Сергей Кузнецов - Хоровод воды

• Название: Хоровод воды
• Автор: Сергей Кузнецов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-067670-5, 978-5-271-28368-0

Сергей Кузнецов – журналист, писатель, известный сетевой деятель. Автор романов «Шкурка бабочки», «Нет» (в соавторстве с Линор Горалик), трилогии «Девяностые: сказки».

Герои нового романа «Хоровод воды» – современные жители мегаполиса, у них нет практически ничего общего – только ушедшие поколения предков: каждый из них – часть одной большой семьи. Только не все об этом знают…

Время, как толща воды, разделяет людей из разных эпох. Среди них – русский дворянин, ставший чекистом, и продавец обувного магазина, женщина-снайпер и когда-то талантливый спившийся художник, бизнесмен-аквариумист и ученый-шестидесятник. В истории огромной семьи нет главных и второстепенных фигур, их судьбы собираются в мощный поток, рисуя причудливый узор русской истории ХХ века.

---

Два брата

(шестидесятые-восьмидесятые)

Только братья знают: любовь и ненависть – сестры.

Сержи Блэксмит

Василий Мельников, 1945 г. р., отец Никиты

Александр Мельников, 1949 г. р., брат Василия, отец Ани-Эльвиры

Елена Борисова, 1950 г. р., она же Лёля, мать Мореухова

Светлана Мельникова, в девичестве Тихомирова, 1945 г. р., жена Василия Мельникова, мать Никиты

Макар и Настя Тихомировы – родители Светланы, бабушка и дедушка Никиты

Татьяна Тахтагонова, 1954 г. р., жена (1970–1975) Александра Мельникова, мать Ани-Эльвиры

6. Обычный пацан из московских окраин

Как так вышло? Как получилось? Как я очутился здесь? К С пустой бутылкой в руке, будто с гранатой – под танк. По колено в грязном московском снегу, под порывами ледяного февральского ветра, в рваной куртке, в огромном городе, в тридцать без малого лет, без зубов, без шапки, с разбитым в кровь лицом. Как я сюда попал?

Я был маленький мальчик, мама меня любила, дедушка меня любил, папу я не знал.

Я был молодой художник, меня любили критики, девушки мне давали за просто так, у меня были друзья, меня ждала слава.

А теперь я – подзаборная заснеженная пьянь, алкаш, пропойца, и я падаю в снег, завидев фары машины: вдруг менты?

Я – падаль.

У меня умер отец.

Умер отец, а я напился так, что не могу разобрать – куда идти? Где я? Где мой дом?

Где он вообще – мой дом?

Десять лет назад все было по-другому. Рецензии в «Художественном журнале», выставки в продвинутых галереях второго эшелона, впереди маячили Венецианская биеннале и кассельская «Документа», а дальше – телевидение, Министерство культуры, мастерская, слава, почет, персональные выставки.

Как сказал бы дон Корлеоне: предложение, от которого трудно отказаться.

И если бы Саше Мореухову в самом деле предложили все это – биеннале, Минкультуры, персональные выставки, all that jazz, все это говно, – он бы согласился. Потому что все-таки мечтал о славе. О деньгах и о женщинах.

И тогда Мореухов испугался. Система дышала в затылок; ее смрадное дыхание отдавало сытой отрыжкой халявной вернисажной жратвы, щекотало гортань пузырьковыми поцелуями итальянского шампанского, смеялась по-английски, блестя не по-русски ровными белыми зубами.

Соня Шпильман, тогдашняя любовь Мореухова, гуляла свое последнее московское лето перед отъездом на историческую родину, в Израиль, – то есть они гуляли это лето вместе и вдвоем быстро поняли, что делать. Пару раз не успеть к выставке. Устроить пьяный дебош на вернисаже. В конце концов всем объявить, что разрабатываешь новый долгоиграющий проект: «Я – обычный пацан из московских окраин».

Правильно, конечно, говорить «с московских окраин» – но аграмматизм уже входил в моду.

Проект оказался вполне долгоиграющим. Можно даже сказать – успешным.

Более чем успешным.

Как говорил Малколм Макларен, failure is the best success.

Малколм Макларен, идеолог панка, творец Sex Pistols.

Боже, храни королеву!

Храни королеву – и спаси меня, твоего блудного сына в грязном московском снегу, в свете фар подъезжающей упаковки.

Два мордоворота. В теплой форме.

– Документы.

Дрожащей рукой – во внутренний карман. Вот, суки, московский паспорт. Даже не регистрация – прописка. Что, съели?

Листают, сверяют лицо с фотографией. Ну да, зубы тогда были на месте, а что? Зубы такая вещь – сегодня есть, завтра нет. Естественная убыль, усушка-утруска.

В рваном свете мигалки – табличка с названием улицы. Да уж, далеко я забрался. Где это – Мансуровский переулок? Самый центр, золотая миля.

Нормальные люди в таких местах не живут.

Хорошо хоть, теперь я знаю, в какую сторону идти.

– Пройдемте в отделение.

Ну, началось. Отмудохают, деньги отберут – ха-ха, не отберут, потому что денег нет! – ну хорошо, просто отмудохают, для забавы, как мистер Блонд в «Бешеных псах» – потому что мне это нравится! Потом – Димон, Тигр Мракович, капельница, отходняк, трезвость.

Ну нет.

– Ребята, – заплетающимся языком, – зачем в отделение? Я домой иду, недалеко тут.

Недалеко! Ха-ха! Надеюсь, теперь, когда я знаю, где я, мое «недалеко» звучит убедительно?

– Пошли, пошли, – и хватают за локоть.

На секунду – вспышкой, словно стробоскоп высветил: удар правой, вырвать дубинку, второму – промеж глаз. И – бежать.

Ну да. Кино семидесятых, видеосалоны моего детства, позабытый дом.

Я так не умею.

– Пошли, пошли.

– Ребята, – говорю я, – послушайте. Я пьяный, это правда. Но тут такое дело – у меня отец умер. Похороны вчера были. Отец, понимаете?

– Ага, – говорят, – конечно. У всех отец умер, как же.

– Послушайте, нет, в самом деле. Я с матерью жил, она говорила, что отец нас бросил. А это, мол, просто дядя Саша… ну, заходил иногда, я к нему тоже ездил, он геолог был, с ним интересно было. Я только потом догадался, когда фотографию увидел, он там с мамой в роддоме. Ну, и я в кульке с бантиком. Понимаете? Никакой не дядя, а отец. Почему-то скрывал, наверное, из-за жены. Хотя с ней все равно развелся, представляете? Но маму он сильно любил, я всегда чувствовал. Дети, они же чувствуют такое, правда? И он умер теперь, понимаете? Умер – и его закопали. Вчера. А меня даже на поминки не позвали, будто я и не сын ему. Как же так получилось, а?

И пока я говорю, они тащат меня к машине, но тот, который слева, вдруг останавливается и говорит второму: погоди, Коля! – и мы так и замираем посреди сугроба: два мента и я, распятый между ними.

И в этот миг время будто останавливается, я не чувствую холода, только вкус собственных слов на губах: Как же так получилось, а? Молчащая мама, любимый дядя Саша, неведомый «папа Вася» – как же так получилось?

Мой брат Никита, наверное, уже вернулся с работы домой к жене, лежит в супружеской кровати, держит свою Машу за руку, тоже думает: как же так получилось? Папа, мама, дядя Саша – и эта женщина, как ее – Лёля? – которую он сегодня впервые увидел. Что случилось с ними тогда, тридцать лет назад?

7. 1975 год. Сияющие пропасти

Света сидит у темного окна, глотает слезы. Желтый круг от фонаря, одинокие фигуры прохожих. Сколько раз ждала, пока появится Вася, – никогда больше не будет ждать. Даже если он в самом деле останется – не будет. Как он может остаться? Он ведь больше не любит. Он любит другую. Молодую, красивую. Говорят, она пишет стихи. Говорят, у нее номенклатурные родители в Ленинграде.

Света глотает слезы. Все в прошлом – полупрозрачные листы самиздата, разговоры о будущем России, запах детских пеленок, таз с кипящей водой на плите, подгузники на кухонной веревке, ночные крики маленького Никиты, все в прошлом. Невозможно жить с мужчиной, который больше тебя не любит. Лучше одной.

Но Света не одна. У нее сын, маленький Никита. И вот она подходит к кроватке, поправляет одеяло и…

Нет, не так, все не так. Откуда я знаю, что она думала, как все было в тот год, когда мне исполнилось семь? Попробуем заново, без ложного психологизма, без мелодрамы, без имен, холодным, логичным стилем семидесятых.

Начнем, скажем, так: была и у нее семья…

Была и у нее семья. Был Муж. Муж был борец за правду и справедливость. В запертом ящике письменного стола Муж хранил машинописные листки, где была написана правда. Каждый вечер на кухне Муж во весь голос обличал местные порядки, накрыв телефон подушкой. Мы живем в стране лжи, говорил Муж, всю нашу жизнь пронизывает ложь. Вот сегодня в Институте Начальник сказал про Коллегу: «Он так бездарен, что надо выписать ему премию». И выписал. И никто не возразил. Потому что мы живем в стране, где только единицы осмеливаются громко говорить правду. И Муж поплотнее прикрывал телефон подушкой, опасаясь Органов.

Ей было странно его слушать. Ее Отец и Мать детьми бежали от коллективизации, много лет скитались по стране, правдами и неправдами раздобыли себе подложные документы, родили детей в тридцать с лишним – по деревенским меркам, почти в старости. При этом во всех анкетах указывали, что происходили из семьи бедняков. Вступили в партию. Выступали на собраниях. Почти научились верить в то, что сами говорят. Прожили жизнь во лжи. И даже ночью, в подушку, не говорили правды. Потому что все подушки, которым они доверяли, остались в раскулаченных родительских домах, а Мать и Отца жизнь приучила не доверять тем, кого не знали с детства.

Ложь была все, что у них оставалось.

Если бы Мать и Отец послушались моего Мужа, думала она, они должны были бы давным-давно пойти и написать на себя донос в НКВД.

Но она никогда не говорила об этом Мужу, потому что любила его. А ему так нравилось обличать по вечерам телевизионные новости, что она не могла его огорчить. К тому же в кругах прогрессистов циркулировали слухи, что вот-вот разрешат обличать ложь открыто, то есть не накрывая телефон подушкой. Когда она сказала об этом Отцу, тот сказал, что это верный признак, что теперь будут сажать за один факт обнаружения телефона и подушки в одной комнате. Муж, услышав это, очень смеялся и говорил, что его тесть – пессимист и параноик, тертый калач. Он забывает, какие грандиозные изменения случились в стране за последние двадцать лет, и потому все время ждет худшего. Наоборот, ответил Отец, я помню, какие грандиозные изменения случились в стране, и потому все время жду худшего. Это разумно, сказал Муж, если бы не оттепель, худшее давно бы случилось и больше нечего было бы ждать. Худшее давно случилось, сказал Отец, но вы не заметили.