Лев Аннинский - Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах

• Название: Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах
• Автор: Лев Аннинский
• Издательство: ПрозаиК
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-91631-015-3, 978-5-91631-016-0

Двухтомник известного критика и литературоведа Льва Аннинского содержит творческие биографии российских поэтов XX века, сумевших в своем творчестве наиболее полно и ярко выразить время и чьи судьбы неразрывно переплелись с историей страны. Книги могут быть использованы как пособие по литературе, но задача, которую ставит перед собой автор, значительно серьезнее: исследовать социальные и психологические ситуации, обусловившие взлет поэзии в Красный век.

В первый том вошли литературные очерки, героями которых стали А.Блок, Н.Клюев, В.Хлебников, Н.Гумилев, И.Северянин, Вл. Ходассвич, О.Мандельштам, Б.Пастернак, ААхматова, М.Цветаева, В.Маяковский, С.Есенин, Э.Багрицкий, Н.Тихонов, П.Антокольский, И.Сельвинский, А.Прокофьев, М.Исаковский, А.Баркова, В.Луговской, А.Сурков, М.Светлов, Н.Заболоцкий, Л.Мартынов.

Во второй том вошли литературные очерки, героями которых стали Д.Кедрин, Б.Корнилов, П.Васильев, Я.Смеляков, А.Тарковский, А.Твардовский, О.Берггольц, В.Тушнова, А.Яшин, К.Симонов, М.Алигер, В.Боков, П.Коган, М.Кульчицкий, Н.Майоров, М.Луконин, Б.Слуцкий, Д.Самойлов, С.Орлов, Н.Тряпкин, А.Межиров, Б.Чичибабин, Б.Окуджава, Н.Коржавин.

---

Так в каком же все-таки соотношении клюевский сирота-нищий находится с той "бабой", которая изображена в "Поддонном псалме"? При всем этом маскараде — каков истинный облик лирического героя?

                             Я… ликом скрытен.

Вот это уже очень близко к истине. И это чуют завсегдатаи салонов, когда уличают Клюева в притворстве, и кличут "Опереточным Лелем". Они правы: он действительно меняет костюмы и маски: таится, хитрит, лукавит. Но они ошибаются в истоке этой потаенности.

Это не агрессия "мужика", пришедшего свести счеты с "господами". Это не апломб "правдолюба", режущего правду-матку. Это не издевка елейного святоши, морочащего дуракам головы.

Это — мучительное состояние человека, который не может найти себе места. Ни в лесном углу. Ни в проклятом городе. Ни вообще в мироздании.

Та кустодиевская "баба", "Русская Венера", которую нарисовал в своем воображении Клюев, вполне подошла бы для жизни в реальной избе. Да избы-то реальной — нет.

Изба в сущности — не жилище, хотя Клюев и хочет уверить в этом себя и нас. Изба — "святилище". Изба — начало и конец "света". Изба — "подобие Вселенной".

Вернее, это центр Вселенной. "В ней шолом — небеса, полати — Млечный путь". И далее по горизонту, то есть "по стенам": "Индийская земля, Египет, Палестина…"

Откуда все это в Олонецкой чащобе?

А откуда в ней — "райских кринов аромат"? (крины — лилии: Клюева надо читать со словарем). Откуда царь Давид? Магдалина, лобызающая ноги Христа? Иона во чреве кита? Саваоф, Ной, Елеон, Синай?

Это — "вечных библий развернутые листы", — объясняет Клюев.

А Гамаюн, Сирин, Еруслан, Горыныч? "Вольга с Мамелфой старой"? А это из старых же книг соловецкого извода. И такой же книжной вязью выведено: "Митрий Солунский, с Миколою Влас святых обряжают в камлот и атлас, креститель Иван с ендовой расписной их поит живой иорданской водой!.." (лезем в словарь: камлот — ткань, ендова — сосуд).

От Иордана — дальше, дальше. Индия во всех подробностях! А это откуда? А из Индикоплова. Из "хроник", коими обложено Евангелие у старых книжников. Это вовсе не та реальная Индия, в которую за три моря хаживал Афанасий Никитин, — это Индия грез и сказаний, царство воображаемой духовной благодати, и именно она, эта "Белая Индия", помещена в "красный угол" клюевской вселенской Избы.

А ведь поэтически — огромный эффект! Сидя на печи в вытегорском углу — пересчитывать "песчинки по Сахарам". Сказка! Сплошная, сквозная, нескончаемая сказка. В сущности — мечта постмодернистов! "Песнопевцу в буквенное брюхо низвергают воды Ганг и Кама".

С приходом Советской власти в этот поток вливаются новые струи. "Как гость в зырянское зимовье приходит пестрый Эрзерум". Раджа на слоне въезжает прямо в "овин". "Египет" цветет "в снежном городишке". "Хвойный Арарат" высится среди родной "гари и копоти". "Ферганский базар" шумит "под сенью карельских погостов”. "О нумидийской знойной славе гремит пурговая труба". Кружатся "вятич в тюрбане" с "поморкой в тунисской чадре". "Серый Парагвай" обнаруживается в этом колхозе. Мелькает "панама бура". Рядом — "тюрбан Магомета". Звенит "чеченская зурна"… Пляшет "Россия в багдадском монисто с бедуинским изломом бровей".

Россия?.. А может, "то, чему названья нет"?

Густая, непродышливая ткань клюевского стиха, конечно, уникальна. Но — не случайна в культурном воздухе начала века. Русская стилизация — одно из главных поветрий, и у Клюева предсказано многое: от Ремизова до некоторых версий раннесоветской орнаментальной прозы. И "логарифмирование" смыслов: там, где у Клюева строка, — Клычков и Орешин вырастили бы по целой поэме; это тоже в духе тогдашней поэзии: так же "логарифмирует" смыслы Хлебников.

Тайна — в том, ЧТО побуждает к такому чернению текста.

Побуждает — угроза со стороны реальности, от которой нужно любыми средствами оградить теплую точку жилья. Поэтому Изба у Клюева шифруется, она становится "непонятной", уходит в сокрыть. Смысл стилизации — само ограждение в таинственность, само замыкание в тайну. Это ДОЛЖНО быть "непонятно":

                   Сучит оборы жаровый пень,
                   И ткет онучи чернавка-тень,
                   Рассвет кудрявич, лихой мигач,
                   В лесной опушке жует калач.

Из чего калач, не разберешь, но — "жует".

                   Чтоб помолиться лику ив,
                   Послушать пташек-клирошанок
                   И, брашен солнечных вкусив,
                   Набрать младенческих  волвянок…

Рецепт таинствен, но — варится.

                   А уж бабы на Заозерье —
                   Крутозады, титьки — как пни,
                   Все Мемелфы, Груни, Лукерьи
                   По веретнам считают дни…

Что сварят эти "бабы"?

Мы уже знаем: "банановую похлебку".

Остается понять: отчего нужда в такой алхимии.

Итак, вот картина мироздания. Изба — малый круг, душегрейная точка. По горизонту — хоровод видений, большой круг, "Белая Индия", фреска.

Суть в том, чем заполняется пространство между малым кругом и большим. Соотношение между Домом и Миром, сама эта "вселенская модель", сама невозможность прожить только Домом — тема, характерная для поэзии Серебряного века, да, пожалуй, и для русской поэзии в целом, а может быть, и для великой поэзии вообще. У Мандельштама — не "фреска", но таинственная европейская "карта". У Пастернака — "двор", заминированный "тысячелетьем". У Маяковского мир — простой, "как мычание", но это непременно весь мир, да и простота окутана "облаком".

Я несколько сдвигаю образы Маяковского с тем, чтобы понять, что именно видит у него Клюев:

                   Простой, как мычание,
                              и облаком в штанах казинетовых
                   Не станет Россия — так вещает Изба…

Изба вещает, предвещает, завещает — покой. У Маяковского мир рушится и возрождается — у Клюева стоит. У Пастернака тысячелетия идут — у Клюева застыли. У Мандельштама карта мира меняется — у Клюева не меняется ничего. Мир "недвижим". Ни намека на роковой ахматовский "бег времени". Ни намека на блоковский ветер. И никакого блоковского метания от надежды к отчаянию и опять к надежде. Склеено намертво:

                   Есть моря черноводнее вара,
                   Липче смол и трескового клея
                   И недвижней стопы Саваофа:
                   От земли, словно искра из горна,
                   Как с болот цвет тресты пуховейной,
                   Возлетает душевное тело,
                   Чтоб низринуться в черные воды —
                   В те моря без теченья и ряби;
                   Бьется тело воздушное в черни,
                   Словно в ивовой верше лососка…

Плен. Замкнутое пространство. По горизонту — миражи; внизу — безвидная мгла, стоячая чернь небытия, и в центре этого замершего зябкого мира, как в пустоте — маленькая теплая точка. Изба.

Чем заполнить пустоту?

Нечем.

Точка и горизонт, остальное — пустынь. Там, где могли бы осмыслиться структуры: государственные, социальные, религиозные — "глухая нетовщина".

"Нет" — державе. Ненавистны царская власть, барская культура, дворянское "вездесущие".

"Нет" — городу. Проклят Вавилон, "где щетина труб с острогами застит росные просторы".

"Нет" — церкви. Ненавистен "казенный бог", "пещь Ваалова" — церковь. "Не считаю себя православным, да и никем не считаю".

Последнее признание — все тому же Блоку: в письме. В анкетах, вступая в большевистскую партию (в 1918 году в Вытегре), Клюев наверное формулирует свои убеждения аккуратнее. В партию его принимают. Пока речь идет о ненависти к казенному богу или, скажем, к генералу Юденичу, наступающему на Петроград, сотрудничество Клюева с советской властью идет вполне сносно. Всероссийски известный поэт клянет "черных белогвардейцев", оплевавших "Красного бога", и "задушевным братским словом" напутствует идущих на фронт бойцов. Однако вытегорские коммунисты интересуются, почему в стихах товарища Клюева так много религиозных символов. Товарищ Клюев объясняется на этот счет столь путано и многословно, что уездная партконференция в 1920 году предлагает ему пересмотреть свое мировоззрение. До клюевского "голгофского христианства" губкому партии, естественно, дела нет, как и до клюевских мыслей насчет того, что "в учении Христа есть общее с идеей коммунизма": губком справедливо подозревает, что все эти сказки "находятся в полном противоречии с материалистической идеологией партии", по каковой причине партия из своих рядов Клюева вскоре и вычищает.