Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

• Название: Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
• Автор: Лев Аннинский
• Издательство: ПрозаиК
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91631-015-3, 978-5-91631-016-0

Двухтомник известного критика и литературоведа Льва Аннинского содержит творческие биографии российских поэтов XX века, сумевших в своем творчестве наиболее полно и ярко выразить время и чьи судьбы неразрывно переплелись с историей страны. Книги могут быть использованы как пособие по литературе, но задача, которую ставит перед собой автор, значительно серьезнее: исследовать социальные и психологические ситуации, обусловившие взлет поэзии в Красный век.

В первый том вошли литературные очерки, героями которых стали А.Блок, Н.Клюев, В.Хлебников, Н.Гумилев, И.Северянин, Вл. Ходассвич, О.Мандельштам, Б.Пастернак, ААхматова, М.Цветаева, В.Маяковский, С.Есенин, Э.Багрицкий, Н.Тихонов, П.Антокольский, И.Сельвинский, А.Прокофьев, М.Исаковский, А.Баркова, В.Луговской, А.Сурков, М.Светлов, Н.Заболоцкий, Л.Мартынов.

Во второй том вошли литературные очерки, героями которых стали Д.Кедрин, Б.Корнилов, П.Васильев, Я.Смеляков, А.Тарковский, А.Твардовский, О.Берггольц, В.Тушнова, А.Яшин, К.Симонов, М.Алигер, В.Боков, П.Коган, М.Кульчицкий, Н.Майоров, М.Луконин, Б.Слуцкий, Д.Самойлов, С.Орлов, Н.Тряпкин, А.Межиров, Б.Чичибабин, Б.Окуджава, Н.Коржавин.

---

Через несколько дней жена стала вдовой: поэт Михаил Луконин умер от разрыва сердца.

БОРИС СЛУЦКИЙ: «Я РОДИЛСЯ В ЖЕЛЕЗНОМ ОБЩЕСТВЕ…»

Он родился в семье тихого еврея, работавшего по торговой части в тихом городке Славянске, что приютился на месте забытой крепости, построенной когда-то на берегу тихой речки Тор, что между Харьковом и Юзовкой.

Родился в разгар Гражданской войны.

А вырос — бастардом, отпрыском не времени, а вечности. Пенатов не чтил. О хронологии не заботился. Хотя числа иногда обыгрывал, но скорее пифагорейски, чем биографически, нарочно путая лета и века: «В девятнадцатом я родился, но не веке — просто году». Жил — взрывными мгновеньями здравого смысла и постоянным чувством мирового безумия. И уж точно не этапами биографии. Не ставил дат под стихами. Из-за этого творческий путь и душевное развитие провинциального школяра, в 1937 году рванувшего в Москву и поступившего в Юридический институт, в 1941-м «поступившего в войну», а в 1943-м в партию, временами кажется нерасчлененным целым. Как-то вдруг и сразу возникает из пены Первой Оттепели цельная, железная, литая фигура «ребе-комиссара», и поражает читателей биография, состоящая не столько из фактов, сколько из легенд. Вернее, из легенд, которые непрерывно удостоверяются как факты, но от этого еще больше мифологизируются.

Есть, например, легенда, что с началом войны Слуцкий (уже признанный вождем поэтической братии в предвоенном студенчестве), прекращает писать стихи (потому что «занят» войной), потом, комиссованный в 1945 году по ранению, залегает на диван и лежит так до 1948-го, после чего стихи «сталкивают» его с дивана, и он начинает борьбу за свое место в поэзии, каковое после десятилетней драки и завоевывает книгой «Память» (противозаконной кометой влетевшей в тогдашнюю советскую лирику).

Такое жизнеописание, между прочим, предложено читателям самим Слуцким.

Соответственно, в Собрании сочинений стихи печатаются без дат, а ранние — написанные до первой книжки — идут «нерасчлененной массой».

При дотошном исследовании выясняется, что и в войну кое-что писалось, и после войны не только на диване лежалось, и до войны было написано такое, что стоит выделить из «нерасчлененной массы» — недаром же имя Слуцкого, еще неведомое в печати, гудело тогда на поэтических вечерах и семинарах.

Естественно, первые из ранних его опытов рождены не из опыта, а из «пересказов», конкретно — из газет конца 30-х годов[90]. «Генерал Миаха, наблюдающий переход испанскими войсками французской границы»» — поди вспомни теперь, кто таков и чего наблюдает. Но — обертона! «Так в клуб — смотреть — приходят шулера, когда за стол их больше не пускают». Ну, как же без шулеров! Ложные свидетели пластаются между честными, реальность отбивается от миражей. «Им давят грудь их орденские книжки, где ваша подпись, генерал, стоит». Магия документа, удостоверяющего правду. Иначе — ложь.

Огонь сорок первого года сметает эту изначальную юриспруденцию. Вокруг Можайска — ни избы…

Идем. Вдали горят деревни:
враги нам освещают путь.

В прямом рассказе о войне Слуцкий верен мотивам своего поколения, но все сдвигает к крайней жесткости. Готовность к смерти не полыхает огнем, но похожа на холодный приговор и даже притворяется элементарностью: «скромное решение, что стоит умереть».

И ненависть к немцам — по справедливости! Око за око! Они у нас больше награбили, доберемся до их Франкфурта, хоть на Майне, хоть на Одере — поквитаемся. Даже у Суркова нет такой ярости, как у этого замполита с его балансом потерь.

Сквозь эту слепящую ярость — прозрения. «Над сорока мильонами могил восходит солнце…» До этих сорока миллионов официальная статистика дозревала еще две эпохи! А он даже число назвал.

И точно так же в раннем «нерасчлененном массиве» проглядывают поразительно рано увиденные фигуры уже послевоенного времени. Первые амнистированные. «Глаз не свожу я с этого лица — а может, нету в мире виноватых? И старый ватник — это просто ватник. Одежа, а не форма подлеца». Правда выясняется вопреки приговору суда. Это угадано — задолго до вала реабилитаций, до которых долго дозревала страна.

Поразительно предвидение опустошенной старости ветеранов: «Ордена теперь никто не носит, планки носят только дураки. И они, наверно, скоро бросят, сберегая пиджаки».

Молодой юрист словно наделен ясновидением.

И еще наделен — несдвигаемостью принципов. По неотменяемым точкам выстраивается мироощущение «мальчика Державы», воспитанного Советской властью, возросшего «в кружках харьковского Дворца пионеров — лучшего и знаменитого в стране… где можно было встретить и дочь военного комиссара, и профессорского сына, и отпрыска люмпен-пролетария, какого-нибудь загульного пьяницы»[91]. Опорные символы, с юности нащупанные в этом демократическом котле, переходят в стихи: красное знамя, залп «Авроры», подлость Черчилля и даже — «краткий курс — учебник революции». От этих опор душа, раз присягнувшая, не сможет отказаться ни при каких поветриях, включая оттепельные.

Откуда такая изначальная вера? Впору не поверить: из книг. Учитель в школе предлагает ученикам на отдельном листочке выписать все известные революции. Все помят две: Октябрьскую и Февральскую. Некоторые — три: еще 1905 год. Один наскреб четыре — еще Великую Французскую.

«Я написал сорок восемь революций».

Бредил Робеспьером. Довел умозрение, свойственное первому собственно советскому поколению, до чистоты лабораторного опыта. И объяснил свой случай не без рисовки: «У меня была такая память — память отличника средней школы». Среднесоветский стандарт, доведенный до уникальной последовательности?

Уникальность случая в том, что рисовка тут — не уникальностью памяти, а отсутствием уникальности: предвидена, предчувствована драма всей будущей жизни Слуцкого: самоутверждение индивида, желающего отвечать за себя, и одновременно психология «винтика», саморастворение человека в очереди, желание стоять, «как все».

Будущие драмы впечатаны в душу с юности. Заложено на всю жизнь. Человек разумный ищет логики и достоверности, он натыкается на проблемы, которые мог бы и обойти. Тем более, что искренне верит в официально объявленный интернационализм. «Межи меж нациями — все напрасные, у каждой республики свой флаг. У всех единое знамя красное…» Однако миновать некоторые подводные камни не удается. «Уважают везде Авраама — прародителя и мудреца. Обижают повсюду Абрама как вредителя и подлеца». Это — раннее, написанное до всякого государственно насаждаемого антисемитизма. Запредельным чутьем и завораживающим бесстрашием из первоначальной житейской «нерасчлененной массы» вытягиваются будущие оглушающие строки: «Евреи хлеба не сеют. Евреи в ларьках торгуют. Евреи раньше лысеют. Евреи больше воруют…»

Проще всего увидеть в этом личную уязвленность. Но это абсолютно не так. Своего еврейского прошлого Слуцкий знать не хочет. «Корней я сроду не пустил». О родительском доме в ранних стихах ни слова. В поздних — чуть-чуть. Однажды вспомнил: как неурочные гудки в день похорон Ленина разбудили родителей. Интересно: Ленину четырех лет от роду отсалютовал, а родителям — постольку-постольку. И лейтмотивом позднейших воспоминаний о доме — не дом, а уход из дома, уход в город, в мир (отец, напротив, считает, что мир это тоже дом). И дом добрый, и родители любящие (от отца — жесткость принципов и чувство долга, от матери — чуткость, доброта, красота, пианино в доме…). Родители дожили до старости, сын после демобилизации не только получал от них ежемесячные дотации к своей инвалидской пенсии, но периодически ездил в Харьков подкормиться… Ни слова об этом в стихах[92]. Впрочем, и никакой явной оппозиции (как у Багрицкого, например, страстно отчищавшегося от своего еврейства, или у Алигер, спорившей со своими родителями) — родители Слуцкого «попросту не интересуют».

Но сквозь этот неинтерес — обжигающая память о бабушке: «О честность, честность без предела! О ней, наверное, хотела авторитетно прокричать пред тем, как в печь ее стащили, моя слепая бабка Циля, детей четырнадцати мать». И этот мотив — через всю лирику: «Как убивали мою бабку? Мою бабку убивали итак. Утром к зданию горбанка подошел танк…»

Это потрясающее стихотворение принято относить к «еврейской теме». Так, но «еврейская тема», как и любая другая, — часть глобальной драмы, в которой человек обязан найти своё место. Место Слуцкого: комиссар в ходе революционной атаки.

Прозвище в дружеских кругах: «Ребе-комиссар». Весёлый Самойлов шутит, что Слуцкий на любой свадьбе чувствует себя женихом, а на любых похоронах — покойником.

Покойником? Но не только на похоронах, но и на улице, где бодрые каратели убивают беззащитных старух. Не только бойцом он чувствует себя, но и жертвой. Не только дознавателем, но и ответчиком. За всё.