Мария Галина - Медведки

• Название: Медведки
• Автор: Мария Галина
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011

Родилась в Калинине (ныне – Тверь). До 1968 года жила в Киеве, затем переехала в Одессу. Окончила биологический факультет Одесского государственного университета (специальность – "биология моря") и аспирантуру при кафедре гидробиологии ОГУ. Кандидат биологических наук, работала в НИИ гидробиологии, занималась проблемами окружающей среды и исследованием популяций лососевых рыб в Бергенском университете (Норвегия). С 1987 года в Москве. С 1998 по 2001 год работала в отделе литературы «Литературной газеты», вела полосу фантастики и поэтическую рубрику «поэзия non-stop».

С 1995 года – профессиональный литератор, автор девяти книг прозы (нескольких повестей и романов, в т.ч. фантастических), трёх книг стихов, ряда критических публикаций, в основном посвященных фантастике и поэзии.

Критические статьи публиковались в «Литературной газете», «Новом мире», «Знамени» и других изданиях. Мария Галина – ведущий рубрики «Арахна» в журнале «Знамя», редактор-составитель серии интеллектуальной фантастики «Другая сторона» в издательстве «Форум».

Переводила произведения Стивена Кинга, Джека Вэнса, Эдвина Табба, Клайва Баркера, П. Страуба.

Критические и публицистические статьи Марии Галиной в журнале фантастики «Если» дважды завоевывали приз читательских симпатий. Лауреат премии журнала «Новый мир» «Anthologia» (2005, за высшие достижения в современной русской поэзии) и премии «Московский счёт» (2006) за книгу стихов «Неземля».

Член Союза писателей Москвы, неоднократно входила в жюри жанровых премий, работала в экспертном совете премии «Большая книга», жюри Независимой литературной премии «Дебют» (2007). Живет в Москве.

---

Ему бы жить в собственном доме. Ну, домике. С крохотным участком. С садом. Я думаю, это неправильно, что люди живут в таких специально выделенных ячейках. С другой стороны, Сметанкину вот нравится.

– Так я пошел, папа. Что тебе купить?

– Купи мне это лекарство. О котором в газете писали. И ленту.

– Какую ленту?

– Для пишущей машинки. Я звонил в канцтовары, они говорят, что уже давно не продают ее. Как такое может быть?

– Папа, сейчас никто не пользуется пишущими машинками. Это винтаж, элемент декора.

– Ерунда, – сказал отец, – пишущая машинка – замечательная вещь. Я на ней двадцать лет работаю, а она как новая. Только буква “я” немножко западает. Проблема только с лентой. Она засохла. Я протер одеколоном, но она слишком старая.

А я-то гадал, что это за странный запах стоит в комнате. Он вылил на нее по меньшей мере полфлакона.

– Напиши от руки все, что тебе нужно, я наберу и распечатаю.

Что ему нужно? Письмо в собес? Письмо в газету? Наверное, в газету. Он ведь очень внимательно читает газеты.

– Мне нужна лента. Я работаю систематически. А ты приходишь раз в неделю.

– Папа, – сказал я терпеливо, – пиши от руки. Только аккуратно. Ты ведь печатаешь все равно одним пальцем. А что ты, собственно, пишешь?

– Мемуары, – сказал он.

– Зачем? – Я понял, что сморозил бестактность, но папа не заметил.

– Потому что я хочу что-то оставить после себя. У меня есть жизненный опыт. И я хочу поделиться им с молодежью. Вы не цените то, что у вас есть. Не умеете работать. У вас нет никакой социальной ответственности. А у нас была. Мы жили полной, яркой жизнью.

Сколько я помню себя и его, ничего такого яркого и полного я не замечал. И отчаянно завидовал другим пацанам, которых папы таскали на футбол и в байдарочные походы. Почему мы никогда не сплавлялись на байдарках? А вдруг мне бы понравилось?

– Ты все-таки пиши от руки. Я буду по частям печатать твои мемуары. Хорошо?

Он явно обрадовался, но все-таки сказал:

– Тебе что, заняться нечем?

– Я вот-вот закончу большой заказ. У меня будет много свободного времени.

– Это плохо, – сказал папа, – человек должен быть занят чем-то. Особенно в твоем возрасте, это самый плодотворный возраст. Я в твоем возрасте… Я там об этом писал, в мемуарах. Жалко, их не опубликуют. Теперь только детективы паршивые печатают. Не опубликуют ведь?

Он с надеждой взглянул на меня.

– Нет, – сказал я, – разве за свой счет.

Может, выкладывать эти его мемуары в Сеть? Но ведь люди в Сети злые. Набегут гоблины, скажут про папу, что он совок, он расстроится. Сам он в Сеть не ходит, но ведь всегда найдется кто-то, кто обрадует… Или он напишет про кого-то, а кто-то узнает себя и обидится. Нет, в Сеть, наверное, не надо.

– Давай. Я наберу, распечатаю и принесу тебе. А ты можешь потом переплести, получится совсем как книжка. Дашь почитать тете Лизе.

– Сейчас, – сказал он, – сейчас…

И, шаркая шлепанцами, заторопился в спальню. Я слышал, как он там шуршит бумагой и что-то роняет на пол. Потом он вновь появился со стопкой бумаги в руках. Бумага была желтоватая, совершенно допотопная. Где он ее взял? Зачем так долго хранил?

– Вот, – сказал он гордо. На подбородке у него был засохший порез. – Я решил начать аб ово, как говорится. С самого детства.

Он держал стопку бумаги на ладонях, словно предлагая дары.

– Очень хорошо.

– Это очень важно – становление человека!

– Да, папа, я понимаю.

Я взял у него листы. Они были ломкие, как яичная скорлупа. Ладно, зайду по дороге в “Формозу”, все равно у меня кончилась бумага для принтера.

– Осторожней, – сказал папа, когда я заталкивал пачку бумаги в сумку, – а то помнутся.

Куплю еще и папку, в “Формозе” вроде есть папки, правда без завязочек. А он любит с завязочками.

Папа наблюдал за мной, поджав губы.

– Надеюсь, это пойдет тебе на пользу. Ты хотя бы на моем примере поймешь, что жизнь – это серьезная, ответственная вещь. В ней не место лентяям и махровым бездельникам.

Махровый халат у него протерся на локте. Надо будет присмотреть на вещевом рынке что-нибудь поприличней. Но он вроде любит этот.

– Все-таки это безобразие, что нигде нет ленты для пишущих машинок, – сказал папа.

Несуществующие люди – Ферапонты Алевтиновичи, Авдеи Гордеевичи и Аделаиды Марковичи предлагали нарастить член или купить участок с двадцатью гектарами леса. Спам. Ничего, кроме спама.

Может, написать самому себе? Дорогой Сенечка, как твои дела? Я соскучился. Пиши чаще, не пропадай…

Я немножко побродил по аукционам, но мысли постоянно возвращались к Сметанкину, окруженному толпой призрачных родственников. Ему и правда так легче?

Впрочем, в каком-то смысле искусственные родственники лучше настоящих. Надежнее. Они никогда тебя не бросят. Никогда не обзовут ничтожеством. Не выкинут никаких фортелей.

Пользуйся передышкой, сказал я себе, к зиме подойдут еще заказы. Наверняка подойдут, осень и зима – самое выгодное время, поскольку людей в долгие сумерки тревожит странное томление.

Бумагу я прикупил, а вот в продуктовый сходить поленился. А сейчас проголодался. Осенью всегда хочется есть больше, чем летом, – проверено. Организм так готовится к зимней бескормице, от которой страдают собиратели и охотники. Двадцать тысяч лет нет никакой зимней бескормицы, а он все готовится.

В холодильнике обнаружился высохший кусок полукопченой колбасы и два яйца. Я настрогал колбасу ломтиками и поджарил с луком, а потом выбил туда яйца, осторожно, чтобы не повредить желтки (один, естественно, все же расплылся). Посыпал перцем и сероватой, натянувшей воду солью, но чего-то не хватало – чисто колористически. На желтом хорошо смотрится зеленое: я накинул куртку с капюшоном и вышел в сад нарвать мяты и укропа: единственные съедобные растения, в которых я был уверен.

Дачи стояли пустые, даже стройка на северной стороне стихла, только у соседа Леонида Ильича окно желтело сквозь черные блестящие ветки.

Я запил яичницу чаем, вымакал тарелку корочкой хлеба, а потом убрал со стола.

Достал из сумки папины мемуары.

Он писал аккуратным почерком, но старой пачкающейся шариковой ручкой, и буквы то жирно расплывались, то становились совсем бледными – тогда он нажимал на ручку с такой силой, что царапал бумагу. На каждой странице я различал поверх написанных другие, бесцветные, строки – тень страницы предыдущей.

“Существует старинное народное присловье – где родился, там и пригодился. Действительно, сколь много значит для нас наша „малая родина” – место, где мы можем припасть к своим „корням”, исцелиться от душевных ран, увидеть родные лица и родные пейзажи. Я, однако, лишен был такого подарка судьбы, который, кажется, должен естественно принадлежать каждому человеку, поскольку рожден был в эвакуации, если так можно выразиться, вдали от дома.

Отец мой, работавший тогда заведующим отделом кадров пищепромкомбината, сумел организовать нашу эвакуацию, уже когда враг подступал к городу, и вместе с сотрудниками учреждения и ценным оборудованием вывез и свою жену, мою беременную мать, и семнадцатилетнюю Сонечку…”

Наверное, надо поправить на “мать, беременную мной”. Или так обойдется?

Дед Яков, выходит, воспользовался служебным положением – вывез семью. Или так тогда вообще практиковалось? Надо бы почитать чьи-то настоящие мемуары. В смысле, опубликованные. Но где гарантия, что и там автор не врет?

“На новом месте в далекой Сибири нас ожидало нелегкое испытание – общежитие, в котором поселили сотрудников и членов их семей, практически не отапливалось и находилось в ужасном состоянии, представляя из себя, в сущности, сырой барак. Однако судьба оказалась к нам благосклонна – нам удалось связаться со своей родней и перебраться к ней. В тесноте, как говорится, не в обиде – мы боролись с бытовыми трудностями как одна дружная семья. В противном случае, возможно, мне, позднему ребенку немолодых родителей, пришлось бы разделить участь тех новорожденных, которые погибли, не выдержав суровых условий голода, холода и инфекционных заболеваний, которые тогда наряду с войной составили истинное народное бедствие”.

Я набивал текст механически, но мимолетно подумал, может, все-таки немножко его отредактировать? Два раза “которые” в одном предложении – это нехорошо. С другой стороны – кто его будет читать? Тетя Лиза?

“Мой отец, который к тому времени был далеко не молод, был в числе тех, кто был призван Правительством поднять практически с нуля производство антисептиков на местной фабрике, – таким образом он внес свой вклад в Победу, хотя непосредственно не принимал участия в боях за Родину. Нынешним молодым поколениям, которые ни в чем не испытывают нужду, трудно понять, что значили в то время для фронта и тыла такие, например, препараты, как сульфаниломид или мазь Вишневского, которые в то время, до изобретения антибиотиков, были настоящей „панацеей”…”