Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0209-5, 978-5-9691-0201-9

Книга Лидии Чуковской об Анне Ахматовой – не воспоминания. Это – дневник, записи для себя, по живому следу событий. В записях отчетливо проступают приметы ахматовского быта, круг ее друзей, черты ее личности, характер ее литературных интересов. Записи ведутся «в страшные годы ежовщины». В тюрьме расстрелян муж Лидии Чуковской, в тюрьме ждет приговора и получает «срок» сын Анны Ахматовой. Как раз в эти годы Ахматова создает свой «Реквием»: записывает на клочках бумаги стихи, дает их Чуковской – запомнить – и мгновенно сжигает. Начинается работа над «Поэмой без героя». А вслед за ежовщиной – война… В качестве «Приложения» печатаются «Ташкентские тетради» Лидии Чуковской – достоверный, подробный дневник о жизни Ахматовой в эвакуации в Ташкенте в 1941–1942 годах.

Книга предназначается широкому кругу читателей.

---

NN была сегодня худа, больна, бледна, измучена. Рано она поднялась. Прочла мне второе стихотворение Вовочке и заплакала[461]. Милая, милая! Сегодня она раздражительна, немилостива. Мы сели читать злополучную книгу, установить порядок стихов. Так как идиотка машинистка под руководством Беньяш переписала стихи не на отдельных страницах и притом в диком беспорядке, то нам все время приходилось резать и клеить. NN делала и то, и другое с неожиданным для меня удовольствием. Ставя даты: издательство требует.

– «Правда, я работаю не как сумасшедшая, а как нормальный человек?» – сказала она.

?

– «Ну, я вообще сумасшедшая: улицу боюсь переходить, писем не могу писать. (Это я с 1915 года)».

В стихотворении «Дальний голос» – «Неправда, у тебя соперниц нет», предложила заменить первое слово: «Сказал мне»[462].

– «А то будут говорить, что я – лесбианка».

– Бог с вами!

– «Уже говорят. Вязальщицы. Вот до чего доводит вязанье».

Когда мы установили цикл «Эпических отрывков», она сказала:

– «Четвертое, конечно: «В том доме было очень страшно жить»[463]».

Сообщила мне, будто в Москве стал издаваться Религиозный журнал (во главе которого, якобы, стоит Вирта как сын священника), а в Молотове – служили утреню. И потому продиктовала мне «Евдокию», «Исповедь», «А Смоленская…» и просила непременно включить «Из Книги Бытия»[464].

Сегодня я сдала весь перепутанный Беньяш материал новой машинистке и завтра, если просидеть день над пагинацией и последней проверкой, – можно будет все кончить. Кроме дат: негде взять старые издания NN, а она не помнит.

Для приватного совещания меня пригласила к себе Радзинская. Она решила кормить NN у себя в семье и справлялась, не будет ли NN дорого – 10 р. в день. Я горячо приветствовала эту идею, потому что от столовых обедов NN, конечно, захворает. Кажется, NN, как и других писателей, открепили от хорошего магазина. Радзинская сказала NN обратное, чтоб ее не тревожить; в случае подтверждения – я позвоню Толстой.

26 / IV Два дня – вчера и позавчера – сплошь провела у NN над ее книгой. Более всего времени ушло на исправление мазни машинисток и Беньяш. Но вчера уже NN прочла книжку всю подряд, внеся свои коррективы.

Мы повесили на дверях объявление: «я работаю». Сели за шахматный столик у окна. С пером в руке, задумчивая, NN выглядела очень величаво.

Она приказала вставить: «И в тайную дружбу с высоким», «Бесшумно ходили по дому», «Он длится без конца» – сказав, что это лучшие ее стихи[465]). Перечитывая один отрывок из эпических мотивов, она спросила: «Вы чувствуете, что в глубине этого лежат терцины»[466]. Перечитывая «Мужество» – «я хотела: и от срама спасем».

Взяла в руки «Anno Domini» (достала у Слетова): – «Насколько эта книга лучше того, что осталось при отборе! Там – чувствуется время, а тут получились какие-то абстрактные, любовные стишки».

И вдруг произнесла строчки:

…коня
И на лугу подснежники белеют,
Давным-давно простившие меня.

«Как это чудесно. Это – Колины. Он прислал матери с войны. Я так жалею, что не записала. Она обрадовалась, когда я сказала, что это хорошо. Она ведь сама не понимает, она темная, помраченная»[467]).

Если восьмистишия отпечатаны были с пробелом – по четыре строки – NN сердилась: «так никогда нельзя делать. И вообще строф у меня почти не бывает».

Очень беспокоилась о том, что нету дат и не может их вспомнить. Липко обещал достать книги у какой-то дамы, но надул[468].

27/IV 42 Вечером, поздно, зашла к NN занести и вложить последние перепечатанные страницы. У нее застала Раневскую, которая лежала на постели NN после большого пьянства. NN, по-видимому, тоже выпила много. Она казалась очень красивой, возбужденной и не понравилась мне. Она слишком много говорила – не было ее обычных молчаний, курений – ее обычной сдержанности, тихости. Она говорила, не умолкая и как-то нескромно: в похвалу себе. Приехали какие-то с Памира, стояли перед ней на коленях. Зовут туда. Не вставая. Видела когда-то в каком-то журнале свой портрет с подписью «гений» и т. д. И – откровенности – Вовочка был похож на Леву, потому она его так любила. И Пастернак объяснялся, говорил: Вас я мог бы любить.

Я ушла, мне не хотелось видеть ее такой.

Раневская, в пьяном виде, говорят, кричала во дворе писательским стервам: – «Вы гордиться должны, что живете в доме, на котором будет набита доска». Не следовало этого кричать в пьяном виде.

Раневская без умолку говорит о своем обожании NN, целует ей руки – и это мне тоже не нравится.

Раневская стала просить у NN книгу в подарок. NN взяла у меня ту, что давала мне на хранение, и подарила Раневской. А я не смела просить ее себе. Могла бы сама догадаться: знает ведь, что моя осталась в Ленинграде. Я опять обиделась.

28/IV 42 В стихотворении Вовочке NN заменила строку «И домой не вернусь никогда» – строкой: «Но тебя не предам никогда»[469]).

– «Я проверила ночью. Это действительно правда», – сказала она.

Как-то на днях она прочла мне «Пятнадцать лет пятнадцатью веками» и т. д. Она и раньше читала мне эту горькую вещь, но тогда – конца не было[470].

3/V 42 Ная Анне Андреевне:

«Я сегодня говорила с одним вашим поклонником – он безумно любит ваши стихи – и защищала вашу поэму: он говорил, что это просто версификация».

Очаровательно и по существу, и по форме. Форма злобы вполне Наина.

5/V 4 2 На днях, вечером, NN рассказывала мне о вечере у Толстых, на который она была приглашена. Там был поляк и читались польские стихи – Слонимского и еще чьи-то. Она говорила о них с восторгом, пыталась вспоминать строки[471]).

Выглядит она очень плохо, похудела, кашляет. Я послала телеграмму Лидиной сестре насчет Вл. Георг.

6/V Вечером сидела у NN втроем с Раневской. NN грустна, бледна, худо выглядит. Кроме всего прочего, ее очень волнует история с книгой. Тихонов к ней не идет и ей ничего не докладывает, а слухи уже носятся: что он недоволен составом, что стихов «мало» и т. д.

NN нисколько не обольщается насчет того, что значит это «мало»[472].

Я слышала, что накануне, сидя у Радзинских, NN в шутливой форме предложила основать «общество людей, не говорящих худо о своих ближних». Я затронула эту тему, сказав, что я не смогла бы быть членом этого общества. NN откликнулась очень горячо и строго и произнесла один из своих великолепных грозных монологов, которые я постараюсь воспроизвести:

«Разумеется, я не намерена организовывать никакого общества. Я просто хотела в деликатной форме намекнуть присутствующим, что я не желаю слышать каждую минуту какую-нибудь гадость об одном из наших коллег – будь то Уткин, П. или Городецкий[473]. Мы здесь все живем так тесно, что нужно принимать специальные меры, чтобы сохранять минимальную чистоту воздуха. Зак говорил, что в эмиграции к каждой фамилии, как у испанцев «дон», механически приставлялось «вор» – до того люди дошли[474]. Вот и у нас скоро будет: воровка Чуковская, воровка Ахматова… Будет, уверяю вас!.. И говорят ведь чушь собачью, невесть что. Это очень легко проверить, если вспомнить, что говорят люди о нас самих. До какой степени это на нас не похоже. Когда я вспоминаю, что говорят обо мне, я всегда думаю: «Бедные Шаляпин и Горький! По-видимому, всё, что о них говорят – такая же неправда». У меня был такой случай: в одном доме меня познакомили с дамой. Потом, через несколько дней, узнаю: дама рассказывает, будто она была моей соседкой, когда я была замужем за Островским. Но я никогда ни за каким Островским замужем не была. Оказывается: замужем за Островским была Наталья Грушко. Для дамы женщина-поэт ассоциировалась именно с Грушко. Вот и получилось»…[475]

– С той минуты ко всем вашим мужьям неизменно присчитывался Островский. Плюс Островский, – сказала Раневская.

– «Именно так», – подтвердила NN.

7/V 42 Вчера вначале вечера была Беньяш и по какому-то поводу горячо заговорила о мемуарах. «Нет бульварной литературы, так вот, вместо нее, есть мемуарная».

NN очень ее поддерживала. Потом вынула «Ардова», прочла абзац своей прозы – мемуарной – детство, дом, обои[476]. Скоро Беньяш ушла, а меня NN оставила.

На столе стояла бутылка вина, принесенная Радзинской. Мы пили – весьма умеренно – однако NN очень менялась на моих глазах.

Она много говорила – шепотом, – говорила без умолку, перескакивая с предмета на предмет. О, теперь, здесь, я должна заменять светлого слушателя темных бредней, а у меня нету уменья, нету сил и уменья. Нет, бредни не темные, они пронзительно светлые и пророческие и трудно, не под силу, быть на уровне их[477].

«Лева умер, Вова умер, В л. Г. умер», – голосом полным слез, но слез нет.

Поездка за город.

Мечты о книге.

– «С двух лет бабушка объяснила ему, что мать – божество. Он поверил и до последнего дня верил каждому слову матери. А мать говорила ему: видишь, вот в машине едет Никита Толстой. У тебя никогда не будет машины, у тебя никогда ничего не будет, я могу дать тебе только…»[478]