зашел меня проведать один актер драмы, который плыл на том же пароходе, что и я, вместе с импресарио театра Колон, и сообщил мне, будто этот импресарио сказал, что мое опоздание будет рассматриваться как невыполнение обязательств, обусловленных контрактом, и антрепренеры решили, как только я спою, возбудить против меня судебное дело и потребовать уплаты грандиозной неустойки. Поблагодарив этого актера за дружеское предупреждение, я сразу же принял меры предосторожности. Я обратился к знаменитому адвокату и рассказал ему о том, что замышляют за моей спиной. Адвокат предложил антрепренерам сделать заявление, что они признают мое опоздание происшедшим по причинам, от меня не зависевшим. И он объяснил это свое предложение тем, что я желаю урегулировать все вопросы, связанные с контрактом, до моего выступления. Антрепренеры ответили на это предложение решительным отказом. Было ясно, что добрый товарищ сообщил мне чистейшую правду. Мне предстояло выступить в «Африканке» в роли Нелюско. Тогда я счел нужным лично предупредить антрепризу, что в случае, если мне не будет выдано то заявление, которого требует мой юрист, я появлюсь перед публикой не в образе Нелюско, как это надлежит мне, а в гражданском платье и, со сцены обратившись к публике, разоблачу недостойное поведение антрепризы.