Титта Руффо - Парабола моей жизни

• Название: Парабола моей жизни
• Автор: Титта Руффо
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний Титта Руффо, названная им «Парабола моей жизни»,— правдивое описание нелегкого жизненного и творческого пути одного из величайших вокалистов-баритонов первой половины XX века. Мемуары эти, занимательные и поучительные, привлекательны своей искренностью, прямотой и бесхитростной откровенностью.

Жизнь знаменитого артиста с самого начала и до конца складывалась не гладко.. На его долю выпали жизненные и творческие конфликты, требовавшие от него активного участия и немедленного разрешения. Такой уж он был человек и такая была у него судьба.

---

Когда и для меня наступило время исполнить воинский долг, я уехал в Рим и явился на призывной пункт. Оттуда меня направили в казарму на окраине города, где я прошел медицинский осмотр. И вот в одно мгновение всемирно известный певец превратился в неизвестного солдата, одетого в грубую серо-зеленую форму, в сапожища из твердой кожи и в доходившую до ушей большущую фуражку с длинным козырьком. Построившись в колонну с сотнями других солдат, с вещевыми мешками за плечами и всем прочим снаряжением новобранцев, мы промаршировали через весь Рим и были размещены в казарме Фердинанда Савойского вблизи Сан Лоренцо. Я был зачислен в 207-й пехотный полк. Мы часами прогуливались по огромному казарменному двору в ожидании пищевого рациона и вечерней увольнительной. Как только наступал желанный миг, я со всех ног бежал домой, чтобы обнять свою семью: мои малыши, видя своего папу так плохо одетым, смотрели на меня в полном недоумении. Я оставался с ними весь свой свободный час, а затем возвращался в казарму, и каждый день ждал назначения, надеясь на возможность менее однообразного времяпрепровождения. Начались учения. Мы подолгу маршировали взад и вперед по двору под командованием старшего сержанта, который орал громовым голосом и чувствовал себя по меньшей мере Наполеоном I. Пока требовалось только «Взвод, шагом марш», дело еще кое-как клеилось, но при команде «Кругом, марш!» начиналась такая путаница и суматоха, что ничего уже понять нельзя было: кто поворачивался направо, кто налево, кто оставался сзади, завязывая какие-то вдруг ослабевшие шнурки, кто в полной растерянности терял равновесие и падал под ноги марширующим. Все призывники были люди старшего возраста, по большей части уже располневшие и нетренированные, так что им вполне можно было дать и по пятьдесят лет.

Наконец настал день, когда 207-й пехотный получил приказ немедленно выступить в Умбрию — я еле успел расцеловать своих любимых. На вокзале, откуда мы отправлялись, творилось неописуемое столпотворение: жены и многочисленные дети, пришедшие проститься с отъезжающими, рыдали и причитали так, точно Умбрия была Пасубио или Карсо. Нас погрузили, как это обычно принято в таких случаях, в вагоны для скота. Через три часа мы прибыли в Терни. Там нас выгрузили, и мы промаршировали много километров, добираясь до Чези, небольшого селения в горах, куда были направлены. Как только мы туда прибыли, нас разделили на группы и разместили как попало — кого куда: часть людей очутилась в домиках крестьян, часть в хлевах, часть в погребах, а кое-кто угодил... в церковь. Я вместе с пятьюдесятью другими солдатами попал как раз туда. Это была церковь, из которой, само собой разумеется, все было вынесено. Единственной священной эмблемой, оставшейся там, был большой деревянный крест высоко на хорах. Мы устроились рядами на полу у боковых стен на обильно набросанной там соломе, оказавшейся, к сожалению, совсем мокрой.

Совершенно обессиленный, я растянулся на этом примитивном холодном и сыром ложе. Справа и слева от меня поместились люди, совершенно различные по характеру, воспитанию и общественному положению, и я испытывал странное чувство, беседуя то с одним, то с другим. Я убедился или, вернее, убедился лишний раз, что пока люди не достигнут известной степени равенства интеллектуального и морального, братство и счастье останутся утопией. С правой стороны от меня лежал граф Вони из Сиены, изысканнейший жуир и прожигатель жизни, который после всяческих излишеств обрел равновесие в счастливом браке. Он никак не мог стать на правильную точку зрения, чтобы приноровиться к неудобствам военной жизни. Со слезами на глазах он говорил, что слишком аристократичен по натуре, чтобы жить среди всей этой «человеческой вони». И голосом, дрожащим от жалости к самому себе, он воскликнул: «Только я увидел солнце, как его лишился!» Тут я узнал, что он недавно женился на богатой красавице-американке и был вынужден расстаться с ней в счастливые дни медового месяца. Он признался мне, что в течение своей блестящей светской жизни был в связи со многими женщинами, но только теперь в первый раз влюбился по-настоящему и потому невыносимо страдает в разлуке. Эти признания раздражали моего соседа слева, которому тоже не спалось. И он тоже рассказал мне свою историю. Его звали Ремо Просдочими. Он был ломовым извозчиком и жил в Риме на правом берегу Тибра. Оставив свою невесту беременной и не успев узаконить это положение, он опасался, что отец ее, человек самого буйного нрава, узнав о бесчестье дочери, убьет ее. Третий возле нас был фанатический поклонник Габриэле Д'Аннунцио, который вдруг среди ночи, впав неизвестно почему в странное состояние экзальтации — а может быть, из желания как-то согреться в ужасающем холоде этих каменных церковных стен, — начал громким голосом декламировать стихи. Тогда против этого одержимого, мешающего людям спать, вспыхнуло массовое возмущение. В адрес его, а также его предков или, говоря точнее, в адрес его «мертвяков» полетела отборная ругань и были пущены в ход также многие сапоги. И если бы какой-нибудь из этих снарядов долетел до цели, это пресекло бы не только лирические излияния поклонника Д'Аннунцио, но, весьма возможно, изгнало бы лиризм и из его сердца. Через некоторое время снова воцарилась тишина, и тогда Бони шепотом сказал мне: «Как отвратительна пошлость! Мы здесь угодили в самую гущу. Предпочитаю безумцев и преступников». Я стал уговаривать его приноровиться к новому положению. Стараясь его поддержать, я дал ему понять, что хотя и не родился аристократом, подобно ему, но все же благодаря своему искусству достиг жизни весьма зажиточной, и теперь, так же как и ему, мне пришлось расстаться с ее благами и с уже укоренившейся привычкой останавливаться в первоклассных гостиницах, среди всевозможной роскоши и величайшего внимания. Объяснил ему также, что я вернулся в Италию, чтобы выполнить свой долг, в то время как при желании мог отлично остаться в Америке. Однако, попав в эту переделку, в среду людей, в большинстве своем вульгарных и пошлых, я чувствую себя совершенно спокойным и даже испытываю от этого нечто вроде удовольствия. Я захотел стать солдатом и пошел на то, что попаду в самую гущу людей, хотя и мало, а может быть, и совсем еще не облагороженных искусством, но, с другой стороны, людей, еще не изуродованных всяческим притворством. Наблюдения над всем, что я вижу и что меня окружает, дают мне возможность близко познакомиться с себе подобными и обогатить свою душу анализом того, что в них есть хорошего и плохого, прекрасного и уродливого. Бони, собираясь наконец спать, сказал мне напоследок: «Дорогой Титта, я не разделяю твоей философии...» После этой ночи я нашел другое помещение и перешел в скромный крестьянский домик. Со мной вместе поселился приятель, с которым я не виделся много лет, Адольфо Пинески, большой чудак, но умница, добрый и честный. Граф Бони последовал за мной в новое помещение, и к нам присоединилось еще двое сотрудников «Джорнале д'Италия» — Баццани и Сгабеллони, культурные симпатичные люди. Однажды утром у нас появилось много офицеров 35-го артиллерийского полка, стоявшего в Терни. Они прискакали верхом, чтобы сделать смотр частям, расквартированным в горах, и перед ними был выстроен весь полк. Неожиданно я услышал, что меня громко вызывают по имени. Я приблизился к офицерам и узнал в одном из своих начальников Винченцо Танлонго, человека остроумного, очень доброго и честного. Я познакомился с ним в Бостоне — вот уж правда, что гора с горой не сходится, а человек с человеком свидится, — где он, обладая красивым тенором, начинал свою карьеру певца. Сейчас он был просто великолепен в своей офицерской форме при исполнении служебных обязанностей. Оказавшись отличным военным, которого уважали и любили решительно все — от полковника до солдата, он через несколько дней добился моего перевода к нему в полк, где я находился под его непосредственным покровительственным начальством. Многие из моих товарищей по оружию были посланы строить траншеи в горах Эоло, а я в качестве пулеметчика в так называемом Полку Королевы был прикомандирован к противовоздушной защите аэродрома в Терни. Благодаря Танлонго я пользовался некоторыми привилегиями, так, например, мог не ночевать в казарме. Он поспешил уверить меня, что разрешая это, не делает ничего противозаконного, так как, по его мнению, я заслужил право на внимание. Недавно женатый, Танлонго приглашал меня иногда к себе домой, где мы музицировали, с тоской вспоминая о театре. Наше общество разделял, аккомпанируя нам на фортепиано, Анджело Каччиалупи, римлянин, назначенный в чине ефрейтора в тот же полк. В долгие зимние месяцы, проведенные мною в Терни, мы с Каччиалупи были неразлучны. Отличный пианист и музыкант, культурный человек, остроумный собеседник и веселый товарищ, он своими шутками и остроумными репликами умел создавать хорошее настроение в любой среде и развлечь и развеселить даже тех, кто к этому совсем не расположен.