Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

• Название: Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
• Автор: Лев Аннинский
• Издательство: ПрозаиК
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91631-015-3, 978-5-91631-016-0

Двухтомник известного критика и литературоведа Льва Аннинского содержит творческие биографии российских поэтов XX века, сумевших в своем творчестве наиболее полно и ярко выразить время и чьи судьбы неразрывно переплелись с историей страны. Книги могут быть использованы как пособие по литературе, но задача, которую ставит перед собой автор, значительно серьезнее: исследовать социальные и психологические ситуации, обусловившие взлет поэзии в Красный век.

В первый том вошли литературные очерки, героями которых стали А.Блок, Н.Клюев, В.Хлебников, Н.Гумилев, И.Северянин, Вл. Ходассвич, О.Мандельштам, Б.Пастернак, ААхматова, М.Цветаева, В.Маяковский, С.Есенин, Э.Багрицкий, Н.Тихонов, П.Антокольский, И.Сельвинский, А.Прокофьев, М.Исаковский, А.Баркова, В.Луговской, А.Сурков, М.Светлов, Н.Заболоцкий, Л.Мартынов.

Во второй том вошли литературные очерки, героями которых стали Д.Кедрин, Б.Корнилов, П.Васильев, Я.Смеляков, А.Тарковский, А.Твардовский, О.Берггольц, В.Тушнова, А.Яшин, К.Симонов, М.Алигер, В.Боков, П.Коган, М.Кульчицкий, Н.Майоров, М.Луконин, Б.Слуцкий, Д.Самойлов, С.Орлов, Н.Тряпкин, А.Межиров, Б.Чичибабин, Б.Окуджава, Н.Коржавин.

---

Но не возбуждающий идеологический нерв прошивает жизнь у Межирова на передовой, — болотный озноб пробивает. Чем ближе «идея», тем зябче. Маршал думает о бое, комиссар о боге, но реален политрук, который составляет отчет. В землянке. Рядом.

Реальность — «воронка, полная дождевой воды». Если пули, то «запутывающиеся в буране». «И такая тоска шалашей продувных, что под пулями год перемаяться легче, чем какой-нибудь месяц в них». Вода пропитывает шинели, вода стоит под снегом на болотах. Вода — лейтмотив. На всю грядущую поэзию. Снег — лейтмотив.

Хочется что-то вспомнить — ничего не вспоминается. Если вспоминается, то ирреальное, запредельное. Например, Петр Великий. Которому сказано: сгинь, не мешай, нам надо продержаться в болоте. Например, татаро-монголы, такие же потусторонние, как мамонты ледникового периода. Едва подумаешь о будущем — сразу что-то первобытное, не различишь, из будущего или из прошлого. Ни того, ни другого — нет. Есть сырые бревна блиндажа и неподступное за тучами небо.

Но когда снарядом над тобой
Разнесет накаты блиндажа,
Ты увидишь купол голубой
И умрешь, тем блеском дорожа…

Что тут истина и что мираж? Смерть — она уже пережита. Всё, что остаётся после этого, — за чертой, за гранью, в вакууме перечеркнутого бытия. Туда хода нет. А если есть, то… дорога далека.

Дорога вообще — важный символ русской поэзии, начиная с Некрасова. Наверняка Межиров знает гуляющие по устам ненапечатанные строки Глазкова: «Я сам себе корежил жизнь, валяя дурака. От моря лжи до поля ржи дорога далека». Последние два слова он и берет на вооружение.

Его первая книжка так и называется: «Дорога далека». Выходит — в 1947 году.

Следующая книжка — три года спустя. Озаглавлена снайперской строкой: «Коммунисты, вперед!» И эта вторая книжка — полный контраст с первой[109].

Ну, ладно, пусть залп «Авроры»¸ кто им не клянётся? Но когда этих залпов чуть не полдюжины (на полтораста страничек), это уж перебор.

Ну, хорошо, «около Кремля товарищ Ленин всю ночь не спит», и товарищ Сталин тоже не спит, «занятый пятилеткой пятой, шестой, седьмой», — это еще можно понять. Но когда к этим товарищам присоединён Мао Цзедун, посещающий мемориальную Ладожскую трассу, потом придвинут «Жданова письменный стол», а потом в целях укрепления дружбы с грузинскими соратниками процитирован Берия, — тут уже не до поэзии.

При желании можно, конечно, поискать в этом параде нотки розыгрыша. Например, в стихах о том, как приятно Пушкину печататься в газете «Правда»: именно там его прочтёт товарищ Сталин. И всё же я не думаю, что Межиров, при всей его склонности к мистификациям, вряд ли на это отважился: в 1950 году это лишком опасно. Увы, это вера. Плюс конкьюнктура. Истинная позиция, искренне совмещённая с ложной.

И то учтём, что первую книжку Межирова редактировал Павел Антокольский, которого гармония поэзии занимала больше, чем героика политики, вторую же редактировал Михаил Луконин, открытый приверженец этой героики, к тому же, причастный к руководству Союза писателей.

Но это всё попутное. А что главное?

Межиров, разумеется, верит в то, что пишет. Однако дикий, фантастический перебор политических символов в его второй книжке — не только вынужденная дань издательской конъюнктуре 1950 года, но, я думаю, ещё и психологическая компенсация — избыточное, перехлестывающее всякую необходимость восполнение пустоты, охватившей новобранца 1941 года за пределами того смертного круга, который очертил ему пристрелянный кювет.

Вышедший из этого смертного круга, «помилованный свинцом» человек должен исполнить приговор судьбы: жить. С этим свинцом, с этим ознобом, с этим снегом на сердце.

Жизнь и смерть дважды меняются местами в его тогдашних стихах. В 1941-м, когда новобранец, не ведая страха, говорит себе: «Я умру». И в 1945-м, когда он говорит себе: «Я остался жить на всякий случай», и впервые испытывает страх, застывающий в леденящем по силе восьмистишии:

После боя в замершем Берлине
В тишине почти что гробовой
Подорвался на пехотной мине
Русский пехотинец-рядовой.

Я припомнил все свои походы,
Все мои мытарства на войне,
И впервые за четыре года
Почему-то стало страшно мне.

«Почему-то»?.. Да потому что смерть, неотделимая от жизни, превращается в жизнь, неотличимую от смерти! Скользящими штрихами это ощущение проходит через десятки книг, изданных Межировым за полвека его поэзии. Вот лейтмотивы: «На груди крестом мне сложат руки»… «Век мой недолог»… «Совсем не мертвецов бояться надо»… «Снится, что умираю»… «Я упал — умереть»… «Выносят гроб с водителем такси»… (это уже в Грузии). «Хоронили меня, хоронили в Чиатурах, в горняцком краю…» (Alterego? Или это сон о себе?)… И ещё — на рубеже войны и мира: «После смерти мы будем жить, будем жить! Вопреки всему!» Но тогда же — с сомнением: «Может быть, в самом деле никогда не умру?..» И уже без сомнения: «Ко второй половине дороги земной не готовился я…» (это к пониманию того, куда «дорога далека»)…

Вечный тайный перегляд реальности с нереальностью. В каком-нибудь «случайном» эпиграфе из философа («Лежишь во гробе, празднуешь субботу»). В шутливой мистификации: «Лежу со свечкой восковой в руке…» В пронзительной мольбе (ко Всевышнему?):

Сшей мне саван из клочьев дыма,
У дороги похорони,
Чтоб всю смерть пролетали мимо
Эшелонов ночных огни.

«Вся смерть» маскируется под «всю жизнь»…

Лейтмотивы межировской лирики сплошь пронизаны чувством зазеркальной ирреальности — и это при поразительной, «голографической» чёткости письма.

Главная декоративная оппозиция, воздвигшаяся на том месте, где леденела синявинская вода и трескался ладожский лёд, — снег. Снег, покрывающий город, снег, разъезженный в грязь. Иногда Межиров печатает эти стихи встык: «Тишайший снегопад» и «Прощание со снегом». Снег вообще проба души. Психологически сюжет разрешается так: даже «в объятьях юга» душа не может оттаять, дышит «сибирской вьюгой». Но ещё существенней этого конкретного диагноза общая клиническая картина: именно тогда, когда наступает умиротворение, и воцаряется чистота, и снежный покров, подобно «коту в пуховых сапогах», окутывает столицу, — фактура домов и дворов вдруг исчезает, а остаются только очертания… Возникает совершенно мистическое ощущение безмолвных контуров на месте жизни. Ложный мир в роли истинного. Истинный — в роли ложного. Это — тайная мелодия межировской лиры.

И такое же чувство сквозной скрытой подмены — в самых громких, празднично-ярких его стихах.

Здесь лейтмотив — аттракцион.

«Стена вертикальная снится, рога мотоцикла кривые». Цирк, спорт, бега. Клоунада, игрушки, иллюзион. «Наш номер ложный? Ну и что ж!» Герой — сын акробатки, по совместительству — завлитчастью. А в глубине души — всё тот же «мотоциклист на цирковой арене у публики случайной на виду».

Разумеется, не надо искать в «Балладе о цирке» биографические подробности из жизни автора: там действует опять-таки двойник, или, как любит говорить Межиров: Alterego.

Татьяна Бек сформулировала это так: «Путь Межирова-поэта причудлив и драматичен, однако музыка этого пути — едина. Межиров — поэт головокружительной и всею жизнью оплаченной игры. Тоталитарной несвободе он противопоставляет не прямую семантику бунта, но несмысловое и высокомерное вольнолюбие ритма, метра, интонации…».

«Тоталитарную несвободу» вряд ли стоит подкладывать поэту, не знавшему такого термина, когда он шел на эту «несвободу» умирать, а вот насчет музыки и причудливости — замечательно верно. Фактура мистифицирована — музыка неподдельна. Музыка сигналит о поддельности фактуры.

Всё обманно в мире «буратин, матрешек и петрушек». Пустота, вакуум в щелях и паузах между блестящими номерами. «Свистящие повороты — всё вхолостую, впустую, зря». Как это связать с ознобом метели? А вот «смуть» и связывает. Как под элегической горизонталью тишайшего снегопада то ли жилье прячется, то ли ледяная хлябь непросыхающего болота, так в «зигзагах и вертикалях» мотогонок таится или гибель, или шанс выжить, но это выживание — ежемгновенная готовность к гибели.

«Быть может, номера у нас и ложные, но всё же мы работаем без лонжи, упал — пропал, костей не соберешь…»

В переводе на конъюнктурный язык это означает: «сказать неправду лучше, чем другие». Лгун? Вовсе нет: правда-то всё равно невыразима. Она — «вовеки непереводима», как непереводима оригинальная поэзия, верная родному языку. Отсюда — лейтмотив ненадежности всего того, что выявляется и говорится: всё это «трын-трава и трали-вали». Мутное стекло, за которым в лучшем случае — «очертания вещей». А если не мутное стекло, то цветные стеклышки. Разъятое бытие. В переводе на лепет родных осин — бормотуха. Поэтому надежнее всего — молчать. «Всё сказанное мной гроша не стоит — в цене лишь то, о чём я умолчал».