Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

• Название: Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
• Автор: Лев Аннинский
• Издательство: ПрозаиК
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91631-015-3, 978-5-91631-016-0

Двухтомник известного критика и литературоведа Льва Аннинского содержит творческие биографии российских поэтов XX века, сумевших в своем творчестве наиболее полно и ярко выразить время и чьи судьбы неразрывно переплелись с историей страны. Книги могут быть использованы как пособие по литературе, но задача, которую ставит перед собой автор, значительно серьезнее: исследовать социальные и психологические ситуации, обусловившие взлет поэзии в Красный век.

В первый том вошли литературные очерки, героями которых стали А.Блок, Н.Клюев, В.Хлебников, Н.Гумилев, И.Северянин, Вл. Ходассвич, О.Мандельштам, Б.Пастернак, ААхматова, М.Цветаева, В.Маяковский, С.Есенин, Э.Багрицкий, Н.Тихонов, П.Антокольский, И.Сельвинский, А.Прокофьев, М.Исаковский, А.Баркова, В.Луговской, А.Сурков, М.Светлов, Н.Заболоцкий, Л.Мартынов.

Во второй том вошли литературные очерки, героями которых стали Д.Кедрин, Б.Корнилов, П.Васильев, Я.Смеляков, А.Тарковский, А.Твардовский, О.Берггольц, В.Тушнова, А.Яшин, К.Симонов, М.Алигер, В.Боков, П.Коган, М.Кульчицкий, Н.Майоров, М.Луконин, Б.Слуцкий, Д.Самойлов, С.Орлов, Н.Тряпкин, А.Межиров, Б.Чичибабин, Б.Окуджава, Н.Коржавин.

---

Первоосновы бытия обнажаются. Из-под ясной чёткости выступает «отяжелевший вечный смысл». Названия ему нет.

Душа просится обратно к истокам. Птицы пусть летят вспять. Воды катятся вспять. Человечество пятится к нулевой точке. Рем и Ромул ищут сосцы волчицы. Но с нулевой точки всё опять пойдёт по тому же роковому пути.

«Пойдут, плутая в диких травах, отъяты от сосцов обильных, поняв, что единеньем слабых побьют разъединенье сильных…»

Точное определение недостижимых целей!

«…Над ними будет крик гусиный, пред ними будет край безлесный, а впереди их — путь пустынный, но на устах язык вселенский…»

Это — одно из сильнейших стихотворений в лирике Самойлова: по тому, как в точные приметы одевается то, что не удерживается в приметах, по тому, как именуется то, чему нет имени.

Вопрос: «Зачем?», над которым, умирая, мучился простяга Цыганов, у одержимого поисками смысла Самойлова пронизывает всю его жизнь. Вопрос — из «последних», а по-русски — из «проклятых», и по-русски же — из «блаженных». Или «блажных».

«Зачем я существую?»

Поэтический ответ:

«Я стал самим собой, не зная, зачем я стал собой».

Факт поэтического ответа содержит в себе новый вопрос:

Но зачем этот сад накануне зимы,
Этот город туманный зачем?
И зачем же тогда в этом городе мы,
Сочинители странных поэм?

Зимний сад и туманный город навевают мысль о мастерстве ремесленников-ганзейцев. Невозможно понять, зачем искусство и поэзия, но можно почувствовать, как обтачивание кувшинов, мечей или слов помогает душе держаться в тумане опустевшего мирозданья.

Самойловские шедевры пронизаны двойственным чувством профессионального мастерства и счастливого неведения о смысле его.

Люблю обычные слова,
Как неизведанные страны.
Они понятны лишь сперва,
Потом значенья их туманны.
Их протирают, как стекло,
И в этом наше ремесло.

Поэзия — последний, «третий перевал». Дальше — бездна. Неведение, неотличимое от всеведения. Точка.

«Цель вселенной — точка. И эта точка — Бог».

Отпрыск атеистического поколения окончательно познаёт Бога в миг исчезновения всего, что не Бог. А если и Бог — исчезающая точка? Тогда и терять нечего. Поражавший когда-то сверстников неуёмной смешливостью поэт, осознав роковой круг, возвращает себе самоощущение: он «счастлив по природе». Можно сказать, что это псевдоним мужества. Но лучше — словами самого поэта:

Как забывается дурное!
А память о счастливом дне,
Как излученье роковое,
Накапливается во мне.

Накапливается, как стронций
В крови. И жжёт меня дотла —
Лицо, улыбка, листья, солнце.
О горе! Я не помню зла!

Вот и всё. Свободный стих завершает поиск опоры. Сила — это сила слова, речи, мысли. Русская речь — единственное неутрачиваемое достояние.

«Нет ничего дороже, чем фраза, так облегающая мысль, как будто это одно и то же».

Нет ничего. Вот и всё, что есть.

Вот и всё. Смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса…

Голос Самойлова, расслышанный впервые в конце 50-х, звучит ещё три десятилетия, уже не сенсационно и протестно, а как-то отрешённо. Сколько пронзительности в этом кажущемся отрешении! Вроде бы ни слова о стране, а всё о звездах, о камнях, о потерянных смыслах. Но страна — в каждой строчке.

«России нужны слова о России».

Потому так напряжённо и вслушивается Россия в долетающие из эстонского городка Пярну философемы отъехавшего туда русского поэта. Ибо это — о ней, о Державе, похоронившей поколение исповедников несостоявшейся счастливой утопии и состоявшейся горькой судьбы.

Мне выпало счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь прикасаться к победам.
Мне выпало горе родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.

Мне выпало все. И при этом я выпал,
Как пьяный из фуры, в походе великом.
Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.

Бог послал Давиду Самойлову счастливую смерть: он умер мгновенно, на вечере памяти Бориса Пастернака.

Это случилось в 1990 году, 23 февраля. В день Советской Армии.

Как и Слуцкого, армия его не отдала.

СЕРГЕЙ ОРЛОВ: «ЕГО ЗАРЫЛИ В ШАР ЗЕМНОЙ…»

Даже если бы одну только эту строчку оставил нам Сергей Орлов, его имя надо было бы вписать в историю лирики. Более простодушного, ясного, пронзительного и потому потрясающего выражения той «земшарности», что опьянила первое поколение советских детей, приготовившихся жить в обновлённом мироздании, не вообразить. У Орлова оно и не воображено — оно выдохнуто. Так естественно, что принимаешь и идущую следом «расшифровку» — простецкий рассказ, сквозь который едва можно разглядеть судьбу:

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград…

Тёркинская задушевность. Но без тёркинской задиристости. Кажется, всё просто. И подперто с двух сторон, точнее, пронзено символами времени. С одной стороны это Планета, с другой — Мавзолей. Только дети железной эпохи, возмечтавшие о всемирном счастье, могли так соединить то и это, и только Орлов соединил всё с такой подкупающей задушевностью:

Ему как мавзолей земля —
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков…

Задушевная простота — основная, базисная черта его характера. В какой-то мере она — отклик на место его рождения: это — Мегра — «в стороне от всех больших дорог, от железной за сто километров, маленький зелёный городок». Ближайший центр культуры — райцентр — «деревянный, льняной…» Грибные дождики, сельские радости, огородные чудеса. Бумажный змей в облаках, палисадники. Белозерье…

Не потерял бы отца в трёхлетнем возрасте, мог бы сказать о себе, как многие стихотворцы, мобилизованные новой властью: мы — дети сельских учителей.

Отец умер в 1924 году. Год запомнился, потому что мать раскрыла букварь, показала портрет: «Это Ленин… Ленин умер».

«Он глазами отыскал меня… маленького рыжего мальчишку…»

Потом появился отчим, активист-партиец, повёз семью в Сибирь внедрять колхозный строй. Новосибирские «небоскрёбы» на какое-то время заслонили Мегру с её огородами. А вернулся — и нет Мегры: Советская власть залила это место водами Беломорско-Балтийского канала имени товарища Сталина. Исчезло и зданьице школы, где учительская семья имела когда-то жилье и где будущий поэт Сергей Орлов впервые сидел за партой на уроках, которые вела его мать.

Сибирская социалистическая новь пробудила интерес к литературе, но когда муза обрела голос, — с уст её слетел не гимн индустриальным новостройкам и железным коням путей сообщения, а гимн той тыкве, что была посеяна в огородах раннего детства. Тыква и взошла в стихе, да устроилась в нём так трогательно, так счастливо махнула хвостиком на солнышке, что её заметил и похвалил в газете «Правда» сам Корней Чуковский, подводивший итоги Всесоюзного поэтического Конкурса школьников.

Тогда-то победитель конкурса, ставший студентом Петрозаводского университета, почувствовал «твёрдое желание писать стихи и печататься».

Учеба оборвалась, началась война. Военком предложил выбор: авиация или танки? Двадцатилетний новобранец, ещё в Сибири заразившийся авиамоделированием, должен был бы выбрать самолеты. Но выбрал танки.

Может, почувствовал свою грядущую тему — диалог живой плоти и мёртвой брони? Нет, не железную защиту, а именно опасность брони, бессилие брони… Великая поэзия живёт противоречиями, надо только дожить до их осознания. Дожить физически.

Пока что величия — никакого. В стихах — скирды осенние, рожь на полях, родные леса, журавли в небе… Это пишется уже в 1941 году, причём в стихах что-то всё-таки сказано: «вокруг идут тяжелые бои». И что-то не сказано, словно в оберёг: «Когда-нибудь я расскажу об этом…» Кому? Людям будущего: «…и чтоб дошёл по всем путям-дорогам к далёким дням вот этот мой блокнот…» Что же в блокноте? Всего-то осталось — добежать до немецких окопов, а там — взрыв, кровавый след по поблекшей траве… «И в опавшей листве золотой надо мною в тяжёлом безлюдье прорастёт березняк молодой через рёбра в распавшейся груди…» Золото листвы — тоже в оберёг: поэзия и война приглядываются друг к другу, вслушиваются в кукушкин счёт…