Григорий Канович - По эту сторону Иордана

• Название: По эту сторону Иордана
• Автор: Григорий Канович
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008

От издателя

Семь рассказов современных русских писателей, живущих в Израиле. Они разнообразны по стилю и содержанию, но у них есть одна общая черта. Составитель сборника Давид Маркиш верно замечает, что «первое поколение вернувшихся сохраняет, как правило, русский язык и русскую культуру…» А библейские реминисценции и ощущение живой принадлежности к историческим корням связывают русских писателей, живущих в Израиле, с авторами, пишущими на иврите.

---

А вот с Ивановым начались проблемы. Чем ближе подходил Конец света, тем тревожней становился Иванов и задумчивей. Он больше пил и больше курил. Он даже купил брусок мыла, сходил на безлюдный по зимнему времени года общественный пляж и вымылся там под одиноким краном с ног до головы, хотя мытьём тела до тех пор не злоупотреблял. Лёне Шор-Табачнику иногда казалось, что Иванов обрадуется, если Мессия в назначенный час изменит направление своего пути и пройдёт мимо Ашкелона, куда-нибудь.

Сидя на кладбищенской лавочке, в тени сильных деревьев, Лёня представлял себе появление Мессии: вот он идёт, строгий старик в белом пиджаке, он не глядит по сторонам, губы его шевелятся: «Час пришёл! Час пришёл!» В руке Мессия несёт холщёвый мешочек со съестными припасами, голова его не покрыта, седая грива посверкивает дождевой пыльцой. Такой старик, пожалуй, может и испепелить, если захочет; опасный старик. Лёне Шор-Табачнику хотелось бы спросить у Мессии, придёт ли он на берег, к Яхте, где Иванов его ждёт, но он побаивается задать вопрос и робеет. Как бы там ни было, нужно идти и предупредить Иванова, чтоб он был окончательно готов.

А Иванов пил, сидя на песке берега. Он пил, чтобы обогнать время и чтоб на душе стало светло и прохладно. Допив бутылку «Узо», он поглядел на часы; шёл шестой час, Конец света ещё не наступил. Иванов досадливо сощурился и покачал головой: Бог изобрёл Время, а не часовые стрелки. Потом он поднялся на ноги и полез в яхту, в шалаш — спать. Закурив «Ноблес», он растянулся на резиновом тюфячке и закрыл глаза. Сигарета, дымясь, выпала из его пальцев и откатилась к горстке сухих стружек в углу.

Яхта горела. На фоне предвечернего высокого неба, смыкающегося на горизонте с тёмным морем, столбик огня казался небольшим, как костерок охотника. Лёня Шор-Табачник смотрел на огонь сверху, с морщинистой скалы, и не спускался вниз.

Яхта горела, до Лёни доносился ровный гул пламени. Девичьи очертания Яхты невозможно было угадать в золотой глубине костра; так мог гореть дом или завал сухих брёвен. И это устраивало Лёню: не могла же его Яхта, если говорить всерьёз, взять и превратиться во прах, как Индира Ганди на берегу реки Брахмапутры.

Яхта ушла от него, вот в чём было дело. Нет, она не изменила ему с другим, это — нет. Она ушла, потому что ей надоело ждать, когда он выполнит все свои обещанья: подарю парус, подарю штурвал красного дерева с медными заклёпками, подарю картину Айвазовского «Рассвет над морем» в золотой раме. Где штурвал, где картина Айвазовского? Сколько можно ждать? Любая на месте Яхты давно бы уже ушла…

Лёня отлепил взгляд от огня и глядел теперь на море. Яхта легко шла, покачиваясь на волнах. Её парус был упруго выгнут и полон ветра. На мачте бился флаг, Лёня разглядел на нём оранжевого кентавра и удовлетворённо покачал головой: ни о какой измене нет и речи, это его флаг, всё в порядке. Просто Яхта снялась и ушла. Пусть она будет счастлива и не таит обиды в душе.

Через полчаса или через час — уже смерклось, воздух потемнел до синевы и стал почти ощутим на ощупь — Лёня Шор-Табачник спустился со скалы и подошёл к пожарищу. Он разглядывал тлеющие головёшки со снисходительным интересом, как вполне посторонний человек. На оклик Иванова, сидевшего на песке, в сторонке, он не откликнулся. Набрав в грудь побольше воздуха, тревожно пахнувшего горелым деревом, Лёня затянул, завыл на одной ноте, как морской ветер: «У-у, у-у-у!». Так стоял и без слов пел, пел и заклинал и раскачивался, как на молитве.

В больницу «Тель-Меир» Иванов его привёз в машине скорой психиатрической помощи. На вопрос, как его зовут, Лёня не отвечал, и другие вопросы тоже оставил без ответа. Тогда хватились Иванова, чтоб помог заполнить опросный листок.

Но и Иванова нигде не нашли.

Владимир Фромер ОБЕД НА ДВОИХ

Памяти Анатолия Якобсона

Весной 1978 года мы часто встречались в иерусалимском кабаке. Так Толя называл забегаловку, обнаруженную им напротив рынка Махане Иегуда, — узкое, как гроб, помещение, в котором рядом с дурно пахнущим прилавком с трудом была втиснута скамья. На ней, прижавшись друг к другу, как пингвины на айсберге, восседали колоритные алкаши. Здесь собирались парии и пили баснословно дешевый арак.

«Нафтали!» — приветствовала Толю эта братия, подняв стаканы. Он втискивался сам, втискивал меня, и минут пять беседовал с ними на своем ужасном иврите с такой непринужденностью, словно находился на собрании Пен-клуба, членом которого, кстати, состоял. Потом алкаши вновь погружались в свою нирвану, и уже ничто не мешало нашему общению.

Под арак мы заговорили о еврейской истории. Я утверждал, что с возникновением Израиля еврейская диаспора утратила смысл существования. Толя не соглашался. Но ему не хотелось спорить. Круговерть человеческого бытия уже мало занимала его. Чувствовалась в нем в те дни особого рода просветленность, появляющаяся иногда у людей незаурядных на пределе жизни, когда душа, уже знающая о предстоящей метаморфозе, перестает воспринимать скверну и суету мира, хоть тело все еще погружено в них. Странная тень отрешенности иногда появлялась на его лице.

— Ты возводишь государство в какой-то абсолют, — сказал он неохотно. — А государство это всего лишь примитивный инструмент, защищающий интересы этнических и социальных групп. Мерка человеческая — это духовные достижения, от государства не зависящие.

Толя оживился. Заговорил громко, возбуждено, со страстью. Приглушенная болезнью, она давно уже не проявлялась c такой яркостью. Он прочитал мне целую лекцию тогда. И я осторожно извлекаю сохранившиеся крупицы из недр забывчивой памяти:

«Не верю я в загробное бытие. Мне бы мимо Господа как-нибудь сторонкой пройти. Я Его не знаю, не ведаю — и Ему бы, благодетелю, про меня забыть: не казнить, не жаловать. Он сам по себе, а я сам по себе. Так бы всего душевнее.

Религия — дело другое. В каждой монотеистической религии есть свои духовные глубины. Каждая содержит нравственный кодекс, — основу конкретной культуры. Не исключено, что все великие религии имеют единый духовный источник.

Ни одна из них, а иудаизм в особенности, не придает государству самодовлеющего значения. Мы привыкли представлять историю еврейской диаспоры, как сплошную цепь погромов и унижений. А ведь систематические гонения на евреев начались лишь с крестовых походов и достигли апогея в 14-ом веке, на исходе великой чумы. Причины ее юдофобы приписывали евреям, которые якобы по наущению сатаны отравляли колодцы, дабы извести под корень богоугодное христианское население.

До этого самая значительная еврейская диаспора, укоренившаяся на Иберийском полуострове, пережила „золотой век“, растянувшийся на четыре столетия. Мавры, арабизированные кочевники Северной Африки, владыки пустынь, покорившие в начале седьмого века почти весь полуостров, — от скалистого юга до дикого севера, — создали государство, в котором все жители пользовались равными правами, вне зависимости от происхождения и веры. Это была империя просвещенных владык, покровительствовавших математикам, архитекторам и поэтам.

Отвага этих рыцарей ислама сравнима лишь с их благородством. Иберийский полуостров стал для мусульманских завоевателей „землей обетованной“, дарованной им Аллахом за ревностное служение. И они постарались ее украсить всем, чем только могли. Либеральные правители издавали справедливые и мудрые законы, и под их сенью евреям дышалось легко. Они считали эту землю если не родиной, то благословенным убежищем, и относились к ней с присущей древним расам снисходительной и глубокой привязанностью. То было время расцвета еврейской духовности. Никогда потом религиозная мысль не достигала таких глубин, а поэзия такой утонченности. Тогда же были заложены основы каббалы. Казалось еще немного, и евреям удастся преодолеть незримую грань, отделяющую нас от тайн мироздания…

Но созданная маврами империя, оказалась всего лишь экзотическим миражем, растением, украсившем каменистую сухую почву, но так и не сумевшем в ней укорениться. Отсеченные от северных соседей преградами веры и обычаев, отрезанные от своих сородичей морями и пустынями, испанские мавры были обречены на одинокое стояние. И целых восемь столетий продержались они. До тех пор пока, наконец, упорное мужество готов не сломило их доблести.

Христианский ветер смел этот авангард ислама с полуострова. Народ, насчитывавший восемь веков истории рассеялся без следа, ушел, как влага в раскаленный песок пустыни. Кочевые племена Северной Африки приняли изгнанников, и они растворились в них, опростившись, и утратив черты присущие единому народу.

С концом владычества мавров завершился и золотой век евреев в Иберии. Агасферу, отвыкшему за века покоя от скитальческой жизни, вновь понадобилась его котомка…»