Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0209-5, 978-5-9691-0201-9

Книга Лидии Чуковской об Анне Ахматовой – не воспоминания. Это – дневник, записи для себя, по живому следу событий. В записях отчетливо проступают приметы ахматовского быта, круг ее друзей, черты ее личности, характер ее литературных интересов. Записи ведутся «в страшные годы ежовщины». В тюрьме расстрелян муж Лидии Чуковской, в тюрьме ждет приговора и получает «срок» сын Анны Ахматовой. Как раз в эти годы Ахматова создает свой «Реквием»: записывает на клочках бумаги стихи, дает их Чуковской – запомнить – и мгновенно сжигает. Начинается работа над «Поэмой без героя». А вслед за ежовщиной – война… В качестве «Приложения» печатаются «Ташкентские тетради» Лидии Чуковской – достоверный, подробный дневник о жизни Ахматовой в эвакуации в Ташкенте в 1941–1942 годах.

Книга предназначается широкому кругу читателей.

---

И рядом с этим – страстные разговоры о Нае, о том, что это она сколотила дамский антиахматовский блок, что она – злое, завистливое существо, воспитанное бесконечно завидующим семейством, что у нее обида за отца выражается в бесконечной ненависти ко всем окружающим.

– «А во всем виновата я. И вы из-за меня страдаете, и Люша, и я сама вот живу в наказание среди вязальщиц. Мне нужно было взять ту комнату на Уездной, переехать туда с вами и с Люшей. Мы постепенно обросли бы ведрами, и всё стало бы хорошо».

Ушла я во втором часу.

Третьего дня Раневская ходила с ней к доктору. Он нашел бронхит – «по-видимому, обойдемся без tbc» – но все-таки велел пойти на рентген. Кашляет она меньше и t° нормальная.

Днем я видела Тихонова. Он мне сказал, что по его мнению книга NN составлена дурно: «новых стихов мало – почему нет Ленинграда, Лондонцам, «Pro domo mea», «Путем» – а старые выбраны неверно»[479]. Ему угодно наивничать. Пусть.

10/V 42 Вчера я пришла к NN днем, даже утром. Она при мне прибрала комнату, оделась. Вечером должны были навестить ее Тихонов и Зелинский. Накануне я сдуру показала ей письмо Шнейдера с невнятными порицаниями ее книге[480].

– «Вот видите, Л. К., это подтверждает мою правоту в споре с вами. Вы всегда говорите, что лучше хоть немногие мои стихи напечатать… Нет, хуже. Читатели получают право писать такие письма, как это».

Потом заговорили о Раневской, которая утомляет NN обожанием и настойчивыми предложениями купить у нее – шляпу, платье и пр. «Деньги когда-нибудь потом». А вещи у нее все парижские.

– «Подарков принимать я не желаю, а покупать не могу. У меня вообще осталось двести рублей – ну, почти двести. Если мне за книгу заплатят, то я должна буду жить на них весь остаток жизни, а не покупать приданое. Да и не нужно мне шляпы. Я всю жизнь ходила в платке».

Пришла Раневская – остроумная, грустная, ревнивая как всегда.

NN предложила пройтись в Ботанический сад. Повязала голову шелковым белым платочком, и мы отправились.

Жара; залитая солнцем, зноем площадь.

Я заговорила о соловьях – о том, что теперь по вечерам иду прямо сквозь соловьиный строй.

Оказалось, что Раневская и NN (Раневская сегодня ночевала у NN) слышали ночью соловьев, но не одобрили их.

– «Это не птицы, это какие-то стосильные моторы», – сказала NN.

– «Это был кабацкий разгул», – сказала Раневская.

– «Вот в Ленинграде был соловей, – сказала NN, – нежный, робкий, но смелый. Он все начинал петь между двумя бомбежками».

– Ля написала стихи про соловьев, – сказала я.

– «Как! И вы! Соловей – враг поэтов», – сказала NN.

– Но вы тоже писали.

– «Да, про серебристую прядь… Кстати, ни одного седого волоса у меня тогда не было»[481].

Мы проникли в сад. (Туда пускают, если сделать вид, что идешь купить цветы). Сели на скамью под дерево. Дивная прохлада и благоухание. Девушка несла в корзине огромные, неправдоподобные розы. Маки в траве. Желтая река и милый мостик.

– «Прочтите про соловья», – вдруг сказала NN.

Я растерялась сначала, но все же прочла:

Горлышко полощет соловей.
Робкий голос, детский голос друга.
Под чужой луной, среди чужих теней
Скорбь берез и вольный запах луга.

Этот рокот я слыхала там,
Ласковое это трепетанье.
И к иным ночам, иным путям,
Светлое влечет воспоминанье.

– «Прочтите еще что-нибудь, – сказала NN. – Про военную песню. Оно чудесное».

Я прочла.

– «Прекрасно, правда? Очень хорошо. И надо печатать».

Про соловья видно ей не понравилось[482].

Раневская выпросила красную розу и поднесла NN.

Мы пошли. Я поднялась к ней, чтобы дать отдохнуть ногам.

Сегодня я пришла к ней – тоже днем – надеясь услыхать про вчерашний визит. Но оказалось, Тихонов болен и не был. У нее сидел Шкловский. Он имел наглость спросить меня, как поживает папа[483]. Впрочем, при NN он очень тих и приличен. NN страшно расхваливала ему книгу, (которую не читала [о детях]), желая, по-видимому, чтобы он предпринял что-нибудь в кино в Алма-Ата[484]. Комната понемногу наполнялась: Браганцева[485], Мур, Хазин, Дроботова. Пили вино.

Да, забыла написать. Вчера Радзинская предложила NN какую-то услугу. NN отказалась и сказала так:

– «Нет, нет, если я позволю сделать это, то я сама перейду в стан вязальщиц, надену очки, возьму спицы, сяду над помойной ямой, как они, и буду осуждать Ахматову».

12/V 42 Вчера, придя вечером, застала у нее Корнелия Зелинского, приведенного Тихоновым в качестве редактора ее книги.

Он быстро ушел.

NN, как всегда после подобных визитов, унижена, горда, ранена.

Предлагают дать: всю вторую главу «Поэмы», весь эпилог, вступление, посвящение (это умно, хотя, впрочем, поэму надо давать целиком или не давать совсем, так как это симфония); настаивают на «Ленинграде», «Но я предупреждаю вас» и «Путем», что крайне глупо. Хотят «кое-что снять».

Тихонов сказал NN: «отдел новых стихов, по сравнению со старыми, «мал и слаб»».

Снимают отделы и «Тростник».

Пришли: Раневская, Рина, а потом Шкловский.

Раневская и Рина «представляли» встречу двух эвакуированных дам, а мы с А. А. плакали от смеха и обе валились в подушку.

Пришел Шкловский, и Радзинская принесла утку! Жареную! И мы все ее ели.

Рина села против Шкловского и рассказывала про людей в ее поездке. Очень умно и смешно (на эстраде я ее не терплю).

Но до прихода Шкловского она рассказывала всякие непристойности, очень противно.

Поправка корректора: «Отелло любило, ревновало и убило Дездемону».

Беседа была вялая и неинтересная. Одно только: когда я сказала, что у каждого человека есть свой постоянный возраст, NN:

«Да, Маяковский и Есенин – оба были подростки, один городской, другой деревенский… Когда мне был 21 год, Вячеслав сказал мне: «Вам всегда 1000 лет». С тех пор, я думаю, вторая тысяча набежала, итого мне две тысячи…»[486]

14/V 42 Вчера полдня – сутра – провела у NN. Накануне она просила меня придти, чтобы переписать стихи, на которых настаивают Тихонов и Зелинский. Они требуют: «Путем», «Но я предупреждаю», «Лондонцам», «Кто идет выручать», вторую главу «Поэмы», кусок из «Решки», Вступление[487]). NN лежала, я села за столик и написала по памяти то, что знала наизусть. Я уже не спорила ни с чем, пусть будет, как они решили. Когда я написала всё, кроме «Путем» и «Лондонцам» – NN попросила дать ей проверить. И сказала:

– «Больше ничего не дам».

Со мной в последние дни она говорит раздраженно резко – как всегда, когда ей худо. А ей очень худо: Браганцева уже передала запрос о Владимире Георгиевиче – Инбер, и ответа нет; кроме того – 37,3[488].

Я сбегала во «Фрунзевец», и к трем часам все было отпечатано на машинке[489].

Сегодня, в Союзе, Радзинский рассказал мне, что вчера вечером за NN прислали машину из ЦК, и там спрашивали о ее здоровье, книге, пайке и пр. NN, вероятно, объяснит это по-иному, но в действительности это – результат письма, которое Шкловский подал на днях в ЦК.

Я решила непременно поговорить с Раневской о ее истерическом поведении относительно NN, безвкусном и вредном, и о пьянстве, которое она постоянно затевает. Уверена, что она обидится.

16/V 42 После того как NN была приглашена в ЦК, Радзинский с легкостью выхлопотал для нее в издательстве 1000 р. Вечером накануне NN дала мне доверенность, и вчера я отправилась их получать.

Денег мне не выдали: нужно было, чтобы NN самолично зашла подписать соглашение. Я позвонила ей.

Передала Зелинскому вновь отпечатанные стихи: куски из поэмы и «Но я предупреждаю вас». Не нравится мне этот человек: у него дурные глаза. Говорил он о книге нечто неопределенное, видно, что идей у него нет никаких, а больше страха.

Я ушла (с Лидой). Устав, мы присели среди дороги возле арыка на травку, и скоро мимо нас, вместе с Муром, прошла NN, вся в белом, в Парижской шляпе (Раневской), прекрасная, пышная.

Вечером я зашла к ней. Накануне я рычала на Дроботову за поцелуй в руку и в плечико. (Она ответила, что в Англии молоденькие девушки всегда целуют руки пожилым дамам. Гм!) NN, по-видимо-му с провокационной целью, заговорила об этом при Раневской. Раневская страшно заинтересовалась. Мы вышли с ней в коридор, и я высказала ей свою точку зрения в трех пунктах. Она была пьяна. Сказала: «вы – начетчик». Я смеялась. Раневская, при NN, заявила, что вызывает меня на дуэль на пушках. «Генералы, не ссорьтесь», – сказала NN[490]. Баталов – который был при этом – очень звал Раневскую пройтись, но она ответила: «остаюсь, чтобы позлить А. К.»… Я ушла.

О своем посещении ЦК NN рассказала мне (позавчера) очень подробно. За ней прислали машину. Тов. Ломакин спросил, как она чувствует себя в Ташкенте?

– «Меня в Ташкенте никто не обидел», – сказала она.

– Этого мало – заметил Ломакин[491]).

Затем он спросил ее о ее быте и она, конечно, как ей и надлежит, ответила, что живет отлично и ей ничего не надо. Чудовище! У нее никакого пайка, чердак вместо комнаты.