Лидия Чуковская - Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941

• Название: Записки об Анне Ахматовой. 1938-1941
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-9691-0209-5, 978-5-9691-0201-9

Книга Лидии Чуковской об Анне Ахматовой – не воспоминания. Это – дневник, записи для себя, по живому следу событий. В записях отчетливо проступают приметы ахматовского быта, круг ее друзей, черты ее личности, характер ее литературных интересов. Записи ведутся «в страшные годы ежовщины». В тюрьме расстрелян муж Лидии Чуковской, в тюрьме ждет приговора и получает «срок» сын Анны Ахматовой. Как раз в эти годы Ахматова создает свой «Реквием»: записывает на клочках бумаги стихи, дает их Чуковской – запомнить – и мгновенно сжигает. Начинается работа над «Поэмой без героя». А вслед за ежовщиной – война… В качестве «Приложения» печатаются «Ташкентские тетради» Лидии Чуковской – достоверный, подробный дневник о жизни Ахматовой в эвакуации в Ташкенте в 1941–1942 годах.

Книга предназначается широкому кругу читателей.

---

– «Поэт».

– Воображаю!

– «Поэт, и прекрасный. Поэты все такие. Хлебников был такой, Осип был такой. Если видите складку на брюках – не верьте, что поэт. А если такой – верьте».

14/VI 4 2 Сегодня при мне к NN пришел Липко и в срочном порядке взял у нее «Ночь» и «Вовочку» для альманаха «Ленинград». Ритмический перебой во второй строке явно смутил его (в «Ночи»).

NN очень удерживала меня, собиралась пойти со мной к Хазину, но потом полил дождь, явилась Дроботова, и она осталась.

Она получила письмо от Николая Николаевича из Самарканда и опять расстроилась. Он бедствует.

Упорно говорит о поездке в Ленинград. Надеюсь, что ее не пустят.

18/VI 42 На днях вечером долго гуляла с NN. Устав, сидели в сквере. Она дивилась там дереву необыкновенного роста.

[низ страницы в оригинале отрезан. – Е. Ч.] – …навсегда пережить автора и эпоху, должны быть такими, как пушкинский «Орион». Это, конечно, декабристы, но тут и личная судьба и огромная философия, и мало ли еще чего.

И я сразу подумала о ее «Ноченьке»: тут, конечно, Ленинград, и немцы 42 года, но тут и 18 век, и личное, и смерть, и все разлуки и «мало ли еще чего».

19/VI 42 Сегодня я была утром у NN и, хотя торопилась, просидела долго.

– «Я написала новое начало поэмы… И кусок… Как долго она меня не отпускает… Не приведи, Господи… Это как у Лермонтова «Демон»». [Низ страницы отрезан. – Е.Ч.] о гадании, о зеркалах, возникла как догадка, а теперь оно само дано в руки.

– «Я писала вчера весь день. Писала бы и больше, но письмо от Ирины Ник. меня совсем убило[518]. Я возненавидела сразу и себя, и свои стихи, и поэму… Ничего этого не надо».

Письмо в самом деле страшное: о патологическом аппетите Бор. Викт. А В. Г., по-видимому, здоров и светел.

NN с негодованием говорила о Жене Пастернак, которая скомпрометировала Мура («Злодейство… Большой грех»)[519], и о Беньяш, которая полтора месяца обещала Хазину достать разрешение на въезд матери и сестры и, как выяснилось, всё лгала о своих хлопотах.

Пришел Зелинский, сообщил, что книжка в наборе и «художник, фамилию забыл» делает рисунки[520]).

– «Рисунки?» – удивилась NN.

– Всякие заставки, штучки…

– «Какие же там нужны штучки?»

– Ну, например, Адмиралтейская игла…

– «Этого я не переживу. Пощадите! Никаких игол! Это такой «mauvais gout» – дурной вкус. Ради бога, защитите меня!»

Зелинский обещал «защитить».

– «Вот если бы Тышлер, – сказала NN. – Тогда я позволила бы и иголки, и булавки, и все, что он захочет».

Зелинский настаивал, чтобы NN сделала эпиграфы к отделам.

Он же сообщил, что «Мужество» появилось в сборнике тридцатилетия «Правды».

Ушел.

22/VI 42 Год.

Были живы еще: Боба, Изя, Михаил Моисеевич, Таничка и – будущий друг и товарищ – Мих. Як. и Коля Давиденков и родители Мити и Мирона.

«Думали, нищие мы…»[521]

Меня ждал Ленинград, Шмидт, учебник, книги, привычная тоска ленинградской квартиры…[522]

А сейчас всё уничтожено, море горя, но почему, почему мне светлее? Что я за урод? Даже страшно от этого.

Вчера вечером с Лидочкой зашла к NN. Она была усталая, разбитая и недобрая. Утром она слушала с Раневской репетицию симфонии Шостаковича.

– «Я так разбита, так устала, что хоть ложками собирай. Какая страшная вещь… Вторую и третью часть нужно слышать несколько раз, чтобы проникнуться ими, а первая доходит сразу. Какой ужас эти гнусные маленькие барабанчики… Там есть место, где скелеты танцуют фокстрот… Радостных нот, победы радости нет никакой: ужас сплошь. Вещь гениальная, Шостакович гений, и наша эпоха конечно будет именоваться эпохой Шостаковича… Раневская сказала о симфонии: так страшно, точно ваша поэма… Несколько человек так говорили»[523]).

Затем она высказала предположение, что книга летала в Москву – пока тут изображали, будто она вычитывается. Очень может быть и дай бог.

– «С меня Тихонов настойчиво требует эпиграфов. Ну как я придумаю их, если я этой книги не читала и читать не собираюсь!.. Скажите, Л. К., не годится: «но не с тобой я – с сердцем говорю»[524].

Она очень настаивала на этом ошибочном чтении, но потом сдалась.

На зуб попалась Беньяш. Бедняга, NN – с активной помощью Раневской – просто возненавидела ее. Повод – ее поведение в истории Хазина. В конце концов она добыла пропуск, но после разнообразных, разоблачающих ее лжей и уверток. Гнев NN справедлив, но его настойчивость, разогреваемая Раневской, меня раздражает. Я никогда не принимала Беньяш всерьез, и я ничего не теряю, но NN сначала была с ней очень дружна, а теперь, при упоминании ее имени, каждый раз произносит что-нибудь унижающее: «такая бездельница», «лгунья» и пр. Недавно она сказала мне:

– «Беньяш сделала мне страшную гадость, но я связана словом и не могу объяснить вам, в чем дело».

Сделать гадость Беньяш могла едва ли; сказать что-нибудь непочтительное могла, а Раневская, по-видимо-му, сообщила.

Раневская сама по себе не только меня не раздражает, но наоборот: ум и талант ее покорительны. Но рядом с NN она меня нервирует. И мне стыдно, что NN ценит ее главным образом за бурность ее обожания, за то, что она весь свой день строит в зависимости от NN, ведет себя рабски. И мне грустно видеть на ногах NN три пары туфель Раневской, на плечах – платок, на голове – шляпу… Сидишь у нее и знаешь, что Раневская ждет в соседней комнате. От этого мне тяжело приходить туда. А сегодня было тяжело еще и потому, что NN была недобрая – ей так идет благостность и доброта и так не идет злоба.

23/VI 42 Вчера была у NN совсем немного – сначала она была занята с Браганцевой подбором стихов для передачи по радио, потом зашла Раневская, и они удалились в гости.

Когда мы вышли вместе, случился такой эпизод, от которого мне тошно. У крыльца стояли Райх, Зак, Волькенштейн, Тараховская. Райх окликнул меня и стал говорить комплименты книжке и предложил перевести на немецкий язык[525]). Я отвечала, что, мне кажется, диалектизмы непереводимы. И вдруг Зак, милый, опрятный и смирный еврей сказал: – А я бы не перевода хотел, а чтобы немецкие дети написали о себе такую книжку… Чтобы они оказались в таком же положении, как эти, записанные вами.

– А мне хотелось бы, – сказала я, – чтобы никакие, ничьи дети не могли больше писать таких книг.

Это ростки фашизма в сознании людей, которые я ненавижу[526].

28/VI 4 2 Новая комната, девять раз с Жуковской обратно: таскаем вещи. Делим имущество – мамина маньяческая скаредность[527]).

Юноша-танкист у NN, присланный от Ольги Романовны с письмом ко мне и к NN. Двадцать три года, серьезный, измученный. Что-то страшно трогательное и правдивое и строгое. Совсем неинтеллигентный (представляется «Виктор»), но тонкий.

– Как странно, что тут танцуют. Хорошо бы, если бы этого не было. – Сорванный голос. Возвращается на харьковское направление. – Я был в атаке два раза. После первого кажется, что больше уже не пойдешь.

Братское чувство, хочется обнять его и плакать. Усталые, строгие мальчики.

Рождение NN. Я не пошла – не хотелось. Она тревожно звонила. Я была утром 25-го: Раневская подавала ей картошку, духота, полутьма. Тяжело это. NN сказала мне, что Люба Стенич очень зовет в Алма-Ата, а потом, через несколько фраз сообщила, что Раневская едет на днях… Потом она рассказала мне, что к ней приходил художник с рисунками к книге:

– «Холмы Павловска, решетка Летнего Сада… Скамейка в Павловске и парочка… Это что же? Это значит – я с парнем сижу?..

Я сказала: только через мой труп. Стихи серьезные, время тоже, а это что же? Рождественский какой-то, «Окно в сад»»[528]).

Она видимо была сильно взволнована этим и поручила мне пойти к Тихонову. Я пошла. Он согласился. Ему все равно.

Вчера вечером, полумертвая от боли в ногах, я пошла к NN. Сначала не застала ее – сидела у Тараховской – потом она пришла, провожаемая Раневской. Мы остались одни. Обе были вялые, хотя NN красива и приветлива. Подавлена событиями. Сказала:

– «Я пишу сейчас какие-то противные строфы… Нарочно стирала целый день, чтобы не писать, но ничего не сделаешь: пишется».

Прочла мне письмо от Н. Харджиева – ответ на ее письмо. Оказывается она ему написала – в утешение – «не теряйте отчаянье»[529].

Дала мне прочесть номер «Литературы и Искусства», где статья Кетлинской о Ленинграде (кокетливая и лживая) и отчет о собрании Ленинградских писателей в Москве. Среди имен – имя Г. М. Значит, жив. Значит, загадка 21–22 июня 1940 г. будет когда-нибудь разгадана. Спасибо судьбе и за эту жизнь[530].

25-го – седьмая симфония[531]. Духота, много ленинградцев. Завывание каждого инструмента гнусным маршем – бьет, как било падение каждой страны.

30/VI 4 2 С трудом выбрала время, пошла вечером к NN, не была два дня.

Через пятнадцать минут разговора вошла Раневская:

– NN, вы не передумали идти в парк?..

– Нет.