Криста Вольф - Образы детства

• Название: Образы детства
• Автор: Криста Вольф
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989

Криста Вольф - одна из талантливейших писателей ГДР. В своем автобиографическом романе "Образы детства", в котором перед читателем раскрываются разные временные слои прошлого и настоящего, она показывает, как человек, воспитанный нацистской действительностью, становится убежденным гуманистом и строителем новой жизни.

Напечатано в журнале «Знамя» № 6, 7, 8 за 1989 г.

---

Ты цепляешься за маловажное словечко «вызывать», и на ум тебе почему-то приходит компьютер и «вызов данных» - ох и быстро же они доставляются оператору! Впрочем, тебя доставили тоже быстро: девять часов полета, причем освещение совершенно не меняется, на запад, в другой часовой пояс, где yтpo настает шестью часами раньше, на широту Мадрида да еще в систему координат, в точке пересечении которых наверняка пришпилена долларовая купюра с мелко, но разборчиво напечатанной сентенцией: In God we trust[75].

Кончилась страница. Американская бумага для пишущих машинок форматом короче привычного европейского стандарта «DIN А-4», вмещает строчки на две, на три меньше. Разумеется, это пустяки, мистер Рэндом. Просто поневоле осознаешь: вовсе не господь бог самолично распорядился назначить машинописной странице формат 210x297 мм. Или воде точку замерзания в ноль градусов. Впервые ты отдаешь себе отчет, сколько амбиций заключено в маленьком слове «DIN», которое многие расшифровывают так: Das ist Norm — Это стандарт. И все же: человеку, выросшему в регионе, где принята шкала Цельсия, явно потребуются долгие годы, прежде чем он перестанет воспринимать шкалу Фаренгейта как претенциозную аномалию. (Выпадение из привычных рамок. Глава за рамками.)

Надо вам сказать, мистер Рэндом: Америка, чем бы она ни была, вынуждает гостя изрядную долю того внимания, которое он собирался уделить работе, отдать будничным делам, хлопотам, покупкам, самому примитивному общению. Америка утомляет, мистер Рэндом.

А гипнозом занимались на Неллиной конфирмации. Она отнюдь не считала свою конфирмацию такой уж естественной. Ведь вот ее подружка Хелла, именовавшая себя «просто верующей», не конфирмовалась. Однако до язычества от этого еще весьма и весьма далеко — Юлия, между прочим, тоже так говорит. Зато чистейшее лицемерие — отроду не ходить в церковь, но конфирмоваться. Либо — либо, думает она. Отец ее вообще не видит здесь криминала, а мама, зная Неллино упрямство в вопросах убеждений и побаиваясь его, уклончиво ссылается на «усишкину» бабулю: она, мол, не переживет, если Нелли откажется от конфирмации. Да, в церковь она, правда, не ходит, но верит в бога я все такое прочее. Так что будь добра, сделай нам одолжение.

В бога верит и Нелли. Но говорить, что торчать каждую среду с восьми до девяти утра в общинном доме на занятиях конфирмантов для нее пара пустяков, было бы самым настоящим враньем. После третьего урока у пастора Грунау она еще упорнее твердит, что не хочет конфирмоваться.

Что стряслось?

Ничего. Не скажешь ведь, что сложенные на животе руки пастора Грунау вызывают у нее отвращение. Она понимает: священниковы руки не аргумент. Или вот еще: во время молитвы надо опускать голову. А пастор Грунау с поднятой головой проверяет, опущены ли головы подопечных. Впрочем, спустя некоторое время он перестает с негодованием выкликать ее имя. Бог, в представлении Нелли, не желает знаков подхалимажа. Пастор не видит, что Нелли, вместо того чтобы по всем правилам молитвенно сложить руки, кладет их рядышком на спинку переднего стула.

По мнению Шарлотты Йордан, поступать, как все, нисколько не в ущерб собственному достоинству. От этого еще никто не умирал.

Конечно, никто не умрет от того, что затвердит на память десять заповедей. Возлюби Господа Бога твоего и трепещи перед Ним... Голос у пастора Грунау масленый, но посреди благочестивого текста в нем вдруг могут послышаться угрожающие нотки. Верую, что Бог создал меня вместе со всеми тварями земными...—на протяжении этой фразы голос священника успевает выразить целую гамму чувств: кротость, затем удивление, разочарование, угрозу и праведный гнев, — а сам он тем временем добирается до скамеек учеников народной школы и шлепает своим катехизисом по пальцам Лизелотты Борнов, которая украдкой чистит ногти. Нелли просто не в силах выслушивать его объяснения насчет того, что прелюбодействовать нельзя и почему нельзя.

Кстати, вполне вероятно, она относилась к нему некорректно, unfair. Fair! Коль скоро это сигнал, предупреждающий, что в текст закрадываются неподходящие слова,— как тогда быть? Ужесточить надзор или оставить все как есть? Подождать, пока ты вернешься туда, где у слова «fair» нет точного эквивалента, где оно может, правда, означать нечто вроде «справедливый, честный, порядочный» (thank уou, Mr. Random![76]), но отнюдь не «красивый, белокурый, светлокожий»[77]? Иными словами, туда, где можно сосредоточиться на работе, не отвлекаясь на удивление по поводу языка, который ничтоже сумняшеся объявляет справедливыми, честными, порядочными лишь белокурых да светлокожих своих носителей, И красивыми тоже.

Irritation. Ирритация[78]. Единственное слово, не входившее в твой лексикон, беспрепятственно минует контрольные инстанции. Фильтры, которые в первые дни неукоснительно задерживали необычное, чтобы критически его проанализировать, стали более проницаемыми. Куда это может завести?

А чего ты ждала? Что океан, который пришлось пересечь, никак на тебя не повлияет? Что столь резкая «передислокация» не помешает тебе миновать часовые пояса, временные зоны, почти уже привычные? Что она не станет препоной на том пути вспять, который измеряется не в милях, не в километрах, но все же в конечном счете только европейским масштабом?

Точно установлено: электрическое раздражение участка между затылочной, височной и теменной долей мозга воскрешает эпизоды детства, и они, сопровождаемые зрительными и слуховыми галлюцинациями, раскручиваются тогда как кинофильм, в правильной временной последовательности. Обонятельные галлюцинации встречаются как будто бы реже. Однако у Нелли запах ландышей неизменно вызывает в памяти образ накрахмаленного и аккуратно сложенного белого платочка на черном сборнике псалмов. И звуки органа. И длинный проход между скамьями в церкви девы Марин, заканчивающийся у алтаря. И сбивчивые, через силу, шаги по каменному полу (Идти! а не топать! — шепчет пастор Грунау).

В церкви девы Марии вы, кстати, не побывали. Дважды, вечером десятого и утром одиннадцатого июля семьдесят первого года, вы пытались проникнуть туда через восточный притвор, возле которого воскресным апрельским дном 19-13 года собрались конфирмующиеся, в том числе и Нелли. Но в субботу дверь была заперта, а утром в воскресенье толпа верующих— их так много, что они не умещаются внутри и занимают весь двор — не дает войти праздным зрителям, которым всего-то навсего хочется освежить воспоминание. Из церкви доносилось пение, и люди у притвора, стоя к вам спиной, тонко и несмело подхватывали мелодию. B Филадельфии, в негритянской методистской церкви, вся община обернулась к вам, трем белым, когда священник с кафедры назвал ваши имена и страну, откуда вы родом, и попросил тех. кто сидит поблизости, приветствовать вас. Они протягивали вам руки и улыбались, и тихонько произнесенное «So glad to see you!»[79] внезапно обрело смысл.)

Прихожане, плечом к плечу сидевшие на скамьях церкви девы Марии, все как один, словно их за веревочку дернули, обернулись назад, когда процессия конфирмантов шла по проходу к алой дорожке, разостланной на ступенях алтаря, где они очень скоро по двое преклонят кoлe-ни, точь-в-точь как тренировались еще накануне, «Как мне принять тебя, как встретить» — играет орган, поют прихожане, У девочек-конфирманток все мысли о том, чтобы преклонить колени и не оборвать подвязку, чтобы не подавиться сухой облаткой и кислым вином. От вас можно ожидать чего угодно, сказал им пастор Грунау. Ради бога, хоть на глазах у людей ведите себя по - человечески.

И вот ведь —чисто агнцы божий; и ходят, и поют, и отвечают, как надо, поодиночке и хором: Да. верую: не споткнувшись, приближаются к алтарю, преклоняют колени, не давятся ни телом, ни кровью господней, позволяют пастору Грунау в благословении коснуться белой рукою их темени, поднимаются и благочестиво шествуют вокруг алтаря. Но едва полотно с изображением страстей Искупителя, обернувшись к ним изнанкой, укрывает их от глаз священника и паствы,— за алтарем они вдруг вскидывают вверх руки, корчаться от беззвучного хохота, строят друг другу жуткие рожи (и все это на ходу!) и через десять — двенадцать секунд чинно-благородно, потупив невинные очи, появляются с другой стороны алтаря.

Тогда еще была надежда, замечает Ленка.

В ресторане на Рыночной площади города Г., где вечерами сидят, дымя папиросами и потягивая пиво, почти одни только местные жители — в большинстве молодые парни, родившиеся уже в этом городе; не сводя с Ленки глаз, они предложили подвинуться и усадить ее за стойку,— так вот за столиком у окна, где вы в конце концов отыскали свободные моста и подкрепились сандвичами с мясным салатом и ветчиной, возникла дискуссия насчет несовершенства памяти. Шалости за алтарем тебе запомнились, однако же Сталинград, хотя после него минуло тогда не более двух месяцев, отпечатался неглубоко. («Миф Сталинграда!» — писал «Генераль-анцайгерг» 4 февраля, а немногим позже: «Самоотверженный путь 6-й армии— священный завет для всех нас!») Неллина память сохранила, что фройляйн Шредер, учительница рукоделия, влетела в гомонящий, расшалившийся класс и напустилась на них: как, мол, вам не стыдно! Наши германские солдаты гибнут под Сталинградом, а вы тут знай хохочете да поете.